Я сохранил все его письма, но, скорее всего, так и не скажу об этом. Я выучил их наизусть, ровные круглые буквы с наклоном в неправильную сторону. Я смотрел на белый лист с впечатанными словами и думал о том, как он писал, где он писал, когда он писал. По вечерам у него всегда болит голова.
- Костян, девчонка опять накатала поэму? Везёт, а мне что-то совсем не пишет, сам если не позвоню, то и не вспомнит, как меня зовут, - вздыхал Петров, растянувшись на соседней койке.
- У меня нет девчонки, - ответил я и улыбнулся, аккуратно сворачивая лист и вкладывая его в конверт. Я знал, что после отбоя, часа в три ночи, когда я погружусь в крепкий сон, Петров встанет и на носочках пройдёт пять шагов по ледяному полу, чтобы достать чужой конверт и прочитать чужое счастье. Жалкий человек, бедный человек. Я мог бы поймать его за руку, отлупить под благовидным предлогом перед всеми, я непременно бы так сделал, если бы письмо было от Светки, или Ольги, или Машки. Девушки никогда не скрывают своих чувств, не жалеют громких слов, сыплют ими направо и налево. А почему бы и нет? Им это не запрещено. А Дима никогда не пишет о своих чувствах. Но я читал их между строк, все эти его рассказы, стихи, просто обрывки мыслей про каких-то других людей - на первый взгляд. У них у всех были свои имена, свои судьбы. Для других… но не для меня. Я видел себя и его и жил этой иллюзией, храня великую, тайную, только нашу тайну. Одну на двоих. Я никогда не скрывался, но есть вещи, которые просто не нужно говорить, чтобы не опошлять словами.
Была ли это любовь? Кто знает…
Сначала я называл его Димой. Было трудно привыкнуть к смущённым ласковым взглядам человека, шагнувшего за грань. Он был младше меня официально, но намного старше по развитию. Он умел терпеть, ждать, не торопить. Казалось, что между нами всё осталось по-прежнему, так же играли на площадке в баскетбол, так же ходили в парк, забирали Ленку из садика, разговаривали о жизни. Почему-то в подростковом возрасте часто хочется говорить о жизни, строить планы, а потом, чем старше становишься, тем реже тянет говорить о том, что будет, слишком много накапливается воспоминаний, которые приятны, и можно уйти в них.
Часто сидели на трубах, глядя на школьный стадион, курили и молчали. Я касался его руки своей, сначала нечаянно, а потом не убирал, боковым зрением улавливал едва заметную улыбку на ярко очерченных Димкиных губах, и наклонялся ближе, чтобы коснуться пахнущей сиренью гладкой загорелой щеки. Сначала слегка, как бы пробуя, а потом смелее, развязнее, я никогда не был святым, но с Димой всегда чувствовал себя робким младшеклассником. И до жути боялся этих его слов: «Если ты не хочешь, то не нужно», «Не торопи себя, я всё понимаю».
Дима всё понимал, я же ни черта не понимал в этих его тонких материях, состоящих из постоянных сомнений, терзаний и бессонных ночей. Поэтому, когда сталкивался, терялся и не мог ничего с собой поделать, только ждать, когда же всё это пройдёт. У меня было много девчонок, но ни одна не становилась причиной бессонницы. С Димой всё было по-другому. А всё потому, что он часто уезжал с матерью к каким-то родственникам, строить дачу.
- Я позвоню, - шептал он куда-то в шею и проводил рукой по волосам. А я стоял как столб и ничего не мог с собой поделать, только обнять неловко в ответ и пробубнить своё коронное: «Ага».
В субботний день я даже не замечал его отсутствия, потому что и присутствие-то его было весьма эфемерным - как оттенок, но ещё не цвет, как отзвук, но ещё не звук, как лёгкая нота, но ещё не запах. И вроде бы ничего не менялось, и Акимовы приносили пиво, и Рональдо был на высоте и болел я так яростно, что соседи знакомо стучали по батареям. А потом, когда пива оставалось ещё полбутылки, и матч ещё не был закончен, меня накрывало с головой.
На балконе было холодно, и сигареты горчили, но ни черта не расслабляли, а от пива только стучало в висках. Окна на десятом этаже второго подъезда были отталкивающе тёмными.
- Костян, ну ты чего там? Харе курить, гол пропустишь, - Славка Акимов стучал в стекло и махал бутылкой. – Мы без тебя весь пивасик выпьем, довыпендриваешься.
И, кажется, потом был ещё гол, и сигареты закончились уже к концу матча.
«Дима, спокойной ночи», - лаконичное, ни к чему не обязывающее сообщение. И невозможно признаться даже самому себе. Ответь, пожалуйста…
«Спокойная. Звезда упала. Успел».
Как привычка, но ещё не привязанность. Или наоборот?
- Я сегодня повестку получил.
- Когда призывают?
- Тридцатого июня. Надо, наверное, ребят собрать, проводы устроить, бабуля там обещала добавить денег. Год в какой-то тундре скакать по долинам и по взгорьям, стану солдатом, буду Родину защищать.
И так сильно хочется сжать его холодную руку и не отпускать. И плевать на всех, кто может увидеть.
- Лену можешь со мной оставить на ночь, не нужно ей на проводах торчать, всё равно мамы не будет дома.
- Ты тоже будешь там, со мной.
- Костя, не нужно.
Дима всегда так обезоруживающе улыбается, как взрослый, как очень взрослый и понимающий.
- Мы лучше потом с Ленкой придём попрощаться на вокзал.
Он всегда говорит тихо, для того, чтобы голос не дрожал. Взрослый, а такой глупый. Уже всё случилось, уже не остановиться.
- Димка, - прижать его к себе крепко-крепко и не отпускать никогда. Целый год, а он хочет заставить меня прощаться с какими-то другими людьми без него. – Да чёрт с ними, никого не хочу видеть. Можно я у тебя останусь вместо Ленки?
- Можно, - выдыхает в самое ухо, едва касаясь губами.
Сколько раз это было. Откатанная схема: ключи, с трудом попадающие в замочную скважину, тёмный коридор, решение вопроса, кто первым идёт в душ, чужое полотенце, чужие халаты, футболки, шорты, тапки. Осмотр места действия, фотографий в рамочках, выставленных на всеобщее обозрение, хрусталь за стеклом, книги, игрушки-безделушки. В голове готовятся вопросы, а кто это? А где это ты? А чё это за штука? Для того чтоб наладить контакт, можно посмеяться, поцеловаться, а дальше всё идёт как по маслу, туда-сюда, я люблю тебя, а ты меня?
Впервые не хочется смотреть фотографии, впервые кровать выглядит пугающе огромной, в голову лезут воспоминания о пижоне, расхаживающем по чужому дому без майки. Дима просто «трахался с ним без удовольствия», и эта злость и ревность абсолютно неуместны, и страшно хочется курить, да только пахнуть потом будет плохо. А хочется, чтобы всё было хорошо, чтобы на этот раз ему было хорошо.
- Телевизор включить? – Дима какой-то худой весь, белый, и халат этот синий только выбеляет его нервное лицо, в глаза старается не смотреть. Совсем растерялся. А я раньше никогда не обращал внимания на то, что он ниже меня почти на целую голову.
- Нафига мне телевизор? – усмехаюсь я, так и подмывает отмочить какую-нибудь скабрезную шуточку про первый раз, чтобы сбросить это незнакомое напряжение. Но приходится одёргивать себя, потому как он совсем сникает. Тут же собираюсь с духом, понимая, что так дело не пойдёт. В конце концов, это же наша первая ночь, а потом я год не смогу к нему прикоснуться.
Подхожу ближе, вынимаю пульт из руки, обнимаю за пояс, прижимая спиной к себе.
- Я же ни черта не умею, Димка, научишь? – целую в затылок, в шею, кусаю за ухо. Вздрагивает, щекотно, видимо.
- Научу, - поворачивается, смотрит в глаза. Готовится сказать свои обычные предостережения о том, что если я чего-то не хочу, то он меня не заставляет. Никому больше не позволю пугать. Прижимаюсь к его губам своими, отвечает, улыбается. Я с закрытыми глазами знаю, что он улыбается. И я чувствую, что счастлив. Хочу, чтобы он всегда так улыбался.
- Если будет больно, ты мне скажи, не молчи, - смотрю на него сверху, быстро целую куда-то в плечо. Кивает, а глаза испуганные, готовые к худшему. Никогда не скажет, что ему больно. Но это ничего, почувствую, не садист же.
Зажмуривается, закусывает нижнюю губу. Я замедляюсь, а у самого уже перед глазами всё плывёт, с катушек постепенно слетаю. Я и не знал, что оно будет так ярко, так остро, что удержаться практически невозможно.
- Дима, - шепчу, а голос хрипит, как простуженный. – Димочка.
- Не останавливайся, - едва шевеля губами, отвечает он и сам двигается навстречу. И тут меня сносит окончательно. И его стоны, его крики, как сквозь вату, ничего не понимаю, совсем обезумел, но всё равно выныриваю, смотрю на него, и внутри всё плавится от безумного наслаждения. Ему нравится.
А потом ещё полежать рядом, молча, обнимая одной рукой, чувствуя спокойное дыхание. Знаю, он не спит, и я не могу. Уже скучаю, как последний романтик глажу по волосам, накручиваю отросшие пряди на палец, запоминаю. И вдруг так страшно становится, как же он тут один будет, без меня, со своей головной болью?
- Костя, - сонно шепчет, поворачивается лицом, – тебе завтра вставать в семь, спи уже.
- Не могу, ты будешь мне писать? – и хочется добавить ещё какой-нибудь сентиментальный бред, но все слова куда-то повылетали.
- Буду, как часть узнаешь, первый мне напиши, чтоб адрес знать.
- Димка, а скучать будешь? – само собой слетает с губ, знаю, что ему понравится, так почему я должен молчать?
- Буду, но ты за меня не переживай, - прижимается ближе, дышит куда-то в ключицу. – У меня всякие секции, гитара, мне есть чем заняться.
- Да я не об этом…
- Я тоже.
На перроне было шумно, пыльно, пахло копчёными курами и свежесшитой формой. Мамы обнимали своих сыновей, отцы мялись где-то в стороне, со всех сторон слышался детский смех. У меня же всё было особенное, хотя казалось, кто бы мешал… Но я знал, что родители не позвонят, ни тот, ни другой. У каждого своя жизнь.
Дима с Ленкой стояли около меня с какими-то траурно-торжественными лицами и натянутыми улыбками. Хоть бы улыбки-то убрали, никогда не думал, что похож на идиота.
- Глаза-то ввалились, всю ночь, небось, не спал, горе ты моё луковое, - причитала бабуля, тоже скрывая своё истинное настроение за сурово нахмуренным лбом и извечными поучениями. Но пусть лучше ругает, чем ревёт, а она может. Уверен, что не успеет мой поезд тронуться, как она достанет свой цветастый платочек и зашмыгает носом, будет Димку донимать рассказами обо мне и моём идиотском отце. – Я тебе там в сумку пироги положила, там ещё кофе навела, чтоб по дороге не заснул, а то пропустишь остановку, не разберёшься, ты ж невнимательный такой, весь в отца. Я его когда в армию провожала, строго-настрого наказывала не спать, так он всё равно продрых свою остановку, а потом на перекладных добирался, продрог весь, зимой это было…
- Баб…
- Ну что ты баб да баб! Я же тебя целый год не увижу… дай хоть напоследок насмотрюсь, здоровье-то моё некрепкое… но ты служи хорошо, а мы тут будем тебя дожидаться. Дима вон если что к тебе съездит, я-то уж не буду, далеко больно.
А потом объявили посадку. Я присел на корточки, обнял Ленку. Разревелась. Маленькая, а всё понимает. Я тоже по ней скучать буду.
- Ну давай, Диман… помни, ты обещал.
Я обнял его, похлопал по спине, совсем по-дружески, безо всяких, а потом не удержался и жадно прикоснулся губами к шее, быстро, почти незаметно, по-хозяйски. Холодный.
- Да, конечно… не волнуйся.
Пройдёт полдня в шумном прокуренном вагоне, прежде чем я перестану слышать дрожь в его голосе и чувствовать вкус солёной прохладной кожи на губах, и опять сигарет не хватит на ночь, придётся стрелять.
После отбоя обычная тема, кто девственник, кто не девственник, и у кого как было в первый раз. Оказывается, быть девственником – это очень не круто. Только я и ещё один синеватый тощий мальчик, лежащий в самом углу, не догоняли, почему. Я, потому что поумнел лет на десять, а он, потому что явно был девственником, всё спорить сначала пытался, а когда на него цыкнули, вмиг замолчал, забился в свой угол и носа не казал из темноты, боялся, что побьют. Чем-то он напоминал мне Димку, тоже интеллигентный вроде, но какой-то глупый при этом.
- Костян, а ты когда-нибудь пробовал с двумя зараз? – Петров, мой сосед по койке и следующий в строю, был вроде бы славным малым, разговорчивым, понятливым, но ужасно завистливым. Эта черта бросала тень на весь его характер, и делала мутным и очень опасным типом. Я старался держаться с ним приветливо, но на расстоянии. Глядя на него, я всегда вспоминал «Ералаш», про то, что «жаль, у тебя нет апельсина».
- Нет, не пробовал, а нафига оно мне? Секс и разврат – вещи разные.
- Почему разные? – вылез из-под одеяла задремавший уже было ефрейтор Серёга Антипов. Очень весёлый парень, жалко, что у него уже через две недели дембель. Мы с ним всегда пировали после того, как к нему родители приезжали. С начала его главенства в нашей казарме окончательно перевелась дедовщина. Всё от старшего сержанта пошло. Присмотрел себе кого посообразительнее, поставил в отделениях, чтоб дисциплину поддерживать. Должен же кто-то быть первым?
- Секс – это отношения между двумя людьми, а разврат – это всегда от дури одного происходит, а другой ведётся, и его удовольствие никого не волнует.
- Костян, ты прям как мой батя говоришь, я даже заслушался, не отличишь, - усмехнулся Серёга.
- У меня просто сестра мелкая, я ей вместо мамы и папы, наверно, поэтому.
Все как-то замолчали. Тему родителей в армии не любили обсуждать. Неполные семьи в России – обычная ситуация, а каждому больно по-своему.
- Но секс я люблю, и всем советую попробовать, если, конечно, есть с кем, - бодро заключил я, оживляя разговор. А сам опять провалился в какую-то муть, сомнения, раздумья. Димке не мог дозвониться уже второй день, то «абонент был временно недоступен», то «временно заблокирован», то просто тишина, как в колодце.
На третий день я уже места себе не находил. В свободные десять минут вновь пришёл на переговорный пункт. Я уже прописался здесь. Выучил наизусть надпись на стене рядом с телефонным аппаратом - «Васька 2006», мягкий знак был слишком большим, видать, очень торопился Васька, чтоб никто не запалил. Набрал телефон соседки – у нас своего телефона не было, - попросил позвать бабулю, она должна знать, если вдруг что случилось.
- Алло, Костя! Костя? Это ты? Как ты там? Всё хорошо? – вопросы сыпались как горох на деревянный пол, отскакивали и катились, катились. Я отвечал и отвечал, и всё никак не решался спросить.
- Баб, а Диман там как? Я не могу до него дозвониться, - никогда бы не подумал, что мои руки будут дрожать так сильно, что, того и гляди, трубка вывалится.
- Дима-то? Он с мамой куда-то уехал, что-то там случилось у них, я даже толком ничего не знаю, с какими-то родственниками вроде. Но я как увижу, скажу, что ты звонил.
- Да, спасибо, баб.
И вроде нельзя радоваться, а вдруг с его родственниками что-то плохое случилось, но я всё равно не мог не выдохнуть с облегчением. Главное, что он жив-здоров.
Дима так и не узнал о моём звонке, потому как приехал, когда моя бабушка на дачу к подруге укатила.
После дембеля Антипова неофициальная власть вроде как перекочевала ко мне, и не только потому, что меня повысили до ефрейтора, но и просто потому что умел всё объяснить, что, как и почему, и, по выражению Гоши Майорова – нашего болтуна и активиста, был «спокойный, как танк». Поэтому, когда в январе ко мне в часть приехал Дима, я мог побыть с ним не пятнадцать минут, как кто-то там решил, а полчаса. Но всё равно это было чертовски мало, тем более что свидетелей убрать оказалось невозможным. Не жена и не девушка, чтобы устраивать интимную встречу. Правда, я ни о чём таком не думал, мне просто посмотреть на него хотелось, несмотря на то, что всю ночь какой-то разврат снился, танцы на столе под медленную музыку, а потом Дима так возбуждающе-томно раздевался, что я не смог совладать с собой и повалил его прямо на пол. А потом вообще белиберда какая-то снилась, но проснулся я довольный просто до неприличия.