Он подходит сзади и расстегивает на мне брюки.
– Спусти их и покажи мне зад.
Я не могу удержаться на локтях. Я стою на коленях, положив голову на руки, и из моего горла вырываются какие-то звуки, сама не знаю, что означающие: это не страх, и не желание, точнее, я не могу отличить одно от другого. Он бьет меня, закрыв мне голову подушкой, чтобы заглушить мои стоны, потом берет меня как мужчину. Я кричу еще громче, глаза мои открыты в темноте. Он входит глубоко в меня, потом останавливается. Укладывает меня на живот, подсовывает под меня правую руку, раздвигает мне ляжки. Лежа на мне, снимает с мой головы подушку, слушает мои стоны. Когда я осознаю, что мы дышим в одном ритме, я замолкаю, и он едва-едва ласкает меня рукой. Скоро я начинаю задыхаться. Когда я кончаю, он снова закрывает мне голову подушкой и тоже кончает. Потом берет гигиенический тампон и кладет мне между ягодиц. Когда он его вынимает, тампон весь в сперме и крови. Прижавшись ко мне, он шепчет:
– У тебя в заднице так тепло, так узко, ты просто себе не представляешь…
* * *
Иногда я спрашиваю себя, как может боль настолько возбуждать. Почти в то же время я ударила палец на ноге об угол письменного стола. С воем я выскочила хромая в коридор, позвала одну из сотрудниц и добрых минут двадцать не могла сосредоточиться на работе, настолько острой и всепоглощающей была боль. Но когда он причинял мне страдания, разница между болью и наслаждением становилась не такой явной: это были как бы две стороны медали. Ощущения качественно различные, но одинаково сильные и приводящие к одному и тому же результату. Боль всегда была прелюдией к наслаждениям, всегда вела, более или менее длинным путем (это могло длится часами), к оргазму; она становилась для меня столь же сладостной, столь же желанной, столь же неотделимой от физической любви, как ласки.
* * *
В дверь стучат. Половина седьмого, я только что вернулась с работы. Я оставляю дверь на цепочке и приотворяю ее: это он. В правой руке у него продуктовая сумка, ручка портфеля зажата между большим и указательным пальцами, в левой – сверток от Бендела, а во рту – Пост.
Он энергично трясет головой – отчего газета падает на пучок сельдерея, – чтобы показать мне, что он не хочет, чтобы я ему помогла, проходит в кухню и ставит на стол сумку с продуктами, а потом бросает Пост в портфель. Газета падает с глухим стуком. Он смотрит на меня с важностью и обеими руками церемонно кладет пакет от Бендела на неубранную кровать.
– После обеда, – говорит он, видя, что я удивлена и сгораю от любопытства.
– Надеюсь, ты не ходил по улице с газетой в зубах?
– Нет.
Он добавляет:
– Я взял ее в зубы, прежде чем постучать ногой в дверь. Специально, чтоб тебя удивить, – и строго смотрит на меня сверху вниз.
* * *
– Ну, показывай, – говорю я, доев салат.
– Подожди. Ты думаешь это что? Сначала съедим омлет?
– Ваше величество уже не знает, что и сготовить! Опять омлет?!
Он качает головой.
– Тебе он покажется восхитительным. И правда, омлет очень… – это смесь свежих овощей, сыра и жареных шампиньонов, залитая яйцами. Как только мы с ним покончили, я снова говорю:
– Теперь?
– Нет, в самом деле, – говорит он, – можно подумать, что ты никогда со мной не обедала. А десерт? Есть еще пахлава.
– Пахлава? После яиц? Какое странное сочетание! Нет, я больше ничего не хочу.
– Как угодно. Будешь смотреть, как я ем.
Слизав с его пальцев последние капли меда, я причмокиваю.
– Отвратительная. Просто отвратительная. Тебя нужно снова выкупать. Ты испачкала нос и даже брови. – Он берет салфетку и вытирает мне лицо.
– Хорошо, – говорю я. – Теперь я могу посмотреть, что в пакете от Бендела?
– Ты еще не видела другого; я его спрятал в продуктовую сумку, и он раздавил помидоры. Но я хочу сначала выпить кофе. День был тяжелый, и если я этого не сделаю, то могу заснуть.
Проходит еще полчаса перед тем, как мы идем в гостиную. Я сижу на подушке у дивана, привязанная цепью к ножке чайного столика. Я жду, пока он наливает себе кофе, поит меня чаем, моет тарелки и возвращается с подносом в гостиную.
Вид у него спокойный и радостный; он закуривает сигарету, зевает и берет Пост.
Я ору:
– ЧТО В ПАКЕТЕ?
Он прикладывает палец к губам и хмурится.
– Тс-с! Глупенькая! В этом доме для того такая дорогая квартплата, чтобы здесь не селились шумные люди. Старуха Крайслер сейчас же поднимется, если ты будешь так громко кричать. Я тебе о ней уже говорил. Она живет ниже этажом в квартире 15Д. Ей нужно, по крайней мере, одну историю с изнасилованием в неделю. А ей уже дней двенадцать не попадалось никакой мерзости.
– Ты теперь смеешься над физическими потребностями старых дам? Как же низко ты пал! Если ты собираешься продолжать, я сейчас опрокину столик. Он упадет на тебя, и тебе будет очень больно.
Он вздыхает, снимает ноги со стола, выходит и через минуту – возвращается с торжествующим видом, держа в поднятых над головой руках по пакету. Он бросает их на пол и становится на колени, чтобы снять с меня наручники. Потом он почти автоматически растирает мне запястья, это жест, ставший для него привычным, не имеет ничего общего с состоянием моих запястий, по большей части, металл их едва касается.
– Ну вот, – говорит он, – теперь я сяду, а ты откроешь пакеты.
Я открываю сначала пакет от Бендела. В нем, завернутые в шесть слоев тонкой бумаги, лежат пояс из черных кружев с резинками и пара светло-серых чулок. Мне неудержимо хочется смеяться. Я корчусь от хохота, потом поднимаю пояс: он смутно напоминает мне не то скелет, не то летучую мышь. Я одеваю его на голову. Одна резинка качается у меня перед носом, другая щекочет ухо, а третью я ловлю ртом.
– Боже мой, – стонет он, – до чего же у тебя экзотический вид!
Он захлебывается смехом, свистит, стонет. Нас обоих охватывает приступ внезапного смеха, как это бывает или с детьми на каникулах, или при особом, быстро проходящем опьянении, когда не можешь объяснить соседу смысл шутки, или когда сам не понимаешь какой-нибудь шутки, или когда не можешь перестать смеяться, даже если тебе уже плохо от смеха.
– Боже мой…
Он трет лицо и стучит кулаком по валикам. Я сняла пояс с головы и держу на коленях.
– Я осуществил, – говорит он улыбаясь, – свою старую фантазию. Когда я был подростком… Нет, когда мне было лет одиннадцать, или еще меньше… Ну, не важно. Меня это всегда возбуждало, и в одиннадцать, и в пятнадцать, и в двадцать два, и в тридцать два года… Черный пояс с резниками не в журнале, не в фильме, а на живой женщине! Ни одна из женщин, с которыми я спал, его не носила, ни одна… Пришлось мне позаботиться об этом самому.
Он подмигивает мне.
– Хочу посмотреть, на что это похоже в реальной жизни.
Я сказала ему, что пояса никогда не носила, хотя один раз несколько лет назад хотела себе его купить. Но я себя в черном просто не представляла, если бы я купила, то розовый или, может быть, белый. Мы снова оба смеемся. Он описывает мне весьма дотошную продавщицу, которая его обслуживала. Это была женщина в возрасте наших матерей: дородная, безупречно одетая, вежливая и равнодушная. Она выложила перед ним весь ассортимент поясов и показала особенности каждого: у этого – пристегивающаяся резинка, у того сзади эластичная вставка, еще на одном – особые зажимы; есть с розетками всех цветов из разных материй на зажимах и так далее. Все, разумеется, можно стирать в холодной воде.
– Вы выбрали одну из моделей, которые легче всего продаются, сударь, – сказала она ему.
Он хотел было спросить, какова же другая, но раздумал, когда она ядовито спросила его:
– Угодно вам что-нибудь еще?
– Посмотрим теперь другую коробку, – радостно говорит он, отодвигая столик от дивана.
Он сидит, раздвинув ноги, прямо поставив босые ступни на ковер; он опирается локтями на колени, а подбородком на ладони; волосы его еще не совсем высохли (он перед самым обедом принял душ) и падают на лоб. На нем белая хлопковая рубашка с засученными рукавами, расстегнутая на груди, волосы на груди наверху вьются, а книзу редеют; он натянул старые шорты.
– Ты знаешь, на кого ты сейчас похож? – спрашиваю я. – На Робинзона Крузо на острове, который уверен в том, что костюм ему никогда больше надевать не придется. Ох, как я тебя люблю!
Он хмурится, кусает губы, стараясь скрыть выражение лица: он, кажется, немного испуган и восхищен. Я так его люблю, что у меня мутится в глаза. Он ложится на диван, откидывает голову назад на валик, запускает руки в волосы и говорит старательно ровным голосом, глядя в потолок:
– Вот так это и должно быть. Мы должны теперь так и продолжать, вот и все.
Внезапно он поднимается, наклоняется вперед и, тыча в меня пальцем, орет:
– Открывай другую коробку, шлюха, открывай, подлиза ты и плакса! Открывай, дерьмо!
– Хорошо, хорошо, сударь, – отвечаю я.
Это коробка для обуви от Шарля Журдана, магазина, в который я никогда не заходила, благоразумно считая, что моя кредитная карточка в Блумингдейле и это не дает мне достаточно поводов для соблазна. Я разворачиваю бумагу и вижу пару серых замшевых туфель, очень элегантных, на удивительно высоких каблуках.
– Благое небо, я и не знала, что бывают такие высокие каблуки!
Он встает с дивана и садится рядом со мной. Вид у него удрученный.
– Ах, я понимаю, что ты хочешь сказать!
– Что я хочу сказать? Это туфли.
– Конечно, туфли. Но мне кажется, что они тебе не нравятся. Скажи, не нравятся? Ну, если не считать каблуков?
Я беру в каждую руку по туфле: замша мягкая, как бархат.
– Потрясающие туфли. Конечно, эти заграничные штучки носить трудно, да и стоят они, должно быть, целое состояние. А так, конечно…
Он пожимает плечами, как будто что-то его смутило.
– Послушай, – говорит он, – я купил их не для того, чтоб ты их носила. Я хочу сказать, носила на улице.
Он мне показывает вещи от Бендела.
– Это для нас. Для меня. Для нас обоих. Я хотел бы… То есть, я говорю… Но если они тебе действительно не нравятся…
Мне вдруг кажется, что передо мной совсем молодой парень, который приглашает меня выпить с ним по рюмке и приготовился к тому, что получит от ворот поворот. Я таким никогда его не видела.
– Дорогой, – лихорадочно говорю я, – они очень хороши. Ты пощупай кожу. Конечно, я буду их носить.
– Я очень рад, – отвечает он.
В голосе его еще слышно смущение.
– Я надеялся, что они тебе понравятся.
Голос его становится обычным:
– Надень все это. Быстренько.
Я повинуюсь. Как каждый вечер до сегодняшнего (и это будет последний) на мне только рубашка, и я быстро надеваю пояс. С чулками немного сложнее. Туфли мне в самый раз.
– Я взял с собой твои черные, – говорит он. – Я настоял, чтобы они нашли девушку с тем же размером. Она перемерила девять пар, пока я не остановился на этой. К счастью, у тебя ходовой размер.
Каблуки настолько высоки, что наши головы почти вровень. Он прижимает меня к себе, кладет руки на мою грудь, обводит пальцами вокруг сосков. Глаза его почти ничего не выражают.
В серых радужках я вижу два миниатюрных отражения своего лица. Его руки спускаются ниже, на живот, к поясу, следуют его контуру, одну за другой трогают резинки, потом верх чулок. Уже почти стемнело. Он зажигает лампу за нами.
– Стой на месте, – говорит он мне, а сам садится на диван. – А теперь, – добавляет он чуть охрипшим голосом, – иди сюда. И не спеши.
Я медленно иду вперед по ковру. Иду мелкими осторожным шажками, мои руки неловко болтаются. Что-то гудит у меня в ушах, и дыхание мое становится тяжелее.
– Повернись, – говорит он, когда я уже в нескольких сантиметрах от дивана.
Я едва слышу его.
– Подними рубашку.
Я поворачиваюсь, держась очень прямо и прижимая подол рубашки к груди.
– Ты разочарован? – спрашиваю я, и голос мой звучит пронзительно.
– Шутишь? Ты восхитительна, – шепчет он позади меня, – восхитительна, кошечка.
Я закрываю глаза. Слушаю гул в ушах: каждая частица моего тела хочет, чтоб до нее дотронулись. Я стараюсь, чтобы у меня разложило уши, зеваю, трясу головой.
«Прошу тебя, прошу тебя…» – шепчет во мне какой-то голос.
– Стань на четвереньки, – говорит он. – И хорошенько подними рубашку. Заверни повыше, я хочу видеть твой зад.
Я рассматриваю серый ковер. Он теперь совершенно рядом с моим лицом.
– Иди на четвереньках, – очень тихо говорит он. – До двери.
Я ставлю вперед правую руку, потом правое колено, потом левую руку. Говорю себе: «Слоны так ходят?» Левое колено. Все это в полном молчании, которое нарушает вдруг спор за дверью квартиры. Хлопает дверь. Виолончелист, который живет ниже этажом, начинает играть упражнения, и я концентрирую внимание на начальных тактах. Я думала, что музыканты постепенно разогреваются, как жонглеры. Но этот вначале играет увлеченно и сильно, но за три часа все слабее и слабее. Он лысый и мрачный. Я его в лифте видела.
– Я больше не могу, – говорю я.
Мое тело как будто съеживается при звуке моего голоса. На секунду я кладу голову на ковер; когда стоишь, он жестким не кажется, но на самом деле для кожи неприятен. Высота каблуков мешает мне сесть так, как я хочу: поджав колени под подбородок и обхватив их руками.
– Что случилось? – ровным голосом спрашивает он.
– Я чувствую себя как идиотка.
Лампа в другом конце комнаты дает недостаточно света, чтоб я могла рассмотреть выражение его лица. Он закладывает руки за голову и откидывается на диванные подушки. Я, шатаясь, встаю и говорю:
– Ковер царапает.
Потом сажусь на ближайший стул, скрещиваю руки на поднятой рубашке. Один рукав спустился, и я его закатываю.
– Похоже, что мы уже были в такой ситуации, – говорит он, не глядя на меня. – Терпеть не могу собирать чемоданы. А еще больше разбирать. Последний раз я твой разбирал целую неделю.
Внизу виолончель рычит с такой силой, как будто бы музыкант сошел с ума.
– Я не понимаю, как ты все время забываешь, что я могу тебя побить? С тобой каждый раз приходится все начинать сначала. Прежде чем сказать мне: «Нет, я не хочу это делать», почему ты не думаешь о моем ремне? Почему ты ночь за ночью забываешь, что это такое? Вечно с тобой приходится спорить, дерьмовая потаскуха, а кончается тем, что ты делаешь как я говорю.
Он наклоняется ко мне, откидывает волосы со лба.
– Когда я иду на четвереньках, у меня такое впечатление, что я стала собакой… Я боюсь, что ты смеешься надо мной.
– Да, ты должна чувствовать себя идиоткой. Какая срань, шлюха! Захочу посмеяться над тобой, так скажу.
Я молча трясу головой. Он ходит вокруг меня, рассматривая меня изучающим взором. Я сижу словно каменная на краешке стула, сжав колени, скрестив руки и обхватив ладонями плечи. Он тянет меня назад, пока я лопатками не касаюсь спинки стула. Он запускает руку мне в волосы, массирует мне кожу на голове; он медленно оттягивает мне голову назад, пока мое лицо не принимает почти горизонтальное положение. Макушкой я касаюсь его члена. Он трет кулаком нижнюю часть моего лица. Рот у меня открывается. Когда я начинаю стонать, он на минуту выходит, возвращается со стеком, и кладет его на чайный столик.
– Посмотри на него. Посмотри на меня, – говорит он. – В три минуты я тебя на целую неделю в постель уложу.
Но я его едва слышу. Мне больно дышать, настолько горло у меня сжало. Открытый рот причиняет мне боль.
– Иди на четвереньках, – говорит он.
Вот я опять в той же позе. Я прячу лицо на правом плече и чувствую, как дрожь от подбородка распространяется по всему телу, у меня дрожат руки и ноги, даже пальцы на ногах дрожат. Я слышу, как стек стучит по крышке стола. Острая боль пронзает мне низ ягодиц, в глазах красные и белые круги. Слезы выступают у меня на глазах. Выведенная из оцепенения, я кое-как добираюсь до двери, потом направляюсь к лампе. Подходит кошка, трется о мою ногу и мурлычет. Чулки рвутся на коленях. В ту секунду, когда я дохожу до дивана, он обрушивается на меня и опрокидывает меня на спину.
Первый (и единственный) раз я кончаю вместе со своим любовником. Потом он лижет мое лицо.