ЦВЕТЫ
Что может быть в мире прекраснее цветов, и что может быть завиднее их жизни? Легкие, воздушные и полные аромата, они дышат, блистают, любят без слов и умирают без жалоб. Цветы говорят безмолвным красноречием о возможности гармонии, о бессмертии Красоты. Цветы победительны. Цветы цветут.
Наша жизнь исполнена мрака и страданий, но она окружена воздушными мечтами, которые светят нам. Наша дорога исполнена рытвин, и на ней лежат острые камни; но кто смотрит не только себе под ноги, тот видит, что на всем своем протяжении она обрамлена цветами.
Детьми мы собираем голубые подснежники и радуемся на бледные травинки, только что взбившиеся из-под старых листьев на земле, разогретой апрельским солнцем. Мы любуемся потом, как на нарядные игрушки, на веселые лютики и голубые колокольчики. Весенним утром, в солнечной мгле первой влюбленности, мы рвем с нашей милой тонкие стебли душистых ландышей. Мы опьяняемся их нежным опьянением, и в первый раз и, быть может, в последний раз мы тогда воистину живем. Дни проходят, и нам нужны цветы, которые дают опьянение большее. Мы любим крупные красные розы, мы любим нарцисс, влюбленный лишь в себя, мы любим хищные орхидеи, цветы со змеиными очертаньями и наркотическим дыханием. А потом небо темнеет, солнце горит как пожар, тучи захватывают своими покровами весь горизонт, и вдоль длинной дороги, по которой пронесут наш гроб, заботливыми руками разбросаны изломанные ветки вечнозеленых елей, и в последний раз над нашим тесным и последним обиталищем невинно цветут холодные белые розы; а потом, как лепестки бесстрастных лилий, на нашу могилу будут падать и падать бесшумные хлопья чистого, белого безжизненного снега, который закрывает все.
Цветы неразлучны с нами, но не все это знают, и даже среди бесчисленных поэтов, которые всегда говорят о Красоте, нашелся лишь один, сумевший создать поэму цветов. Говорили о цветах все, но поэтический чертог для них, посвященный только им, создал один Шелли.
Каждый, кто прочел хоть несколько стихотворений Шелли, знает его поэму "Мимоза", где цветы живут как живые существа и где столько нежности к ним, столько любовного внимания, что, когда читаешь эти музыкальные строфы, чудится, что весь мир состоит из цветов; они дышат, они завладевают вниманием, они разрастаются бесконечной пеленой, они изъясняют нам то, что в нас, и лепестки их касаются горизонта нашей души.
Сколько мне известно, Шелли первый ввел мимозу в английскую поэзию, и вполне справедливо он называет самого себя, в письме к Клэр Клермонт, "экзотиком, относящимся к разряду мимозы" ("The Life of Percy Bуsshe Shelley" by Edward Dowden, vol. II, p. 453).
Интересно бросить общий взгляд на то, как относился Шелли к цветам и как относились к ним другие английские поэты. Шелли не всегда испытывал такую сильную любовь к Природе, какою отмечено его творчество более зрелого периода. В ранней юности он так был захвачен психологическими, философскими и социальными вопросами, что вид живописных гор и вообще вид красивых уголков Природы оставлял его холодным. Он сознавал красоту Природы, но это сознание не было оживлено чувством. Мало-помалу, однако, он вошел в тайники Природы и, раз поняв ее, уже никогда не остывал к ней. У него в удивительной степени развита способность рисовать неопределенные, мимолетные состояния Природы и способность изолировать ее, созерцать ее как вполне единичное, живущее в пределах особой индивидуальной жизни явление. Он сходится в этом отношении с нашим замечательным, до сих пор еще недостаточно оцененным поэтом Тютчевым, и, что оригинально, английский критик и поэт Лей Гент (1784-1859) говорит о Шелли почти теми же словами, какими Владимир Соловьев говорит о Тютчеве в своей статье о нем. "Шелли, говорит Лей Гент, - по-видимому, смотрит на Природу с такой серьезной и напряженной любовью, что в конце концов, если она не нарушает свое всегдашнее молчание, она платит ему взглядом за взгляд. Она как будто говорит ему: "Ты меня знаешь, другие не знают меня". Для него у красоты внешнего мира есть ответствующее сердце; в самом шепоте ветра есть значение. Для других это просто слова. Для Шелли все, что существует, существует в действительности - цвет, звук, движение, мысль, чувство, возвышенное и смиренное, частность и общее, от красоты травинки или нежнейшего тающего оттенка облака до сердца человека и мистического духа вселенной" (напечатано в "Ехаminer" по поводу поэмы "Розалинда и Елена", воспроизведено у Даудена, том 2-й, стр. 281). Эту черту индивидуализации природных явлений мы видим и в стихотворении "Мимоза".
Из старых английских поэтов очень часто и хорошо говорят о цветах Чосер (1340-1400) и Шекспир (1564-1616). Но вопреки Шелли, любившему экзотические и редкие растения и говорящему о цветах с особым пристрастием, Шекспир почти исключительно говорит о растениях английских, и говорит о них лишь тогда, когда это логически требуется по условиям данной сцены или данного образа. Этим объясняется, что у него совсем не упоминаются такие общеизвестные цветы, как Подснежник, Незабудка, Ландыш. Современники Шекспира, кроме Бена Джонсона (1573-1637) и Вильяма Брауни (1591-1643), почти совсем не говорят о цветах. Спенсер (1552-1599) и Мильтон (1608-1674) описывают цветы как книжники, изучавшие классиков или итальянцев, между тем как Шекспир описывает их как реалист (См. превосходную книгу Н. Ellacombe "The Plant-lore and Garden-craft of Shakespeare" ("Знание растений и садоводство у Шекспира"). В XVIII столетии английские поэты почти совсем не говорят о цветах, во всяком случае, не говорят о таких, например, скромных цветах, как Маргаритка, царственно воспетая Чосером. Зато в поэтах XIX века цветы нашли особенно преданных и сладкозвучных трубадуров. Шелли, Китс, Вордсворт, Теннисон и многие другие английские поэты являются преданными рыцарями Розы, и Лилии, и Фиалки, и Туберозы, и многих иных садовых, луговых, водных и лесных красавиц. Из отдельных цветов Чосер особенно любит Маргаритку, которую он считает царицей цветов; Шекспир чаще всего говорит о Розе и Лилии, так же как Вордсворт; Шелли особенно любит Анемону, Фиалку, Жасмин и Златоок. Переходя в отдельности к тем цветам, которые Шелли воссоздал в поэме "Мимоза", можно сообщить о некоторых интересных подробностях.
Фиалка. Шекспир очень часто говорит о ней как о нежном весеннем душистом цветке с голубыми жилками. Мильтон помещает ее среди цветов, которые услаждали Адама и Еву в раю, а именно он называет ее наряду с Ирисом, Розой, Жасмином, Крокусом и Гиацинтом ("Рaradise lost", book IV). Вальтер Скотт называет ее красивейшим цветком долины и лесной чащи.
Нарцисс (Златоок). Шекспир очень любил Златоок. Он очаровательно описал его в "Буре". Китс применяет к Нарциссу свой прекрасный стих "A thing of beauty is a joy for ever" ("Создание красоты - бессмертная услада"). Его также очень любили Вордсворт и Эдгар По. В одной из своих лучших сказок, "Элеонора", Эдгар По описывает Златоок как цветок той Долины многоцветных трав, где ему дано было испытать первичную райскую любовь (Собрание сочинений Эдгара По, в переводе К. Бальмонта, Москва, 1901). "Роза Сарона" - это большой желтый Нарцисс, о котором Магомет сказал: "У кого два хлеба, пусть он продаст один за цветок Нарцисса, ибо хлеб - пища для тела, а Нарцисс - пища для души".
Ландыш. Никто так хорошо не сказал о Ландыше, как Лермонтов, назвав его "росой обрызганный".
Гиацинт. Эдгар По в своем рассказе "Поместье Арнгейм" рисует идеальный пейзаж и в нем, среди подобных видениям Восточных деревьев, между озер, обрамленных Лилиями, луга, пересеченные серебряными ручейками, украшены Фиалками, Тюльпанами, Маками, Гиацинтами и Туберозами.
Роза и Лилия. Эти два цветка очень часто сочетаются в описаниях, хотя они не гармонируют ни в одном букете. Древнеперсидская поэзия окропляет свои любовные гимны пряным запахом свежих Роз, сладчайшая "Песнь Песней" прославляет любовь среди Лилий. У Шекспира множество упоминаний Розы и Лилии. Сехизмундо в драме Кальдерона "La Vida es Sueno" ("Жизнь есть сон", II, 7) говорит, что на дневном небе царствует солнце, между ночных светил вечерняя звезда, между драгоценных камней алмаз, а в царстве ароматов "Царица-Роза над цветами владычествует в силу красоты". В другой драме Кальдерона, "El Principe constante" ("Стойкий принц", II, 5), говорится, что весна сзывает цветы на всенародный праздник,
Чтобы в собранье этом ярком,
Сильнейшей в чарах красоты,
Царице-Розе присягнули
В повиновении цветы.
(См. "Философские и героические драмы" Кальдерона, Москва, 1902).
Два русские поэта очень красиво сочетают Розу с пчелой. Пушкин: "Журчанье пчел над Розой алой" ("К Н.", 1834) и Фет: "И тебе, Царица-Роза, брачный гимн поет пчела" (Собрание стихотворений, том I, стр. 8, новое издание под ред. Б. Никольского). Что касается Лилии, она за последние десятилетия сделалась наиболее излюбленным цветком поэтов-декадентов, так же как до известной степени родственная с ней и в то же время прямо ей противоположная, чувственная и хищная Орхидея. Шекспир говорит о Лилии так же часто, как о Розе. Он называет ее "владычицей луга". Спенсер называет ее "царицей цветущего луга".
Жасмин. В одном месте Шелли сравнивает запах Жасмина со светом звезд.
Индийские травы. У Минского есть красивый сонет, начинающийся словами:
Как пряный аромат индийских трав
Для вкуса пресыщенного услада…
Мандрагора. В драме "Отелло", этой трагедии любви, игрою случая или с высшей тонкой преднамеренностью, Шекспир назвал лишь четыре растения: Locusts, Coloquintida, Poppy и Mandragora (Рожок, Чертово яблоко, Мак и Мандрагора): сладкое, горькое, усыпляющее и убивающее. В средние века верили, что Мандрагора обыкновенно растет лишь под виселицами. Если повешенный был мужского пола, гной, упадавший с мертвеца, рождал Мандрагору мужского рода; гной с женского тела рождал Мандрагору женского рода. По виду своему Мандрагора имеет в себе нечто человеческое. Колумелла называет это растение "получеловеком" (semi-homo). Пифагор называет его "человекообразным" (anthropomorphus). В средние века относительно Мандрагоры существовало также зловещее поверье, о котором говорит Шекспир в "Ромео и Юлии", IV, 3:
Так Мандрагора, вырванная с корнем,
Кричит, и, услыхавши этот крик,
Теряют люди в ужасе рассудок.
Среди всех этих цветов, как мрачных, так и радостных, Мимоза остается одинокой. Среди всех людей, которые приближались к Шелли, он оставался одиноким, в смысле возможности длительного единения. Его понимали только частию самые близкие люди и только в некоторых движениях его души, слишком необычной и слишком сложной.
Но если в жизни Шелли был одинок, как его Мимоза, его поэзия - как сад, описанный в этой поэме. Он умер только призрачною смертью, а на самом деле живет бессмертно.
Вечен таинственный сказочный сад,
Вечно в нем Нимфа живит аромат,
Вечно смеются им вешние дни,
Мы изменяем, но не они.
1903
СИМВОЛИЗМ НАРОДНЫХ ПОВЕРИЙ
Положительный разум-рассудок так называемого образованного общества можно сравнить с плоской скучной равниной, по которой тянутся монотонные проезжие дороги, правильными линиями идут железнодорожные рельсы, а там и сям на приличном расстоянии красуются дымящиеся фабрики и докучные заводы, на которых в духоте и тесноте отупевшие человеки производят для эфемерного бытия фальшиво-реальные ценности, элементарные полезности тусклых существований.
Народный разум-воображение, фантазия простолюдина, не порвавшего священных уз, соединяющих человека с Землей, представляет из себя не равнину, где все очевидно, а запутанный смутный красивый лес, где деревья могучи, где в кустарниках слышатся шепоты, где змеится под ветром и солнцем болотная осока, и протекают освежительные реки, и серебрятся озера, и цветут цветы, и блуждают стихийные духи.
Этим свежим дыханием богатой народной фантазии очаровательно веет со страниц недавно вышедшей превосходной книги С. В. Максимова "Нечистая, неведомая и крестная сила" (СПб., 1903). Царь-Огонь, Вода-Царица, Мать-Сыра-Земля - как первобытно-радостно звучат эти слова, как сразу здесь чувствуется что-то пышное, живое, царственное, ритуальное, поэзия мировых стихий, поэзия двойственных намеков, заключающихся во всем, что относится к миру Природы, играющей нашими душами и телами и дающей нам чрез посредство нашего всевоспринимающего мозга играть ею, так что вместе мы составляем великую вселенскую поэму, окруженную лучами и мраками, лесами и перекличками эха.
В красочных существенных строках Максимова, владевшего как никто великорусской народной речью, перед нами встает наша "лесная и деревянная Русь, представляющая собою как бы неугасимый костер", эта страна, взлелеянная пожарами и освященная огнем. "По междуречьям, в дремучих непочатых лесах врубился топор… проложил дороги и отвоевал места… на срубленном и спаленном лесе объявились огнища или пожоги, они же новины, или кулиги - места, пригодные для распашки". Русский человек выжигал дремучие леса, чтобы можно было выточить о землю соху и сложить золотые колосья в снопы. Он выжигал ранней весной или осенью все пастбища и покосы, чтобы старая умершая трава, "ветошь", не смела мешать расти молодой и чтоб сгорали вместе с ветошью зародыши прожорливых насекомых, вплоть до плебейски многолюдной и мещански неразборчивой саранчи.
Огонь очистительный,
Огонь роковой,
Красивый, властительный,
Блестящий, живой.
Этот многоликий Змей становится эпически-безмерным и экстатически-страшным, когда ему вздумается развернуться во всю многоцветную ширину своих звеньев. Летописи истории хранят воспоминание об одном из таких зловещих праздников Огня, разыгравшемся в 1839 году в знаменитых костромских лесах. Написавший книгу о Неведомой Силе видел этот праздник сам. Солнце потускнело на безоблачном небе - это в знойную пору июля, называемую "верхушкою лета". Воздух превратился в закопченное стекло, сквозь которое светил кружок из красной фольги. Лучи не преломлялись. В ста верстах от пожарища носились перегорелые листья, затлевший мох и хвойные иглы. Пляска пепла на версты и версты. Цвета предметов изменились. Трава была зеленовато-голубой. Красные гвоздики стали желтыми. Все, что было перед этим ликующе-красным, покрылось желтизной. Дождевые капли, пролетая по воздуху, полному пепла, принимали кровавый оттенок. "Кровавый дождь",говорил народ. По лесным деревням проходил ужас. Женщины шили себе саваны, мужчины надевали белые рубахи, при звуках молитв и при шепотах страха исступленным глазам чудился лик Антихриста. Вой урагана. Движенье раскаленных огненных стен, плотная рать с метким огненным боем. Скрученные жаром пылающие лапы, оторванные бурей от вспыхнувших елей. Синие, красные, мглистые волны дыма. Завыванье волков, рокотанье грома, перекличка захмелевшего Огня, воспламененный диалог Неба и Земли. А после, когда пир этот кончился? Залпы и взрывы, зубчатые строи лесных великанов крутимыми жаром ветвями, мгновенно исчезающие смерчи пламени, которое взметется - и нет его,- все это явило свою многокрасочность, и новую картину создает творческая безжалостность Природы. Пламя садится, и смрад, несжигаемый им, гадит, ест глаза, стелется, ластится низом во мраке. Только еще пламенеют, долго и чадно горят исполинские груды ветроломных костров, вероломных костров, что были такими сейчас еще светлыми, а теперь сседаются, рушатся, выбрасывают вверх искряные снопы и, умирая, опрокидываются.
Русские крестьяне издавна привыкли почитать "небесный огонь", снисшедший на землю не раз в виде молнии. Но они почитают также и земной "живой огонь", "из дерева вытертый, свободный, чистый и природный". На севере, там, где часты падежи скота, этот огонь добывают всем миром, среди всеобщего упорного молчания, пока не вспыхнет пламя. Всякий огонь таинственен, он возбуждает благоговение, и при наступлении сумерек огонь зажигают с молитвой. Черта, заставляющая вспомнить о парсах-огнепоклонниках, ясно ощущавших мировую связь земного огня с огнем многозвездных небесных светильников. "Освященный огонь" воплощается в свечах. Венчальная свеча, пасхальная, богоявленская, четверговая, даже всякая свеча, побывавшая в храме и там купленная, обладают магической силой: они уменьшают муки страдающих, убивают силу недугов, они - врачующие и спасающие.