– Забуду, – так же резко ответил Юра – уже ей в спину.
Женя вышла из комнаты, зашумела вода в ванной.
Что значила эта странная полуссора, он не понял. Но осадок в душе остался, а душа и без того была сейчас тяжела.
– Все-таки я думал, наши дадут. – Борис ткнул окурком в пепельницу так, как будто хотел прожечь ее насквозь. – Нет, я понимаю, чего боятся. Узнают, кто на Чечню деньги давал, слух пойдет – то ли он украл, то ли у него украли, да не бывает, мол, дыма без огня… А все равно – могли бы дать, все ж на виду, по списку, не на гранатометы просим! Ладно, опять будем у иностранцев клянчить. – Годунов посмотрел в окно своей тесной командирской комнатки, проговорил с горечью: – Время, время-то идет, телевизор хоть не включай! Ты, Юр, по-английски как вообще? – ни с того ни с сего спросил он.
– Переводчиком меня хочешь взять клянчить? – улыбнулся Гринев. – Ну, вспомню школьные годы, если очень понадобится. Мне, знаешь, сестра говорила: после хорошей спецшколы язык не забудешь, даже если пятнадцать лет потом слова вымолвить не придется. Она в немецкой училась, я в английской.
– Глянь тогда, что нам тут пишут, – кивнул Борис, доставая из ящика стола распечатанный конверт. – Ты подпись, подпись посмотри! Помнишь, кто это?
– Кто? – спросил Гринев, вглядываясь в подпись под письмом, напечатанным на бланке Швейцарского Красного Креста.
– А Конрад, забыл, что ли? – засмеялся Борис. – В Ленинакане-то? Он собак еще специальных привозил и приборы всякие, а мы смотреть тогда бегали, как дикари какие.
– А! – улыбнулся Юра. – Теперь вспомнил. Хороший парень. Что это он нам тут пишет?
– Читай, читай, – поторопил Борька. – А то я даже в анкетах всегда указываю: английский не со словарем, а с переводчиком.
Разговорный английский Гринев, конечно, подзабыл: и правда ведь, пятнадцать лет прошло со школы. Люди, окружавшие его в повседневной жизни, говорили исключительно по-русски, а в некоторых ситуациях и вовсе объяснялись самыми доходчивыми словами великого и могучего. И ситуаций таких в Юриной жизни хватало.
Но читать по-английски ему приходилось и в институте, и после; правда, только специальные медицинские работы. К тому же короткое письмо Конрада Фогельвайде было написано на несложном «международном» английском, и написано так просто и дружески, что разобрать его не составляло большого труда.
– В Лос-Анджелес зовет, – сказал Юра, быстро просмотрев страничку.
– О! – обрадовался Борька. – Ну, про Лос-Анджелес даже я разобрал.
– Рад, что нашел наши следы… – Гринев стал переводить подробнее. – Что работаем теперь в одной организации… Ну, пишет, в общем, что в Лос-Анджелесе после землетрясения разрабатывается глобальная система сейсмической безопасности и наши знания могут пригодиться. Какие у нас с тобой сейсмические знания? – удивился он. – Ага, вот… Работа спасателей в городских условиях, организация первой помощи при техногенных и природных катастрофах. Смотри, Борь, как раз для тебя! У них семинар по этому делу будет в марте.
– А еще что? – не отставал настырный Борька. – Я, между прочим, не только «Лос-Анджелес», но и «профессор Ларцев» еще разобрал.
– А профессор Ларцев тепло характеризовал ему Юрия, – нехотя сказал Гринев. – И говорил, что наслышан о его специфическом опыте операций в экстремальных условиях. Это, видимо, когда стакан спирта вместо наркоза, а Боря с фонариком – вместо бестеневой лампы, – хмыкнул он. – Откуда, интересно, Ларцев про Ткварчели узнал?
В Ткварчели Юра попал уже не из Склифа, а с Сахалина, и Андрей Семенович Ларцев знать об этом вообще-то не мог.
– Слухами земля полнится, – пожал плечами Годунов. – Ладно, Юр, чего ж теперь… Какой нам сейчас Лос-Анджелес! Может, все-таки хоть к марту в Чечню выберемся.
Он бросил на Гринева быстрый извиняющийся взгляд.
– Выберемся, выберемся, – кивнул Юра. – Иностранцы-то здешних наших тонкостей не знают, авось дадут деньги.
– Не авось дадут, а небось дадут, – поправил Борька. – А потом как-нибудь и в Калифорнию съездим, а? – не слишком уверенно сказал он. – В пляжный сезон! Ты как на это смотришь, Юр?
– Положительно смотрю, – улыбнулся Гринев. – Особенно в пляжный сезон. Конраду все-таки надо будет написать, хоть извиниться.
– Напиши, – тут же распорядился Годунов. – Ишь, как ты читаешь лихо! И правда, переводчиком тебя возьму, деньги-то поскорее надо выклянчить.
Все эти разговоры – так же, как и переговоры насчет денег, – происходили в промежутках между обычными дежурствами. И – на фоне ежедневных репортажей по телевизору: развалины, толпы беженцев, искалеченные дети в полуразрушенных больницах… Жизнь приобретала какой-то зловещий размах; иногда Юре казалось, что голова у него гудит, как мотор у набирающего разбег самолета.
И шум обычной московской жизни – смех прохожих, музыка из киосков, бодрые возгласы уличных торговцев – еле доносился до него сквозь этот неясный и зловещий гул.
– Сплетни, скандалы, домыслы из жизни знаменитостей! – кричал на весь подземный переход какой-то особо расторопный зазывала. – Последние экземпляры! Молодой человек, не проходите мимо, а то жизнь пройдет мимо вас!
Юра невольно улыбнулся этой формулировке, выкрикнутой прямо ему в ухо, и взглянул на ее автора. Торговец являл собою распространенный в Москве человеческий тип: многословный, неряшливо одетый, сыплющий цитатами из Бхагавадгиты и Есенина, с сумасшедшинкой в глазах и с беретом на макушке. В руках он держал пачку газет. Во всю первую полосу верхней из них красовалась какая-то яркая фотография.
– Лучший московский еженедельник! – заголосил он, заметив, что привлек к себе внимание. – Газета для всех: днем читаете в метро, вечером рассказываете жене, в воскресенье дарите теще!
Но этих призывных возгласов Юра уже не слышал. Он смотрел на большую газетную фотографию и не понимал, что при этом чувствует.
Женя была снята вполоборота и как будто из глубины какого-то коридора. Видно было, что она обернулась на ходу: разрез сбоку длинного платья распахнулся, выше колена открывая стройную ногу. Мужчина, к которому она обернулась, стоял чуть поодаль и смотрел на нее призывным, почти заискивающим взглядом. Где все это происходит, понять было невозможно: фон для снимка явно был подмонтирован и представлял собою россыпь аляповатых расплывчатых огней. Таким же аляповатым, слишком ярким казалось на снимке Женино зеленое платье.
«Только с этой женщиной он теряет свою блистательную самоуверенность!» – крупными буквами гласила подпись под фотографией. Далее, уже помельче, следовал вопрос: «Евгения Стивенс и Олег Несговоров: возможны ли прежние отношения для этой звездной пары?»
– Берите, молодой человек, берите, – поторопил торговец. – Дома почитаете! Разве не интересно узнать, кого любит такая шикарная женщина?
Гринев заплатил, свернул газету, сунул в карман. Еще на эскалаторе он успел просмотреть короткую заметку на второй странице. Тайнами мадридского двора досужий репортер явно не владел. Заметочка была пустая, и скабрезно-элегический тон не возмещал ее бессодержательности.
«Они расстались вот уже второй раз, правда, теперь на более долгий срок… Быть может, навсегда?.. Или прежнее чувство еще возродится?.. Надежда светится в его глазах… Он весь мир готов положить к этим прекрасным ногам…» Далее следовали еще какие-то, с Женей не связанные, подробности любовных похождений «главного плейбоя отечественного ТV».
Все это было так глупо, так пошло и так явно притянуто за уши, что даже не вызвало у Юры отвращения. Только горечь. Такой он, значит, был у Жени, этот промежуток после Сахалина…
«А ты этого не предполагал? – мелькнуло у него в голове. – Сам же сказал ей тогда, в избушке: «Мне больно думать, что ты к нему вернешься…» Ты вернулся к Оле, потому что лелеял свою дурацкую нравственность, она – потому что… Какая разница теперь, почему!»
И все-таки что-то дрогнуло у Юры в груди, когда он не увидел возле дома Жениной ярко-красной машины. Сегодня у нее был выходной, никуда она вроде бы не собиралась. Знакомое странное чувство снова шевельнулось в сердце, кольнуло острым краем. И впервые он подумал: а может, не только с войной оно связано, это прощальное чувство?..
Юра открыл дверь. В январском утреннем полумраке квартира почему-то показалась нежилой. И это тоже было для него ново, непривычно, он не один десяток лет входил в бабушкину гарсоньерку и никогда не испытывал подобного. Прощание, предчувствие, невозвратность… Полинкины акварели на стенах – «Синий цвет».
«Это легкий переход в неизвестность от забот и от плачущих родных…»
Он снял куртку, сел в кресло. Открытая книга лежала на рукодельном столике, Юра полистал знакомые страницы, отложил книгу. Ему вдруг показалось, что Женя не вернется и «Война и мир» останется лежать здесь недочитанной.
В ту самую минуту, как он об этом подумал, ключ повернулся в замке. Обычно, если Юра был дома, он сразу выходил к Жене в прихожую. Но на этот раз какая-то апатия охватила его, сковала по рукам и ногам. Он не чувствовал себя усталым – во всяком случае, не больше, чем обычно после дежурства; он не хотел спать. Совсем другое… Словно пахнуло на него холодом чужой жизни – и опустела душа, и сразу не стало сил.
«Это что – ревность такая? – подумал он удивленно и вяло одновременно. – Как странно – ни ярости, ни злости…»
– Ты уже дома? – Женя заглянула в комнату. – А я ездила тут… Сейчас, только сапоги сниму.
Свет зажегся в прихожей, пятном лег на пол у двери.
Женя вошла через минуту – медленно, держа в руке смятую газету. Юра невольно привстал из кресла, словно хотел отнять у нее этот яркий комок. Наверное, газета выпала из кармана его куртки, а он не заметил в темноте прихожей.
– Ты тоже увидел? – тихо спросила Женя. – Мне отец только что позвонил, я ездила купить. – Она вынула руку из-за спины; вторая газета не была смята. – И… что ты об этом думаешь?
Женя смотрела на него прямым взглядом, глаза были непроницаемы, как поверхность светлого камня, и так же холодны, брови изогнулись надменными дугами. Впервые Юра не мог понять, что значит ее взгляд. Нет, не впервые. Уже было такое однажды – когда она спрашивала, кто будет жить в ее новой квартире…
– Ты считаешь, я должен об этом думать? – нехотя выговорил Юра.
– Я спрашиваю об этом тебя.
– А я не знаю, что тебе ответить.
– Но… ты ведь как-то относишься ко всему этому? – Она брезгливо встряхнула смятую газету. – Тогда скажи мне, как!
– Женя, я тебя не обманываю, – поморщился он. – Мне в самом деле нечего тебе сказать. Это все – чужая жизнь, я в ней быть не хочу, и я тебя об этом предупреждал. Пусть проходит мимо! – добавил он, усмехнувшись.
– А я? – в тон ему спросила она. – Тоже – мимо?
– Но что же я могу сделать? – Юра пожал плечами. – За подол тебя держать?
– Да уж, ты не из тех, кто держится за бабский подол, – насмешливо протянула Женя. – Хоть спросил бы, где это нас так эффектно запечатлели! И вообще, правда ли там написана.
– Я не хочу об этом спрашивать, – медленно, раздельно произнес он. – Я не имею права вмешиваться в твою жизнь и навязывать тебе свою.
– Ну конечно, права женщины и человека! – Ее голос становился все более насмешливым и чужим. – Расскажи мне еще про Женевскую конвенцию!
– Женевская конвенция вообще не об этом, и она тут ни при чем.
– А я – при чем?! – вдруг воскликнула Женя. – Я – при чем к твоей жизни? Я же вижу, я же это каждый день чувствую: ты не впускаешь меня, ты… Да, я была его любовницей и до, и после Сахалина, я сама этого захотела, ему и стараться особо не пришлось! А когда он уехал на две недели в командировку, я встретила тебя, Юра, и тут же послала Несговорова ко всем чертям, опять-таки не спросив его согласия! И я сама прекрасно знаю, как все это называется, нет необходимости мне об этом напоминать, как ты напоминаешь каждый день!
– О чем я тебе напоминаю каждый день?
Даже удивляться он сейчас не мог: таким пустым, никчемным и чужим казался и разговор этот, и ее на крик срывающийся голос.
– Я больше не могу, Юра. – Женин голос опять переменился, сделался каким-то усталым, тусклым. – И не могу, и не хочу. Каждый день проводить как под дамокловым мечом, все ждать, что вот сейчас ты… Не хочу! Может, во мне много холодности, может, я просто не смогла, прав ты был тогда… Но я – это я, какая есть, и другой я уже не буду. Даже эта твоя Оленька подходила тебе больше. По крайней мере, ей ты наверняка не говорил, что у нее чужая жизнь. Нас с тобой как будто разделяет что-то, Юра, ты не чувствуешь? Ты за год так ко мне и не привык, а я…
– А ты считаешь, я должен был к тебе привыкнуть? – перебил он.
– Я ничего про тебя не считаю, но я верю своим глазам, – отчеканила Женя. – Я для тебя – как экзотическая бабочка. Полетала-полетала по комнате – и лети обратно в свои тропики. Разве не так?
Юра молчал, не зная, что ей ответить. Если бы он хоть на мгновенье увидел, как для него одного меняются Женины глаза, как улыбка вспыхивает в самых уголках ее губ, – может быть, он нашел бы слова… Вернее, нашел бы в себе силы для каких-то слов. Но она стояла посередине комнаты – так, что ему тоже пришлось встать, как и посторонний мужчина встал бы, если не садится дама, – и смотрела на него этим странным взглядом, который только и можно было назвать что чужим.
– Что я должен делать? – глухо проговорил Юра.
– Ты – ничего. – Кажется, Женя овладела собою: голос звучал теперь почти ровно. – А что тебе делать? Ты живешь себе, как живешь, ты спокойно работаешь, ты… Ты позволяешь себе быть таким, какой ты есть, и тебе не приходится себя презирать! А я мечусь из огня да в полымя и все время жду, все время: вот сейчас ты… Ладно, – резко оборвала она себя. – Это все слишком смутные объяснения, даже мне ненужные, а уж тем более тебе. И тем более теперь, когда ты вот это знаешь. И еще не все ты знаешь, потому что всего я рассказать тебе не могу – самой вспоминать тошно.
Женя снова не глядя встряхнула газету, которую до сих пор держала в вытянутой руке, потом посмотрела на свои руки – и бросила обе газеты на пол, повела плечами с таким безотчетным отвращением, как будто вымазалась в чем-то.
– Как бы мы с тобой после этого жили, Юра? – тихо сказала она. – Я, по-твоему, совсем бесчувственная, смогу делать вид, будто ничего не произошло и все это происки наглых папарацци? Я же не принцесса Диана.
– А похожа! – совсем уж по-дурацки усмехнулся он и добавил, тоже спокойным тоном: – Ладно, Женя, к чему этот разговор? И никаких мне не надо объяснений – ни смутных, ни ясных. Все равно ты поступишь так, как захочешь. Может, я к тебе и не привык за год, но уж это-то понимаю.
«Выходит, и правильно, что не привык», – мелькнуло у него в голове.
– Я пройдусь, – сказал он, не глядя на Женю. – Не буду тебе мешать.
Часа через три, когда Юра вернулся домой, Жени не было.
Ее не было именно так, как он иногда со страхом представлял, видя темные окна квартиры: совсем не было. Не было на вешалке ее шубы и пальто, и платьев в шкафу, и голубой губки в ванной, и тапочек в прихожей, и… Ничего не было! Она собралась быстро, с присущей ей аккуратностью, и это не могло быть иначе.
Даже две газеты не валялись теперь на полу посреди комнаты. И их исчезновение вдруг показалось Юре таким невыносимым, как будто эти проклятые газеты с ее фотографией были главное, что ему хотелось сейчас увидеть.