— Все же странно, — тихо сказала она, — что мы с вами сидим здесь, не будучи знакомы, хотя до женитьбы наших детей осталось всего несколько дней. Я хочу сказать, это примета времени. Или вы полагаете, что такое было бы возможно и раньше, в пору нашей молодости?
Фрау Бахем улыбнулась. Она была рада, что легкая и все же ощутимая враждебность, возникшая между ними, исчезла от этих простых слов, так не соответствовавших светскому виду дамы.
— Я прошу прощения, но мне сдается, это не совсем верно. Думаю, что почти во все времена все было возможно; вероятно, нынче кое-что по-другому, но в целом мир не меняется, он всегда колеблется между добром и злом, а мы пытаемся навести в нем порядок, как мы его понимаем. — Она устало махнула рукой и, посмотрев мимо удивленного лица гостьи за окно, на сверкающее золотом осеннее утро, вздрогнула. — Видите ли, — продолжила она тихо, — вот вы только что сказали, будто раньше ничего подобного бы не случилось, и мне пришла на память одна история, которую я могу поведать вам, ведь мы вскорости станем родственниками. У меня был брат, намного старше меня; на чужбине он женился без ведома и согласия моих родителей на девушке, которая, как тогда выражались, была низкого происхождения. И мои родители больше никогда не вспоминали о нем, его просто вычеркнули из нашей семьи, и я — конечно, страшно об этом говорить, но так оно и было, — я просто-напросто забыла всю эту историю. Я давно была замужем, родители уже умерли, и тут во время войны вдруг ко мне является совсем юный офицер, представляется моим племянником и, покраснев, просит меня быть его свидетелем на свадьбе; можете осуждать меня, но я была не в силах ему отказать. Я тут же надела пальто и шляпу и отправилась с ним. Жалкая то была свадьба, скажу я вам, церемония венчания в едва освещенной церкви скомкана, да и завтрак, который потом устроили родители невесты — хмурые и, как мне показалось, недовольные люди — в грязном привокзальном ресторанчике, тоже оказался убогим. Даже молодые не выглядели счастливыми — юная блондинка, почти ребенок, и тощий солдатик. И знаете, он погиб через три месяца, в тот самый день, когда его жена родила недоношенного младенца и скончалась вместе с ним…
Фрау Бахем все еще не смотрела на гостью и не заметила, что лицо у той изменилось — теперь оно выражало удивление, смятение и даже чуть ли не возмущение.
— Что… все это значит? — задыхаясь, спросила фрау Глук; она сама не понимала, что именно вызывал у нее этот рассказ: неприятное впечатление или же обиду. — Конечно, во время войны много чего случалось, но мы…
Фрау Бахем опять повернулась к ней:
— Осталось недолго ждать, скоро опять начнется война, может, даже через несколько недель. Знаете, у меня такое чувство, что та война вроде бы и не кончалась, а после новой войны уже не будет того, без чего мы не мыслили создание семьи: хоть каких-то гарантий безопасности.
На лице фрау Глук было полнейшее недоумение, она ничего не могла понять.
— Ваш… ваш сын дома?
Теперь удивилась уже фрау Бахем:
— Разве вы не знаете, что он в армии?
Но фрау Глук только покачала головой и молча протянула ей телеграмму:
— Вот все, что мне известно.
Фрау Бахем прочла:
— «Я выхожу замуж 1-го сентября за Кристофа Бахема». — Ниже адрес и подпись.
Из рассказа матери фрау Глук с облегчением узнала, что собой представлял Кристоф, и, несмотря на то что замужество дочери казалось ей в высшей степени несолидным и сомнительным, она улыбнулась, обрадовавшись тому, что теперь, по крайней мере, все прояснилось, да и история, рассказанная фрау Бахем, выглядела совсем в другом свете. Да, у нее стало легче на душе, теперь она хотя бы знала, какую глупость опять совершила дочь, но ей казалось, что во всем виновата сама Корнелия. Эта женщина, что сидела напротив, производила впечатление мечтательницы, ничего не понимавшей в жизни, а молодой человек, скорее всего, точная копия матушки. Все они, заключающие браки из-за странных фантазий и неясных соображений, похожи на малых детей, а ведь брак — это главное событие в жизни, и его надо как следует обдумать. Все это так, но сама-то она в свое время не слишком удачно сделала выбор, и брак ее оказался несчастливым: у Иоахима Глука за внешностью светского льва и профессора скрывалось цыганское сердце. Правда, она, слава Богу, вовремя раскусила его и уберегла родительское наследство от расточительного легкомыслия этого несостоявшегося художника, который умер от алкоголизма. Он буквально допился до смерти!
Не переставая улыбаться, она взглянула в лицо невысокой женщины, внушавшей ей симпатию почти вопреки ее желанию. Да, это так типично для мечтательных и легкомысленных людей — фрау Бахем вроде бы совсем не волнуется из-за того, что ее сын, не имеющий никаких средств к существованию, женится на актрисе, которая в конце концов из-за рождения детей будет вынуждена бросить свою профессию. Фрау Глук радовалась, что может посмеиваться над этим и в то же время оставаться холодной и трезвой. Во всяком случае, она никоим образом не считала ерундой ту стабильность в жизни, которую давали деньги.
— Но теперь мой черед готовиться к свадьбе, — сказала она наконец, — как-никак это дело матери невесты.
Но фрау Бахем только вяло отмахнулась:
— Дорогая фрау Глук, мы ничего особенного не устраиваем, просто небольшой завтрак у нас дома. Молодые желают, чтобы все было обставлено как можно проще. Они хотят сразу же уехать… Да все это и впрямь не имеет значения.
Тут она встала и представила гостье Ганса, который как раз вошел в комнату, высокий и серьезный, с выражением легкого презрения на бледном лице. Белокурая дама с радостным изумлением пожала молодому человеку руку.
— Боже мой! — воскликнула она с любезной улыбкой. — Как вы, наверное, счастливы, имея таких сыновей.
Ее глаза выражали совершенно несвойственное ей умиление, но Ганс, вежливо поклонившись, горько улыбнулся:
— Сударыня, если бы вы знали, как несчастна моя матушка из-за меня… И она права, — добавил он серьезным тоном.
Фрау Бахем залилась краской и смутилась.
— Ах, мальчик мой! — воскликнула она. — Прошу тебя…
Откровенная горечь, прозвучавшая в его словах, испугала ее, но, может быть, это была для сына единственная возможность выразить свое отношение к ней. Поэтому она подбежала к нему и сказала:
— Ты действительно думаешь, что я люблю тебя меньше, чем остальных? — И тихонько добавила: — Несмотря на все…
Ганс насмешливо повторил, обращаясь к гостье:
— Слышите… Несмотря на все!
Он почувствовал себя свободнее, засмеялся и дрожащими руками погладил мать по щекам; странная робкая улыбка промелькнула на его лице.
— Ну, мне, собственно говоря, нужно вскорости уйти.
Фрау Бахем, все еще раскрасневшаяся, обратилась к гостье:
— Не согласитесь ли позавтракать с нами?
Фрау Глук пропустила мимо ушей приглашение, так ее поразило, что в этом доме к высокому элегантному молодому человеку можно запросто обратиться со словами «мальчик мой». Она машинально кивнула, но потом спохватилась и стала отказываться: «Нет-нет, ради Бога, мне нужно домой», однако тут же уступила, когда Ганс с улыбкой заявил, что ему не терпится познакомиться с тещей Кристофа, и начала оживленно беседовать с ним о своей машине, которую Ганс увидел у дверей дома.
Все дни перед свадьбой фрау Глук испытывала радость; она и в самом деле радовалась ежедневным поездкам в соседний город; ей было приятно возить по магазинам эту женщину, совершенно не от мира сего, как ей казалось, помогать делать покупки к свадьбе; мало-помалу она прониклась непринужденной атмосферой этой семьи, так приятно отличавшейся от людей, с которыми она привыкла общаться и лексикон которых ограничивался лишь словами, относящимися к машинам, спорту и чаепитию. Не признаваясь самой себе, она подпала под очарование подобной манеры общения, такой свободной и совсем не мелочной, а глубокая набожность этой женщины ее прямо-таки умиляла.
Фрау Глук проверяла заказы на цветы, посещала приходскую церковь, где должно было состояться венчание, покупала дорогие подарки и с нетерпением дожидалась того дня, когда она наконец познакомится с избранником своей дочери. Во всяком случае, у Корнелии был вкус, думала она, хотя на этом все ее достоинства и заканчивались. За этими делами и мыслями дни текли быстро, и все же она всегда находила какой-нибудь предлог, чтобы избежать приглашения к совместной трапезе, ибо та торжественная застольная молитва, при которой она присутствовала в первый день, ее прямо-таки перепугала: «Бог ты мой, как будто я попала в крестьянский дом!» Ах, в этой семье хватало всяческих странностей.
Частенько она просто побаивалась мрачной серьезности этой необычной женщины, по глазам которой было видно, что она все-все знает о людях…
В канун 1 сентября фрау Глук повезла семейство Бахемов на вокзал к поезду, каким должны были приехать молодые, но там царила такая ужасная неразбериха… В огромном зале толпились растерянные, издерганные люди, осаждавшие справочное бюро, на котором висело большое, от руки написанное издевательское объявление: «За точность информации не отвечаем». Они переглянулись, сбитые с толку и в глубине души не верящие себе, ибо никто из них не допускал и мысли, что слух последних дней окажется правдой. Но вдруг Ганс спокойно произнес: «Вероятно, теперь я могу вам сообщить, что уже несколько дней идет мобилизация…»
«Мобилизация», — повторила фрау Бахем и судорожно сжала руки, словно хотела быстро чего-то вымолить у Бога…
Когда они возвращались домой, нежно-голубой купол летнего вечера высился над городом, словно приглашая все человечество целоваться под его прекрасным шатром…
Еще когда Кристоф отправился в канцелярию, чтобы получить у Швахулы отпускное свидетельство и разрешение на женитьбу, в воздухе ощущалось какое-то необычное напряжение, неуловимое и невидимое, но такое же явственное, как летние запахи вокруг казармы. Он почувствовал, что ему необходимо опередить какое-то грозное событие, надвигающееся на него, от которого ему, может быть, еще удастся ускользнуть. Этим грандиозным и немыслимым событием была война; она нависала далекой прозрачной паутиной, которая внезапно сгустится и явит свое страшное лицо раньше, чем он успеет получить эти жалкие бумажки — разрешение на несколько недель свободы. Швахула держался непривычно нервно и отстраненно; он смерил Кристофа каким-то непонятным взглядом, в котором даже не чувствовалось ненависти; можно было подумать, что в этот момент ему представлялась несущественной его личная месть особому объекту его воспитательных усилий, каким был для него солдат Бахем. Кристоф стоял, как на горячих угольях. Медлительность Швахулы, с какой он еще раз педантично перечитывал текст, проверял печати и многочисленные подписи на бумагах, приводила Кристофа в бешенство. Каждую минуту он ждал, что телефон зазвонит и передаст приказ, который его пригвоздит к этому месту и уничтожит все надежды. Швахула с важным видом собственноручно исправил в бумагах какую-то мелочь, потом отошел от письменного стола, многозначительно посмотрел на Кристофа и тихо сказал: «Должен вам напомнить, что по получении приказа по телеграфу вы обязаны немедленно… немедленно вернуться в часть». Потом протянул Кристофу бумаги, тот козырнул, Швахула в ответ небрежно кивнул, и Кристоф выскочил за дверь; он защелкнул поверх выходной формы пряжку портупеи, которую обычно носил под мундиром, поправил пилотку и без вещей, не оборачиваясь, покинул казарму. Но, пройдя через караулку, он помчался, что было духу, и мчался так, словно его по пятам преследовала нечистая сила…
Их полк уже давно вернулся в казарму, откуда он почти год назад отправился в город и встретил Корнелию; с жгучей тоской он зашел на улицу, которая вела к дому, где она раньше жила, и почувствовал, с какой силой его потянуло туда, где он впервые увидел ее и ту лестницу наверх… Словно преодолевая притяжение огромного магнита, он заставил себя двинуться в сторону центра и, подбегая к трамвайной линии, почувствовал, что стал старше, старше от воспоминаний…
Остановив такси, он доехал до вокзала, торопливо, словно беглый преступник, купил билет и вскочил в только что прибывший поезд, ехавший на запад… Скорее прочь отсюда, из этого города, где насилия было так много, что он даже физически ощущал его цепкие лапы… Когда Кристоф уже сидел в купе и поезд отъехал от вокзала, он глубоко вздохнул и наконец-то счастливо улыбнулся…
Кристоф долго и с наслаждением курил очень дорогую сигарету и чувствовал себя в высшей степени человеком, несмотря на китель с тесным воротником, который сильно жал; продолжая курить, он расстегнул верхний крючок и забросил пилотку на сетчатую полочку. Никогда, еще никогда в жизни он не был так счастлив; ему казалось, что минувший год, мрачный год страданий, освещенных, словно молниями, минутами счастья, рушится за его спиной, точно ветхое здание с черными стенами. Он высунулся из окна и еще раз бросил взгляд на исчезающий город, потом рассеянно посмотрел на спутников, взиравших на него с улыбкой, какую в ту пору еще дарили солдатам, и тяжело плюхнулся на сиденье. Ах, ведь он ехал в сияющее лето счастья; пускай гроза близится, пускай гремит… Его она уже не настигнет…
Поезд медленно полз от одной станции к другой; под палящим солнцем на полях убирали урожай, и казалось, что все люди улыбаются… Однако на какой-то маленькой станции Кристоф внезапно впервые заметил, что на его мундир как-то странно поглядывают. А когда поезд тронулся, по вагону пополз шепоток, да так быстро, будто ни стены купе, ни грохот колес не были для него препятствием. Главное слово было — «мобилизация». Под сочувственными взглядами Кристофа бросило в жар, он вовсе не нуждался в сочувствии и очень боялся, что его могут втянуть в разговор, поэтому сделал вид, что спит… А сам и не думал спать, и в душе его билась тревога, он слышал каждое слово и наблюдал, как слухи ходили кругами и разбухали, словно огромные отвратительные шары…
На следующей большой станции он выскочил из купе, застегивая на бегу китель и надевая пилотку, потом ловко просочился сквозь испуганную толпу, ожидавшую поезда в вестибюле, причем ему чуть ли не почтительно уступали дорогу, пробежал мимо контролера и вихрем влетел в чужой город. Он быстро промчался несколько сот метров по какой-то тихой улочке, явно пользовавшейся дурной славой. Весьма недвусмысленными были здесь и женские головки, высовывавшиеся из окон, и обшарпанные лавчонки и кафе, разложившие в крошечных витринках засиженные мухами товары: старое тряпье или черствый пирог. Он вошел в одну из лавчонок, облегченно вздохнул, когда дверь за ним закрылась, вытер пот и перевел дух… Только после этого он обвел взглядом тесное помещение, донельзя забитое всякой рухлядью — сломанными напольными часами, разными инструментами и поношенной одеждой. Между прилавком и дверью оставалось ровно столько места, чтобы можно было стоять. И сигарета опять доставила ему такое же удовольствие, как та первая, в поезде, час назад. Ах, еще один шаг к подаренной ему передышке перед безликим ужасом войны. Эта душная и вонючая лавка была прелюдией к свободе. Он терпеливо подождал, пока из задней двери не появилась грязная шаркающая старуха, и улыбнулся этому беззубому ухмыляющемуся чудовищу. Лицо седой старухи выражало ту льстивую любезность, за которой обычно скрывается коварство. «Что угодно господину солдату?» — с невинным видом ласково спросила она, опершись о прилавок старческими отечными руками. Кристоф снял пилотку и весело ответил: «Мне нужен костюм моего размера, мамаша, любой костюм, да и чемодан тоже!» В ее потухших глазах зажегся маленький хитрый огонек; она всплеснула руками, как бы удивившись, и, указав на его мундир, возразила: «Но ведь у вас уже есть костюм вашего размера, к тому же он вам идет!» Видимо, эта торговая операция почему-то показалась ей сомнительной. Вдруг она стала на цыпочки и бросила быстрый взгляд на номер части, пришитый к его погонам. «Ах, так вы вовсе не из нашей казармы… Вы ведь знаете, что завтра начнется война?» Кристоф спокойно вытащил бумажник и положил на прилавок. «Знаю, — ровным голосом ответил он, — но сперва хочу напоследок съездить домой, мамаша, и по возможности без помех. Давайте посмотрим, может, найдется что-нибудь подходящее?» Она повернулась к нему спиной и начала неуверенно перебирать висевшие на плечиках брюки и пиджаки. «Сдается, рискованное это дело — за день до войны продавать солдату старые шмотки, но если вам дали отпуск…» Кристоф сбросил на пол портупею, мигом скинул китель и стал торопливо примерять куртки, которые она выкладывала на прилавок; противный запах нафталина и разных дезинфекционных порошков заставил его поморщиться, но он быстро подавил в себе неприятное ощущение: несколько часов можно как-нибудь выдержать. Кристоф быстро подобрал себе подходящий по размеру пиджак из коричневого сукна в голубоватую клетку, к тому же в довольно приличном состоянии. «А теперь и штаны, мамаша, — шутливо поторопил он, — это будет потруднее». Он не стал снимать пиджак и, пока она, бормоча что-то себе под нос, копалась в брюках, переложил документы и разные мелочи из кителя в новые карманы. Бог ты мой, неужели он действительно целый год не надевал штатского платья? Длину каждой пары брюк он прикидывал, растягивая брючины между разведенными руками, надеясь, что какая-нибудь да подойдет. И наконец нашел белоснежные легкие льняные брюки, которые должны были прийтись ему по размеру. «А теперь еще и чемодан, годится любая рухлядь…» Потом привалился спиной к входной двери, чтобы снаружи никто не мог войти, и, пока старуха возилась в каких-то ужасных закутках, быстро вывернул свои брючные карманы, не снимая ботинок, стащил старые штаны с белым кантом и надел новые, белые. Ах, какие же они широкие и мягкие! Кристоф счастливо рассмеялся, увидев старуху, возвращавшуюся в лавку с сильно потрепанным чемоданом в руках; она усмехнулась: «Быстро же ты управился, парень, видать, сильно спешишь». Кристоф выложил двадцать девять марок и стал укладывать в чемодан свой мундир. «Двадцать девять марок за довольно большой кусок свободы», — пробормотал он. Старуха, медленно, осторожно складывавшая деньги в скрипучий выдвижной ящик, вопрошающе подняла голову и недоверчиво спросила: «Что ты сказал?» Но Кристоф пожал ее старческую, немного липкую руку и весело попрощался: «До свиданья!» Когда он выходил из лавки — на этот раз он шел медленно и чуть ли не торжественно, — над его головой вдруг прозвучал звонкий девичий голосок: «Желаю счастья, солдат, и береги себя!» Кристоф испуганно вскинулся и увидел в окне густо накрашенную мордашку с ярко-красными губами, расплывшуюся в доброжелательной улыбке; он послал темноволосой красавице воздушный поцелуй и тут же залился краской до корней волос. «Боже мой, — подумал он, — я, кажется, начал глупеть».