– Привет, – сказала она, когда Несговоров подошел поближе: не убегать же от него! – Неужели и ты материал здесь снимаешь?
– О чем? – удивился он.
– А мне джинсу хотели подсунуть по дешевке, – объяснила Женя. – За наличные.
– А-а! Ну и взяла бы, – пожал он плечами. – «ЛОТ» ваш деньги и так лопатой гребет.
– Да и я не бедствую, – усмехнулась Женя. – Извини, Олег, спешу.
– К любимому? – поинтересовался он.
– Тебе-то какая разница?
«Так и знала, – про себя вздохнула она. – Сейчас начнет рассказывать о своих преимуществах».
Но, к ее удивлению, Несговоров отреагировал иначе.
– Сам не знаю, – с неожиданной грустью произнес он. – Вроде бы никакой не должно быть разницы. А есть! Жень… – Он просительно глянул на нее. – Пошли посидим немного, а? Хочется с тобой поговорить…
Она собралась было сказать, что ей как раз совсем не хочется с ним говорить, но как-то само собою вырвалось другое:
– Да неохота за их счет сидеть! Послать – послала, а покушать – пожалуйста?
– Я заплачу, – тут же отреагировал Олег. – Прямо при тебе, чтоб совесть твою успокоить!
Это было произнесено с такой необычной для Несговорова пылкостью, что Женя невольно улыбнулась.
– Ладно, посидим немного, – кивнула она.
– Ты что будешь пить? – спросил Олег, когда они уселись за столик в углу.
Сам он был уже на подпитии – Женя видела это по опустившимся уголкам его губ – но в общем-то не пьян и не развязен.
– Ничего, – ответила она. – Я за рулем.
– Ого! – поразился Олег. – А как же природная лень? Да-а, хорош у тебя бойфренд… Все-все! – поспешил он добавить, заметив, что Женины брови надменно приподнялись. – Вот до него-то мне уж точно дела нет! Как он себе живет, кого спасает… Замнем для ясности. Нервишки просто ни к черту стали, – сказал он, словно оправдываясь. – Удивляться, конечно, нечему: со всех сторон ведь долбают.
Женя всегда не слишком вникала в гуляющие среди телевизионщиков сплетни. Не оттого, что чувствовала себя избыточно нравственной, – просто не интересовалась. А теперь ей и вовсе было не до таких призрачных, не имеющих отношения к ее жизни вещей, как чей бы то ни было имидж. Но не слышать разговоров об Олеге было просто невозможно: слишком заметной и скандальной фигурой он стал в журналистской среде.
За год, прошедший после расставания с Женей, его репутация классически продажного журналиста только укрепилась. Притом если некоторые, особенно молодые, репортеры могли сыграть неприглядную роль «сливного бачка» по неведению, то с Несговоровым дело обстояло совсем иначе. Он словно бравировал своей политической ангажированностью и всем назло охотно демонстрировал ее материальные подтверждения. Если галстук – то не меньше, чем за триста долларов, если дача – то гектар-другой на Николиной Горе. Или вдруг он сообщал в интервью «желтой» газетенке, что увлекся конным спортом и приобрел племенного жеребца, которого держит у себя на новой даче в специально построенной конюшне.
Да плюс его эффектная внешность, да плюс невероятная и все растущая популярность… Одним словом, пищи для сплетен хватало даже помимо его еженедельных «Доводов», которые и сами по себе дразнили журналистскую тусовку.
Все это было так, но во всем этом не было для Жени ничего нового. И ее отношение к этому не изменилось. Были в жизни вещи, которых она ни за что не стала бы делать сама, но не особенно осуждала в других. Ну, хочет человек быть популярным и жить не красиво, а очень красиво. Ну, готов ради этого пожертвовать своей репутацией. Так ведь своей же, не чужой! Не мальчик, сам разберется, что для него почем.
– Ты чего молчишь? – спросил Несговоров. – Тоже считаешь, что мой олигарх диктует мне тексты передач?
– Не считаю, – улыбнулась Женя. – Больше ему заняться нечем! Он тебе оптом заплатил вперед за все, и не надо делать вид, будто ты этого не понимаешь. Но мне это, Олег, совершенно все равно, – добавила она. – Честное слово. Не киллером же ты работаешь. А остальное – твое дело, при чем здесь я?
– Ни при чем, – кивнул он. – Но это-то и грустно… Мне, Женька, легче сейчас было бы, если б я знал, что тебе не все равно. – Официант незаметно поставил на стол высокую рюмку с текилой, и Олег быстро опрокинул ее в рот. – Все-таки, знаешь, когда никакой поддержки нет… Мне, правда, ничья поддержка и не нужна, кроме твоей, – тут же уточнил он. – Противно просто: таких все из себя непорочных-неподкупных корчат. Толпы неуловимых Джо!
– Каких Джо? – удивилась Женя.
– Анекдот такой есть, не знаешь, что ли? Все твердят: «Неуловимый Джо, неуловимый Джо!» Потом один наконец спрашивает: «А почему он неуловимый?» – «Да кому он на хер нужен!» Вот так и коллеги дорогие со своей гребаной неподкупностью. Кому они на хер нужны? Для кого пишут, чего людям надо – понятия не имеют. А строят из себя – куда там! Совесть общества!
– Да ладно, Олег, – поморщилась Женя. – Я все это сто раз уже слышала, зачем повторять? И вообще, об этом Маяковский еще писал, когда по Америке путешествовал.
– О чем – об этом? – удивился он.
– Да вот об этом, что ты сейчас говоришь. Что журналисты куплены так дорого, что уже могут считаться неподкупными. А если тебе цена такая, что другие дают больше, – докажи, и хозяин сам добавит.
– Надо же! – захохотал Несговоров. – А я думал, он только про дедушку Ленина писал.
– Не только. – Женя почувствовала, что минимальная энергия, необходимая для разговора, выходит из нее, как воздух из проколотого шарика. – Он много про что… Ну, неважно. Ты для этого меня звал?
Вялость, никчемность этой беседы ни о чем угнетали ее почти так же, как нерадостные воспоминания, связанные с Несговоровым.
– Да как-то… – со странной для него заторможенностью пробормотал Олег. – Думал: вот, мне бы с Женькой поговорить, ее мнение услышать. Ну, услышал – и что?
– И ничего, – ответила Женя, вставая из-за стола. – Тем более что ты и сам его знал. Пойду, Олег. Счастливо тебе!
– Тебе тоже, – кивнул он и вдруг добавил, глядя на нее снизу вверх тоскливыми глазами: – И чего ради ты от меня ушла, не понимаю… Знаешь, почему такой разговор у нас дурацкий получается? Потому что не так бы нам с тобой говорить… На Мальте какая ты со мной была – помнишь?
– Помню, – помолчав, выговорила Женя. – Помню, Олег, не забываю.
И, больше не глядя на него, пошла к выходу.
Глава 6
Впервые в жизни Ева не замечала, как сменяют друг друга времена года. Она всегда любила незыблемую прелесть, с которой желтеют, а потом опадают листья, ложится на землю снег… Но теперь все это не занимало ее воображения, а значит, словно бы и не существовало в реальности.
Изредка, когда Ева отдавала себе отчет в том, что в реальности для нее существует теперь только Артем, она испытывала что-то похожее на изумление. Снова начинали биться в висках тревожные слова: невозможно, невозможно… Но тут же она вспоминала не свое чувство к нему, а его самого – такого, каким видела каждый день.
Утром, когда Артем еще спал, а она, по обыкновению рано проснувшись, смотрела на его лицо, на этот спокойный во сне, любимый тонкий абрис и едва удерживалась, чтобы не провести рукой по его щеке.
Днем, когда, делая что-нибудь, он вдруг оборачивался к ней – и она с замирающим сердцем сразу же ловила знакомую серебряную нить его взгляда.
Вечером, когда они сидели в темной, приспособленной под фотолабораторию кладовке, и его лицо казалось Еве незнакомым в тревожном свете красной лампы, дышало чем-то особенным, ей недоступным и бесконечно для нее притягательным.
Или ночью, когда, всем телом прижимаясь к нему, она чувствовала молодую силу, которой он был полон, и одновременно – трепет, с которым он обнимал ее, целовал, говорил что-то сбивчивое и нежное.
Само его существование было для Евы так важно, так значительно, так ни с чем не сравнимо, что перед этим блекли все мелкие тревоги. Одна оставалась тревога: только бы это не прервалось, не кончилось, не исчезло…
Хотя с тех пор прошло уже три месяца, Ева не могла без дрожи вспомнить, какой ужас ее охватил, когда все это – расставание, исчезновение – стало реальностью.
Первые недели августа они не расставались совсем. Даже когда Ева забежала домой за какими-то своими вещами, которые положила в сумку машинально, без разбору, – Артем ожидал ее у входа в арку. И, торопливо объясняя маме, куда она идет, Ева думала только об этом: что он ждет ее и что через несколько минут кончится эта глупая, никому не нужная их разъединенность.
В такой бесконечной, ни на миг не надоедающей растворенности друг в друге прошли первые недели. Может быть, они мало соотносились с реальностью, может быть, больше напоминали сон, чем явь, – по той отрешенности от окружающего мира, которой были отмечены. Но кто сказал, что это время должно быть другим? И каким вообще другим – наполненным работой, чтением, еще какими-нибудь полезными занятиями?
Пожалуй, единственным занятием, которое все-таки существовало для них в эти дни, было фотографирование. Да и то: Артем снимал только Еву, отщелкивая пленку за пленкой, и весь остальной мир присутствовал на этих снимках в виде расплывчатых контуров.
Но даже для этого им жаль было отрываться друг от друга. Иногда Еве казалось: она, взрослая женщина, должна была бы стыдиться того, что почти все время они проводят в постели… Но это не вызывало у нее даже тени стыда.
Она не понимала, почему это так, откуда взялась в ней такая безоглядная, такая горячая беззастенчивость. Но стоило только Артему взглянуть на нее с никому, кроме них, не понятным желанием в глазах, как Ева отвечала ему таким же страстным, таким же откровенно вожделеющим взглядом. А дальше все случалось само собою, и она приходила в себя уже у него в объятиях.
И каждую минуту Ева чувствовала, знала: все это не может вызывать ни стыда, ни смущения. И беззастенчивость ее, и готовность отдаваться ему в ответ на первый же проблеск желания в его взгляде…
Какие-то обрывочные знания подсказывали ей, что происходящее между ними вполне объяснимо. Ева не помнила, в каких книжках об этом прочла, от кого услышала. Наверняка во множестве научных работ была подробно описана любовь тридцатипятилетней женщины и совсем молодого мужчины. И наверняка было проанализировано, как соотносятся они между собою: он, с его постоянной, неослабевающей потребностью физической любви, и она, находящаяся в возрасте чувственного расцвета, когда темперамент достигает своей вершины и потому отвечает его юному темпераменту.
Но это отвлеченное знание обходило Еву стороной, вряд ли задевая даже край ее ума и уж тем более не касаясь чувств. Было в их отношениях что-то, не поддающееся не только науке, но даже обычной логике. И она почти с испугом ощущала эту необъяснимую, но отчетливую составляющую их так неожиданно возникшей связи.
Август выдался на редкость теплым, и раз в день, обычно ближе к вечеру, они выходили гулять.
Ева всегда любила гулять по Москве без цели, но теперь ничто не могло заменить ей радость таких вот бесцельных прогулок с Артемом. Она боялась только, что в его глазах это выглядит иначе…
Однажды, не выдержав тревожащих ее догадок, Ева решилась заговорить с ним об этом. Они только что вышли из подъезда и направились вверх по Трехпрудному переулку.
– А я всегда этот репейник любила, – сказала Ева, оглядываясь на дом, стоящий рядом с Артемовым домом. – И мне почему-то казалось, что Цветаева именно здесь жила, хотя я и знала, что ее дома давно нет. Из-за репейника, наверное.
Барельеф в виде цветка репейника на стене бывшей типографии Левинсона долго был виден в конце переулка – как будто провожал их и звал вернуться. Еще раз оглянувшись на этот каменный цветок, Ева устыдилась своих сентиментальных глупостей.
Наверное, было воскресенье: людей на Большой Дмитровке, на которую они вышли, было немного. Они медленно шли вниз к Столешникову переулку.
– А здесь когда-то был Литературный клуб, – сказала Ева. – Во-он там, где теперь прокуратура. Маяковский сюда на бильярде ходил играть. Юра очень Маяковского любит, – вспомнила она и улыбнулась. – Даже удивительно, я никогда понять этого не могла. Тебе не очень все это скучно? – вдруг как-то торопливо спросила она, бросая быстрый взгляд на Артема.
– Почему ты так спрашиваешь?
Он почти не сбавил шага, но Ева почувствовала, как его рука напряглась под ее рукою.
– Я иногда думаю… – Она не смотрела на Артема. – Даже не иногда… Я думаю, что тебе скучно может быть все это, – наконец твердо выговорила она и подняла на него глаза. – Понимаешь, о чем я? Вот мы идем – так медленно, никуда не спеша, я говорю про какие-то дома, про каменный репейник, про все такое давнее, забытое… А потом вдруг думаю: ведь ты можешь, наоборот, и идти хотеть быстро, и говорить о чем-нибудь, что не когда-то, а сейчас происходит. И я сразу начинаю бояться, что тебя все это тяготит, понимаешь? Мне так страшно тогда становится, Тема…
Она ожидала какой угодно реакции на свои слова: удивления, непонимания, даже насмешки, хотя ей трудно было представить его насмешку… Но он вдруг рассмеялся – так громко и беспечно, что проходящая мимо женщина неодобрительно посмотрела на них и потом еще несколько раз обернулась с тем же неодобрением во взгляде.
Он смеялся, стоя посреди тротуара, и Еве казалось, что его взгляд разбивается на множество светлых брызг.
– Если бы я знал, что ты об этом думаешь! – наконец произнес Артем. – Но мне и в голову не приходило, что ты так серьезно можешь сейчас думать! У меня же ни одной мысли сейчас в голове – только счастье. – В его глазах мелькнула знакомая робость, и Ева почувствовала, что сердце у нее сжимается и летит в пропасть. – Ты опять про свои годы хочешь сказать, да?
– Сказать – не хочу, – тихо выговорила она. – Но ведь… Думаешь, так легко преодолеть эти мысли?
Он больше не смеялся, но едва заметная улыбка все-таки мелькала в уголках его губ.
– А мне наоборот, – сказал Артем, – стыдно становится перед тобой, что я совсем без мыслей живу.
– Вот видишь! – горячо воскликнула Ева. – Видишь, все у тебя наоборот. То есть у меня – наоборот… Ты почему так улыбаешься? – спросила она.
– Ты сама себя не видишь, – ответил он, уже не скрывая улыбки. – Знаешь, как ты сейчас сказала? Так девчонки говорят, когда в «классики» какие-нибудь играют. Точно таким голосом. Это все неважно, – сказал он, помолчав. – А если ты мне хочешь сказать, что это только сейчас неважно, а потом будет важно…
– Не хочу! – быстро произнесла Ева, на мгновенье прижимаясь щекой к его груди. – Что я тебе могу сказать про какое-то «потом»? Я даже не знаю, что через минуту будет. И знать не хочу!
– Через минуту мы дойдем до Столешникова, – сказал он. – Несмотря на всех Аннушек с их подсолнечным маслом. Хотя погоди… – Артем вдруг присмотрелся к витрине, рядом с которой они остановились. – Посмотри, что здесь!
– Что? – проследив за его взглядом, оглянулась Ева.
В витрине у нее за спиной в самом деле были выставлены необычные вещи.
На круглых, без лиц, болванках красовались разноцветные шляпы, шляпки и шапочки. Свисали вниз боа из пышных перьев. Во множестве вились ленты из атласа, шифона, тафты, муара и еще каких-то тканей, названий которых Ева не знала. Блестел рассыпанный бисер. Причудливо изгибались искусственные цветы – розы, лилии, ирисы, ромашки. Красовались черные и красные маски, усыпанные блестками.
Во всем этом чувствовалась такая великолепная театральность, что казалось, сейчас витрина распахнется и прямо из нее выйдут на тротуар персонажи комедии дель арте.
Удивляться, впрочем, не приходилось. Ева сразу вспомнила, что в минуте ходьбы от Столешникова находится оперный театр, который в детстве она любила даже сильнее, чем Большой, за его более уютный, домашний какой-то зал. Но никакой витрины рядом с театром раньше не было.
– Какие маски! – удивленно сказала она. – И шляпки!
– Особенно шляпки, – кивнул Артем. – Маски, по-моему, самые обыкновенные. Зайдем?