Эмма просто сияла, когда рассказывала ему о встрече с Линдгрином. Он слушал, в нужный момент задавал вопросы и удивлялся. И был доволен собственной выдумкой. Гордая волчица Эмма не желает принимать его помощь напрямую? Тогда она получит ее косвенно – через Милену, которой он настоятельно посоветовал свести художницу с коллекционером.
– Так Линдгрин все-таки купил у тебя какую-нибудь картину?
Эмма приняла скромный вид, но улыбка трепетала на ее губах и прорвалась вместе с триумфальным возгласом:
– Три! Кароль, он купил у меня аж три картины!
– Вот как?
Запрокинув голову, Эмма закружилась по мастерской, повторяя-напевая: «Три картины, три картины!» Впервые он видел ее такой по-девичьи беззаботной и радостной. Поддразнил:
– Что, известные коллекционеры покупают у тебя картины впервые, а?
Эмма докружилась до эркера. Остановилась и улыбнулась своей медленно расцветающей улыбкой.
– Покупали, и не раз. И во Фьянте. И после. – Она прижалась лбом к стеклу. Помолчала и, наклонив набок голову, взглянула на него одним глазом. – Но знаешь, Кароль… Я ведь однажды переставала рисовать. Пару лет не брала в руки ни кисть, ни карандаш. А если брала, то вскоре откладывала.
Он попытался представить такую Эмму – без вечных ее мольбертов, красок, угля. Эмму, не замечающую великолепие заката и красоту сорного цветка у дороги. Не видящую прекрасного в уродстве.
Не сказавшую ему однажды: «Ты – сын сумерек, Кароль».
Не смог.
– После смерти твоего мужа?
– Нет. Во всяком случае, не сразу… Сначала потускнели цвета. Потом однажды я взяла в руки карандаш и… отложила. Впервые не захотела рисовать. Как-то это все вдруг показалось скучным, ненужным. Бессмысленным. И мир стал серым.
Эмма прерывисто вздохнула, и он вдруг понял, что художница впервые кому-то об этом рассказывает. Если у певца отнять голос, переломать музыканту пальцы, а у него самого отобрать его… «сумеречную» половину жизни, наверное, все они будут чувствовать то же самое.
– Понимаю, – промолвил он.
Женщина вновь покосилась на него, кивнула.
– Да, кажется, понимаешь. Мать думала, я так тоскую по Пьетро. Отец о Пьетро не знал, поэтому ругался, что послал учиться дочку за границу и она привезла новомодную среди тамошних девиц «и-по-хондрию», а то и вовсе настоящую лихоманку. Поэтому сначала меня лечили, чуть не залечили до смерти, а потом отец взялся за меня всерьез, – она слабо улыбнулась, – по-волчьи.
– Ты меня пугаешь! – он шутливо поежился.
Эмма улыбнулась – уже озорно.
– Подъем задолго до рассвета, обливание ледяной водой, зимой купание в проруби, уход за скотиной или вперед на рыбачью шхуну, тащить сети… а в непогоду – будьте любезны в общинный дом на боёвки! Ну, знаешь – ножи, мечи, кулаки, подсечки…
Эмма заметила его невольный оценивающий взгляд и усмехнулась:
– Поверь, я была тогда куда суше и крепче, это сейчас жирком обросла… Не скажу, чтобы все это действительно прогнало мою…
* * *
Приятные манеры, умение поддерживать разговор, заинтересовывать собеседника свойственны всякому успешному торговцу, но Линдгрин к тому же откровенно обрадовался встрече с выпускницей Школы. Да и сам по себе оказался очень симпатичным человеком. Все это способствовало тому, что мы проводили вместе все свободное от площади и портрета Кароля время. Обсуждали взахлеб работы старых мастеров, тенденции развития живописи, знаменитых современников… Мы даже сходили в художественную галерею – открытую ее часть. Я попутно рассказала о посещении закрытой, Олаф стонал, страшно мне завидуя. Я предложила обратиться с просьбой к королю – а чем койкас не шутит? Оказывается, Олаф уже месяц назад по приезде в Рист передал его величеству приглашение посетить свою коллекционную выставку: известно же, что король приобретает произведения искусства для галереи Риста. Ответа пока еще не было.
– Я, конечно, плохая замена Силверу, но к вам на выставку приду с удовольствием, – сказала я.
Олаф просиял:
– Почту за честь!
…Не сказать, чтобы все в коллекции Линдгрина привело меня в восторг или хотя бы нашло понимание. Кажется, он скупает картины самых разных направлений, новомодных течений и даже различного качества в надежде, что когда-нибудь они «выстрелят» и тот или иной художник станет известным. Тем искреннее я хвалила то, что находило у меня хоть какой-нибудь отклик. Олаф слушал меня так уважительно и внимательно, что я невольно чувствовала себя снисходительным знатоком. Видел бы меня Человек С Птицей, посмеялся бы от души! Ему палец в рот не клади, нашему Каролю…
– А вот здесь художник, который в последнее время становится знаменитым. Жаль, что он умер таким молодым, но его наследие поистине огромно…
Я обернулась, и меня словно ударили в живот – даже дыхание пресеклось.
«Розовые плясуньи»!
Не заметив моей реакции, Олаф продолжал с воодушевлением:
– Это триптих из самой известной его серии – Карнавальной. Называется «Танцовщицы Роз». Художник, кстати, из Фьянты. Его зовут…
– Пьетро…
– … Агнази. О, так вы его знаете!
– Да, – ответила я, плохо сознавая, что говорю. – Немного.
– Этот триптих у меня купила Городская галерея Фьянты. Я тогда была рада отделаться от «Плясуний», – я вздохнула, глядя поверх головы Кароля. – Пьетро рисовал их перед самой смертью, и мне казалось… да чего там – я знаю! – что они отняли у него несколько лет жизни. Олаф предложил за них столько, что владельцы галереи не смогли ему отказать, а теперь намерен попридержать в своей коллекции и продать позднее гораздо дороже. То-то они, наверное, во Фьянте сейчас локти кусают…
– И сколько же он заплатил?
Когда я назвала сумму, Кароль округлил глаза и присвистнул.
– Некоторым смерть идет только на пользу… – Он запнулся и схватил меня за запястье. – Ох, Эмма, прости, прости меня, идиота!
Кароль заглядывал мне в глаза с такой виноватостью, что я ободряюще похлопала его по руке.
– Ничего, я начинаю привыкать к твоему черному юмору. И ты, в общем-то, прав. При жизни Пьетро хоть и был очень популярным, но все же лишь «многообещающим». Смерть расставила правильные акценты.
– А эти самые «Танцовшицы» действительно так хороши? Или это лишь нагнетаемый ажиотаж вокруг твоего мужа?
Хороши? Уж на что я не любила «Плясуний», все же при одном взгляде на яркий пестрый карнавальный фон, вскинутые руки танцовщиц, разноцветный ковер из свежих и растоптанных роз под их сверкающими обнаженными ногами я перенеслась в карнавальную Фьянту. А если смотреть на картины дольше, так и тянет подоткнуть юбки и присоединиться к танцу…
Кароль заулыбался:
– А вот на это я бы не отказался посмотреть!
– Ты лучше езжай на Карнавал, – посоветовала я. – Это на самом деле очень красиво. Да и женщины во время Карнавала куда любвеобильнее и доступнее.
– У-у-у… уже бегу покупать место на корабле!
Вопреки собственным словам Кароль уселся на полу основательно, скрестив ноги по-хазратски – кажется, он в любом положении чувствует себя удобно, и твердость пола его не смущает. А вот я за годы проживания во Фьянте привыкла к комфорту, мягким креслам и пышным перинам… Разнежилась, сказал отец.
Кароль посидел-посидел, подумал и неожиданно заявил:
– А ведь ты как вдова Агнази имеешь право на какой-то процент с продаж! Тем более, теперь эта сумма наверняка внушительная.
Эта мысль мне в голову еще не приходила.
– Н-ну… навряд ли – ведь я же сама продала картины и поэтому утратила на них всякие права.
– А выкупить «Плясуний», конечно, у тебя никаких денег не хватит… А давай тогда их украдем! – предложил Кароль. Я поглядела на него с тревогой: прозвучало это наполовину шутливо, но вот на вторую половину…
– Ну уж нет, никаких краж, еще чего не хватало!
– Тогда давай определимся, чего же ты хочешь, Эмма, – произнес Кароль так серьезно, как будто я пришла к повелителю желаний.
Я вздохнула и сцепила руки.
– Все просто. Пьетро рисовал, чтобы радовать людей. Поэтому его картины должно увидеть как можно больше народу. Частная коллекция или даже закрытая галерея вроде силверовской не для них… хотя, конечно, там они будут в большей сохранности. Плясуньи – дети света и свободы.
Кароль посидел, глядя на небо в эркере. Неожиданно улыбнулся, щелкнул пальцами и немыслимо легко поднялся из своей неудобной позы.
– Решено!
– Что там у тебя «решено»? – спросила я с опаской.
– Они будут висеть в открытой художественной галерее. Главный казначей, конечно, ульется горючими слезами, но все равно раскошелится, чтобы их купить, если король ему прикажет.
– А… король ему прикажет?
– Конечно, – без тени сомнений отозвался Кароль. – Я ведь его попрошу.
– КАРОЛЬ! Только не говори, что ты опутал своими сетями еще и Силвера!
Кароль согласился кротко:
– Не скажу. А теперь – может, ты займешься наконец моим портретом?
Глава 22. В которой Эмма готова убить
– Убить твоего Эрика мало! Я ведь была уверена, что тебя охраняют! Если не после первого покушения, то хотя бы после второго!
– Ну… Меня и охраняют. Только они считают, что сейчас я сплю, и…
Эмма смотрела на него круглыми глазами – и с ужасом и с гневом. Выпалила:
– Кароль, никогда не думала, что скажу тебе такое, но ты настоящий… ИДИОТ!
Дверь содрогнулась под следующим сильным ударом, и оба синхронно попятились.
Он был полностью согласен с Эммой. Да что там – сам себя обзывал куда крепче и заковыристей. Следовало или сразу разобраться с организаторами покушений, а не ждать, пока те окончательно проявятся и подставятся, или, раз ему так уж хотелось, забрать Эмму к себе. Как ни крути, но с какой-то частью жизни ему все равно придется расстаться. И он даже догадывался, с какой именно.
Если, конечно, эта самая жизнь у него еще будет…
…Первой, как ни странно, услышала шаги увлеченная рисованием Эмма. Занятый своими мыслями, он смотрел рассеянно то в окно, то на нее и заметил только, что женщина подняла голову, уставившись в потолок. Кисть в ее руке двигалась все медленнее, потом и вовсе зависла в воздухе.
– Кароль? – сказала Эмма задумчиво. – А тебе не кажется, что по дому кто-то ходит?
Он не успел не то что услышать – даже прислушаться, – но тело среагировало куда быстрее и слуха и разума: он пролетел через мастерскую и захлопнул дверь мгновением раньше, чем в нее ворвались незваные гости. Упал массивный засов – их было велено установить по всему дому. Такой выдержит даже малый таран и выстрелы из пистолета. Как и дубовые створки с металлическими накладками и закаленными петлями.
Вот только с магией никаким дверям не справиться.
Метнулся к окну – с колен растерянно встававшей Эммы сыпались кисти, – с дребезгом распахнул высокие рамы. Острые скалы внизу выглядели слишком многообещающе. Увы, они не птицы… а в этой комнате не из чего связать мало-мальски пригодную веревку.
– Эмма, – позвал он, не оборачиваясь. Полушутя-полусерьезно. – А ты не можешь обратиться в волчицу?
Женщина возмутилась:
– Ты что, тоже веришь в эти сказки?! Мы никакие не оборотни!
– А жаль. Очень жаль. – Он принялся сдвигать к двери кресла и диван, попутно выискивая что-нибудь подходящее под определение «оружие». Ножки от кресел. Каминные щипцы. А Эмма может тыкать нападавшим в глаза своими кисточками, ага…
– Но ведь сейчас придет твоя охрана? – доверчиво спросила художница…
– Идиот, согласен, – кивнул он, не сводя глаз с засова. Тот начал мелко вибрировать. В первый раз против него применили силу, во второй раз – чародейство. Теперь нападавшие сплетают вместе и грубую человеческую мощь, и смертельную магию. – Эмма, возможно, все-таки придется прыгать… если повезет… ты умеешь плавать?