– Не знаю, – покачала головой Надя. – Ничего я про вас теперь не знаю… Знаешь, что она мне сказала? Я ей говорю: «Полина, почему же ты его не приведешь, не познакомишь?» А она мне: «Да зачем вам с ним знакомиться, мам, я вообще еще не знаю, люблю ли его». – «Любить – не знаешь, а жить с ним – знаешь?» Смеется только: «Ну, подумаешь, жить – это ерунда!» И что я ей на это должна отвечать? Да сама с ней поговоришь, она часто забегает, рядом же, – добавила Надя. – Ты ведь…
«…насовсем вернулась?» – ясно прочитала Ева в маминых глазах. Мама ждала, не выходила из комнаты. Ева молчала. А что она могла сказать?
«Что ж, надо как-то жить, – вяло, без малейшей радости подумала она, глядя в спину выходящей из комнаты маме. – Все ведь живут же как-то. Льву Александровичу позвонить, сказать, что в Вену не вернусь. В школу пойти, Мафусаил, наверное, возьмет… Надо жить!»
Но ни малейшего желания жить у нее не было.
Ева больше не тешила себя иллюзиями, что родительский дом способен развеять любую тоску. То, что происходило с нею сейчас, не называлось тоской, как не называлось и скукой, печалью, мрачностью… Ни одно из слов, определяющих нерадостное состояние человека, не подходило к происходящему в ее душе.
Она хорошо помнила, как рассталась когда-то с Денисом Баташовым. Отчаяние свое помнила, слезы, постоянно стоящие у горла. Мама даже врача тогда вызывала, таблетки какие-то ей приносила от депрессии. Теперь Ева не ощущала ничего, подобного тому своему состоянию. Она просто не ощущала ни-че-го… Словно большая, тяжелая подушка лежала у нее на груди, на горле, на лице. И через эту душную преграду воспринимала она весь мир и собственную жизнь, которая теперь не приносила ей не то что счастья, но хотя бы сил для краткого вздоха.
Даже свою способность чувствовать время Ева утратила совершенно. С момента ее появления дома прошло всего три дня, а ей казалось – год, не меньше. Пожалуй, только приход сестры вывел ее из этого состояния. Да и то ненадолго.
Полинка появилась дома однажды днем, как ни в чем не бывало. Причем видно было, что она чувствует себя в своем новом положении вполне естественно. Хотя – когда она чувствовала себя иначе?
– Рыбка! – обрадовалась она, заглянув в детскую и увидев сидящую у письменного стола Еву. – Ты дома? Отлично!
– Думаешь, отлично? – невесело усмехнулась Ева, невольно любуясь сестрой.
За лето Полинка загорела и выгорела из рыжего до почти золотисто-соломенного цвета. Она немного подстригла челку, но, видимо, уже по возвращении: на лбу видна была незагорелая полоска. В остальном же она переменилась очень мало. Даже наряд был в привычном духе: с правой стороны ярко-красной маечки наличествовал коротенький рукав, а с левой – отсутствовал, и майка от этого казалась сползшей с одного плеча.
– Да я же эгоистка у вас! – засмеялась Полина в ответ на печальный вопрос старшей сестры. – Рада тебя видеть, вот и говорю: отлично, что ты дома.
Ева почему-то подумала, что Полина начнет расспрашивать о произошедшем с нею, и поспешила спросить сама:
– Я-то дома, а вот ты куда исчезла?
– Да поблизости тут, – улыбнулась Полина. – Я же ленивая до ужаса, зачем далеко перемещаться? Ничего, говорят, нового нету под луной.
– Да? – невольно улыбнулась и Ева. – А кто каждое лето только и знает, что куда глаза глядят перемещается?
– А это меня природный скептицизм толкает, – не задержалась с ответом сестрица. – Вдруг, думаю, чего новенькое все-таки обнаружу? Вот, на Сокол теперь переместилась. Знаешь, там поселок такой есть, прямо за Ленинградкой, домики деревянные?
– Знаю, – кивнула Ева. – Я, правда, только со стороны видела, не заходила туда ни разу.
– Неплохо там, – сказала Полинка. – Петух по утрам орет, козы блеют.
– Петух – понятно, а ты-то что там делаешь? – улыбаясь, спросила Ева.
Правда, ей сразу стало неловко: сестра ведь не задает ненужных вопросов. Впрочем, Полинку ее вопрос ничуть не смутил.
– А я почти что как петух там и существую, – объяснила она. – И как прочая растительность. Приятное, между прочим, состояние, я им все лето наслаждалась в деревне под названием Махра. Видно, привыкла сильно, в город не было охоты возвращаться, вот и нашла себе экологическую нишу.
– Да, Юра говорил, что ты из деревни звонила, – вспомнила Ева. – Что-то табачное…
– А ты, я вижу, насчет спутника моей новой жизни спросить стесняешься? – наконец засмеялась Полина. – Не стесняйся, Евочка, ничего такого душераздирающего. Мужчина как мужчина, не хуже многих. Веб-дизайнер – картинки рисует на компьютере.
– Но что-то же тебя в нем привлекает? – осторожно спросила Ева.
Полина так незаметно оживила ее, что ей уже и правда интересно было знать, что же представляет собою человек, к которому ушла ее сестра. Все Полинкины предыдущие увлечения бывали настолько мимолетны, что ни о какой совместной жизни просто речи быть не могло.
– Меня – в нем? – усмехнулась Полина. – Я вообще-то не уверена, что меня именно в нем что-нибудь привлекает. Меня скорее в себе что-то такое… Нет, вряд ли привлекает, скорее беспокоит. А с ним мне просто яснее становится, что именно. Непонятно изъясняюсь? – спросила Полина, заметив тень недоумения на Евином лице. – Ну, чтоб тебе понятнее было, рыбка: я с его помощью изучаю неясные стремленья своей мятущейся души. Теперь понятно?
– Понятно-то понятно… – протянула Ева. – Но как-то… Нет, совсем непонятно! – воскликнула она. – Как это можно с человеком жить – и не любить его, а себя через него изучать? Или для тебя это и есть любовь?
– А с чего ты взяла, что она для меня вообще есть – любовь? – вдруг спросила Полина.
Она посмотрела на сестру с неожиданной серьезностью, и сразу стало заметно, как сильно она похожа на отца – с этим взглядом черных раскосых глаз чуть исподлобья, с этим скрытым вниманием во всех чертах мгновенно меняющегося лица.
– А разве нету? – даже растерялась Ева.
Услышав этот вопрос, Полина расхохоталась; серьезность мгновенно улетучилась из ее глаз.
– Да-а, рыбка золотая, счастливый ты человек! – выговорила она сквозь смех. – Нет, сестричка, ты что, и вправду даже не представляла никогда, что ее вообще может не быть?
– Да ну тебя! – обиделась Ева. – Как с ребенком со мной!
И тут же, только произнеся «как с ребенком», она вспомнила все, чем совсем недавно была наполнена жизнь, – и улыбка сбежала с ее лица.
– Ты что, Евочка? – Полина сразу заметила перемену в настроении сестры и мгновенно перестала смеяться. – Так сильно я тебя обидела?
– Нет, ну что ты, – через силу улыбнулась Ева. – Я вспомнила просто…
– Мальчика своего?
– Мальчика… – Горечь прозвучала в Евином голосе. – Я знаю, вы все так думаете – и родители, и Юра. А я совсем иначе, понимаешь? Ах, да что объяснять!
Она махнула рукой, судорожно сглотнула, сдерживая слезы.
– А ты не объясняй, – пожала плечами Полина. – Разве я говорю: «Объясняй»?
– Ты как Юра, – попыталась улыбнуться Ева. – Он тоже всегда так говорит: «Не объясняй». И плечами точно так пожимает.
– Вот видишь. – Полинка села рядом на край кровати, снизу заглянула в ее наклоненное лицо. – Да не волнуйся ты, рыбка, что ж ты так убиваешься-то, смотреть ведь страшно, ей-богу! Вот, блин, любовь!.. А помнишь, мы с тобой по каким-то народным мудростям гадали? – По «Пословицам русского народа», – сквозь слезы улыбнулась Ева. – Мне еще самая бестолковая мудрость выпала, только я уже забыла какая.
– Почему бестолковая? – не согласилась Полина. – Я, правда, и сама уже не помню, но что-то интересное. Против здравого смысла! Как Женя с Юркой, – уточнила она.
– При чем здесь они? – удивилась Ева.
Все-таки одна Полина необыкновенным образом умела переключать ее внимание, даже когда Ева находилась в таком подавленном состоянии, как теперь!
– А разве нет? – хмыкнула та. – Посмотри ты на них, например, мамиными глазами. Ведь ни в чем они ну ни капельки друг другу не подходят!
– И что? – втайне обрадовавшись мнению младшей сестры о том, что Женя ни в чем не подходит их брату, переспросила Ева.
– А ничего! – со смехом заявила сестрица. – Так ведь твоя пословица кончалась? А ничего! Толку ли о смысле жизни размышлять, когда в ней все так перепутано, что, где верх, где низ, и то не разберешь? А уж тем более – кто, кому и почему подходит.
– Да я не о смысле жизни размышляю, – совсем по-детски всхлипнула Ева. – Я о нем думаю, о Теме…
– Да? – Полина недоверчиво посмотрела на сестру. – Надо же… Ну и возвращайся к нему тогда, – решительно заключила она. – Раз не о смысле думаешь, а о нем – чего ты тогда тут сидишь?
– Я бы вернулась, – тихо сказала Ева. – Но ведь это же невозможно…
Разговор с сестрой оказался совсем маленьким глотком воздуха.
«Гипоксия, – думала Ева, снова ощущая в груди удушливую тяжесть. – Так ведь это называется? Гипоксия, недостаток кислорода».
Августовская жара закончилась как-то в один день. Даже прохлады никакой не было. Ночью пошел дождь, еще по-летнему теплый, а к утру стало ветрено и начали облетать листья. Словно сама природа говорила: та медлительная, прекрасная городская жара осталась в прошлом…
Выйдя утром из дому, Ева вернулась, чтобы переодеться. В летнем полотняном плаще, в котором она ходила осенью в Вене и который мама по-старинному называла пыльником, было уже холодно.
Переодевалась она торопливо: хотела прийти в школу пораньше, пока не собрались учителя, и застать Василия Федоровича в одиночестве. Мафусаил давно уже посмеивался над своей старческой привычкой вставать чуть свет и сразу отправляться в школу, вызывая у коллег чувство неловкости за их поздний приход. Но в общем-то «старческая привычка» при молодом характере директора Эвергетова была весьма удобна. По крайней мере, все знали, когда с ним проще всего переговорить с глазу на глаз.
Во второй раз Ева уже бегом выбежала из подъезда, на ходу застегивая серый осенний плащ и накидывая широкий капюшон. Из-за непрекращающегося дождя воздух был темным, тяжелым. Она нырнула в арку, ведущую из двора на улицу; гулко зацокали каблучки.
Вдруг Еве показалось, будто она наткнулась на что-то в темноте недлинной арки. Она инстинктивно выставила вперед руки – и тут же почувствовала, что ее пальцы нащупывают мокрые обшлага куртки, чьи-то плечи… Подняв голову, задыхаясь, она с невозможной ясностью, как кошка в темноте, увидела Артемовы глаза – и тут же перестала что-либо видеть, коротко вскрикнув и прильнув к его груди.
Они долго целовались в гулкой темноте арки. Ева не понимала, почему здесь, под каменным сводом, дождевые капли ручьями текут по ее лицу.
– Как же ты… – наконец выговорила она, сквозь эти бесконечные капли пытаясь разглядеть его лицо. – Как же ты здесь оказался? Ты же мог меня не встретить, я же вообще никуда не ходила эти дни, сегодня только…
Она говорила – и собственные слова казались ей бессмысленной тарабарщиной.
– Если бы я мог раньше, – торопливо, сбивчиво отвечал Артем. – Но это только сегодня выяснилось, час назад, и я сегодня и пошел… Прости меня! – вдруг с отчаянием вырвалось у него. – Если бы я только мог раньше!
– Что – выяснилось? – так же торопливо спрашивала Ева. – И за что ты прощенья просишь… Боже мой!
Не слыша собственных слов, она все крепче прижималась к его груди, словно боялась, что Артем исчезнет в этой гулкой тьме так же неожиданно, как появился.
– Пойдем? – попросил он. – Ты… пойдешь со мной?
– Боже мой! – повторила Ева, задыхаясь от смеха и слез. – Что же ты спрашиваешь, о чем?!
До его прихода оставалось часа два, не меньше. Рабочий день в приемном пункте заканчивается в семь, еще час он, наверное, посидит за компьютером, потом пока доедет от Патриарших до Лефортова… Иногда Артем задерживался дольше – к концу рабочего дня в лабораторию заходили фотографы, показывали свои снимки и каталоги выставок, вели разговоры, которые были ему интересны.
Ева видела: та среда, в которой Артем недавно оказался, и привлекает его, и отталкивает. Может быть, в ней для него было много суеты, может быть, слишком много зависти, вообще присущей творческим людям. Но одновременно, судя по его рассказам, в этой новой для него жизни ощутим был тот соревновательный дух, который отличает любую профессиональную среду и без которого невозможно развитие, особенно в молодости.
Несколько раз Артем приглашал Еву зайти в один из таких вечеров к нему на работу. Но ей не хотелось этого делать. Не хотелось высказывать свое мнение, которое наверняка повлияло бы на него, не хотелось навязывать ему свой душевный опыт. То, что Ева так отчетливо, так сильно чувствовала в нем, казалось ей больше и важнее любого опыта.
Она видела, что Артем обладает острым чутьем к тому, что называется в жизни подлинностью. Эта подлинность была для него неизменно привлекательна, и ее воплощение было ему подвластно. Ева тогда еще это поняла, когда впервые рассматривала снимки, сделанные им во время октябрьского путча.
И хотя ей до дрожи в сердце дороги были долгие вечерние разговоры с Артемом, она не хотела мешать ему в том, что он должен был увидеть и понять сам. Не хотела страховать от ошибок, которые он сам должен был совершить.
Зато она ждала его всякий раз с особенным трепетом, и всякий раз представляя, что он расскажет ей сегодня, о чем спросит, какие покажет фотографии.
Звонок в дверь прозвучал так неожиданно, что Ева не успела даже удивиться.
Квартира, оставленная Артему на год его другом, была обшарпанная и запущенная, «глазка» во входной двери не было, и следовало, конечно, спросить, кто там. Но Ева не успела об этом подумать, выходя в прихожую.
«Может, Тема ключ потерял?» – мелькнуло у нее в голове, когда она уже открывала дверь.
Но в тусклом свете лампочки Ева разглядела на лестничной площадке не Артема, а высокую женщину в длинной дубленке. Что-то знакомое было в ее силуэте, и в узком, неразличимом в полумраке лице, и в прямых распущенных волосах.
– Здравствуйте, Ева Валентиновна, – сказала женщина. – Я Ирина Андреевна, не узнали?
Только после этих слов Ева сообразила, что перед нею стоит мать Артема.
– Теперь узнала, – сказала она, чуть отступая в сторону. – Здравствуйте, Ирина Андреевна, проходите, пожалуйста.
Ева поймала себя на том, что даже не удивлена ее появлением. И чему, собственно, удивляться? Странно, что она не зашла раньше.
– Вы неосторожны, Ева Валентиновна, – усмехнулась Ирина Андреевна, входя в крошечную прихожую. – Открываете, не спросив. А если бы воры?
– Здесь нечего воровать, – усмехнулась в ответ Ева. – Вот сюда пальто повесьте, Ирина Андреевна, на гвоздь.
– Узнаю Темину непритязательность, – кивнула та, снимая дубленку. – Гвоздь в стенке вместо вешалки – вполне в его духе.
– Мы просто еще не успели вешалку купить, – смутилась Ева. – Здесь же вообще пусто было, все понадобилось… Чаю, Ирина Андреевна, кофе?
– Нет, спасибо, – покачала она головой. – Я ненадолго. Или – давайте кофе, если можно. Холодно на улице. У вас курят?
– Артем курит. Я сейчас принесу пепельницу, – сказала Ева, скрываясь на кухне.
Кухня в «хрущобе» располагалась так, что единственная комната видна была из нее насквозь. Ева заметила, как, усевшись на диван, Ирина Андреевна окинула комнату быстрым, оценивающим взглядом.
– А вообще-то здесь неплохо, – сказала она, когда Ева вошла в комнату с пепельницей в руке. – У вас хороший вкус, Ева Валентиновна.
– Спасибо, – ответила она. – Мне тоже очень здесь нравится.
Еве трудно было понять, что именно создало у матери Артема представление о ее хорошем вкусе. Она ничуть не покривила душой, сказав, что ей нравится здесь. Но при этом Ева отдавала себе отчет в том, что едва ли здешняя обстановка способна потрясти воображение.
Собственно, и обстановки никакой не было. Три месяца назад, когда Артем привел ее сюда, в комнате стояли диван, письменный стол и платяной шкаф, дверцы которого среди ночи открывались со зловещим скрипом. На кухне был трехногий обеденный стол и две табуретки. Все остальное они устраивали уже сами, вдвоем.