Радость жизни, страх за бабушку, горечь за мать, за ее на отца обиды мешались в сердце Марины, разрывая ей душу и не оставляя места для романтики. К тому же одно теплое воспоминание до сих пор хранилось в ее сердце, хранилось на таких глубинах, что, кажется, впору б ему забыться, – но нет! То ветка акации на глаза попадется, то горячим кофе пахнет, то афиша цирка мелькнет, – и в памяти смутный образ всплывает, подзабытый и лучезарный, словно солнцем залитый, так что и лица не разберешь: встретишь – не узнаешь.
А тут еще небритость эта… Непривычная поросль скрывала трогательные детские припухлости на щеках Алексея, и придавала его улыбке теней и сдержанности. Взгляд, обесцвеченный холодным мерцанием люминесцентных ламп, казался не таким солнечным и открытым, как прежде.
***
– А… Принесла? Твердушкина я, – подошла к Марине женщина с неприметным лицом, в солидных, с тяжелой цепочкой и в дорогой оправе, очках, явно ожидавшая «посыльного» с бумагами; сурово, поверх очков стрельнула взглядом на Марину, на застывшего Алексея; просмотрела бумаги, и, громко захлопнув папку, бросила Алексею строгое: «Как жена?»
– Спасибо, хорошо, – пробормотал он в ответ, и еле слышно шепнул Марине: встретимся…
Та, не дослушав, рванула прочь на выход, и только на улице перевела дух: все! угомонись! встретились – и встретились! всякое бывает! представь, что это не он, а кто-то похожий, – мало ли на свете похожих людей! К тому же сегодняшний Алексей женат. А это – табу. Без объяснений и психологий: табу и все. В конце концов, год в училище, два в институте… – почти три года прошло. И жила себе спокойненько, и знала, что он где-то есть, и ничего… – с ума не сходила. Вот и сейчас нечего ерундой маяться да по цехам бегать, – бумаги и передать с кем-нибудь можно.
Но в тот же день, уходя с работы, Марина заметила Алексея на проходной, и, от греха подальше, присоединившись к стайке щебечущих девчонок, дошла с ними до ясеневой аллейки. Но тут уж пришлось разойтись: девчонкам в метро, – ей на своих двоих до института топать.
– Спешишь? – наплыл голос Алексей, едва она нырнула в тень аллеи. – Я с тобой пройдусь.
Марина молча кивнула: разговаривать по-светски она не умела, а не по-светски боялась, – «язык мой – враг мой». Алексей тоже с разговорами не спешил: итак дождался, почти встретил, с моментом подгадал, подошел… – что непонятного? Обычно, определять направление разговора он предоставлял самим женщинам: так они становились раскованней, откровеннее, а случись милым беседам зайти дальше душевных излияний, – смелей предавались естественному ходу событий. Брак был частью его биографии, любовь – состоянием сознания, открытого для вдохновений и вдохновительниц. Правда, Марина во вдохновительницы ни складом, ни ладом не годилась, да ведь зацепила ж чем-то, а чем – сам не понял, вот и решил разобраться:
– Куда направляешься?
– В институт иду, – хохлилась Марина. Оно б интересно узнать, чем Алексей живет, чем дышит, но оставаться с женатым мужчиной вот так, в стороне от людей, как будто нарочно укрывшись в тени густых деревьев, – неудобно это. Если б он родственником был, дядей или кузеном, – другое дело: послушала б, о чем мужчины думают, как у них голова устроена, как на мир смотрят. Но это – если б родственником…
– А я вот женился, оброс… Как тебе?
– Главное, чтоб вам нравилось, – Марина взглянула ему прямо в глаза, и ничто не дрогнуло в ее душе. Даже странно. Видно, этот мужчина и вправду не имел ничего общего с тем драгоценным, сияющим образом, который жил в ее в прошлом, наполняя душу теплом и светом.
Алексею в этом неожиданно ровном «вам» послышалось не столько воспитание, сколько желание дистанцироваться, – почти осознанное, почти женское. Он пригляделся к девушке заново: ее лицо, как и раньше, дышало естественностью, легко сочетавший прозрачность и насыщенность тонов, высокая фигурка, исполненная гибкой силы, двигалась мягко и плавно, пестрое платьишко свободно обтекало линии тела, ничего не подчеркивая и ни на что не указывая. Марина только вступала в пору перемен и преображений. Для самого Алексея эта пора была позади, и теперь он с интересом присматривался, как все это переживается другими, как получается, что милые, волнующие помыслы неприметно теряют свое очарование, свое окрыляющее вдохновение и прижимают, придавливают человека. Во всяком случае, с ним произошло что-то подобное.
Обреченный на счастливые детство и юность, он одно время почти стыдился своей безмятежности: ни тебе страданий, ни безответной любви, ни сложностей с родителями или сверстниками. Невнятными жалобами на легкость жизни даже друга Толяна достал. Тот однажды и выдал: «Родился счастливчиком, – имей мужество быть им! Наслаждайся своими садами эпикурейскими, а в чужие огороды – не лезь!» Алексей подосадовал-подосадовал: что ж ему в этих садах, как в клетке торчать? А потом успокоился: друг-то, пожалуй, и прав: счастливым быть – тоже мужество надо (завистники и злопыхатели всегда найдутся); и, помнится, даже Эпикура почитал, и согласился, что единственная истина – в ощущении счастья; а заодно, по инерции, два-три великих имени запомнил, но скоро рассудил, что с книгами осторожно надо. Одни (писатели) из своего опыта исходят, другие (читатели) – из своего, и где гарантии, что они вообще понимают друг друга? Несостыковочка получается! А вот собственное сердце всегда точно знает, чего тебе хочется, – к нему и надо прислушиваться. Мысль эта была так понятна, так приятна его уму, что вдохновила на пару сентенций собственного сочинения, к тому же, вкупе с рассуждениями о тонких материях, производила неотразимое впечатление на представительниц прекрасного пола. Охотно соглашаясь со столь интеллигентным, обаятельным собеседником, что «мир материален до глубины души», и «люди слишком много говорят о любви, потому что боятся любить», они украдкой стирали помаду, прелестно приоткрывали губки, расправляли волосы и блузки и, теряя интерес к отвлеченным идеям, мечтали о торжестве материи. Алексей, в свою очередь, умел оценить отзывчивость и самоотверженность женской натуры, одарить незабываемыми ощущениями, и, деликатно преобразовав романтический флер в дружеское понимание и человеческую признательность, вовремя расстаться.
… У здания института все кипело: входили, выходили, спорили, смеялись. Марину кто-то окликнул, она быстро попрощалась со своим провожатым и растворилась в толпе жаждущих знаний. А он направился назад, к метро.
Одни, от нечего делать, делят и умножают, другие вспоминают стихи, Алексей думал о знаках судьбы. К чему эта встреча? Случайность? Совпадение? Знак? Вряд ли Марина может научить его чему-нибудь, скорей уж он – ее. Но зачем ему это? Жена, подруги, – итак все есть. А Марина… Сейчас ровная, спокойная, а как гормоны взыграют, вобьет себе в голову невесть что, – разбирайся потом. Упаси бог от таких «учениц»! Зачем тогда появилась? Вновь появилась! Со своими раскосыми глазами, нежными, чистыми губами… Теперь, когда он женат, образумился, остепенился, и не станет выскакивать из трамвая вслед за незнакомой девчонкой? Не станет, и все! С тем и зашел в метро.
***
… На следующий день он заметил Марину еще на подходе к заводу. Она была так измучена, удручена и подавлена, что доброе сердце его дрогнуло: развеселить бы девчонку, глядишь, и самому радости прибавится. С тем и подошел. Марина, ответив рассеянным «привет-привет», всю дорогу молчала, оставаясь безучастной к его речам, и еле кивнула перед входом в свой цех.
Какое ей веселье… Ночью Анне Ивановне вызывали «Скорую». Варвара Владимировна от вида белых халатов и медицинской суеты в исступление пришла, на кухне закрылась и сидела там, пока врачи не уехали. Потом на дочери сорвалась: ну что, опять суетилась? смотрите, какая я хорошая – бабушке помогаю... А я, значит, плохая? Голос у матушки сильный, драматический. Анне Ивановне хоть и дали снотворного, а пришлось следить, чтоб буря материнского раздражения за пределы кухни не выплеснулась и бабушку не разбудила. К тому же говорить Варвара Владимировна привыкла основательно, подолгу, пока всю душу из человека не вынет. В этот раз только под утро утихомирилась, – устала.
Целый день Марина спасалась кофе, а позже, по дороге в институт, радовалась, что идет не одна, а то бы не знала, на каком свете находится, – может, уже спит, а снится, что идет… Алексей всю дорогу пытался взбодрить, расшевелить бесчувственную спутницу, но так ничего и не добился, и, не из коварных соображений, а по любви к легкости и безмятежности, настроился по-своему приглядывать за старой знакомой, – кто знает, может, для того и встретились.
Встреча вторая. Глава 7. Забота о ближнем
…Встречая Марину по утрам на полдороге к заводу, сопровождая в обеденных походах по магазинам, провожая до института, с заботливостью любящего родственника Алексей вовлекал ее в милые легкомысленные беседы, заставляя забыть о «плохом»: а что о нем думать? оно само о себе напомнит, а сумеешь переждать, – само по себе пройдет, и у Марины все наладится. Просто человечек она несуразный, конфузный какой-то: болтает-болтает, да вдруг замолчит, взгляд стеклянным сделается, словно не в себе девушка, глаза то весельем искрятся, то словно туча найдет, потемнеет, нахмурится; и все время за что-то извиняется, за мелочь, ерунду, и когда не за что, – все равно извиняется.
По-хорошему, с такими лучше не связываться, но уж очень забавляла Алексея ее непосредственность и «детскость», доверчивость и пугливость: собьется на «ты», заденет его случайно, рукой ли, плечом, – и чуть ни преступницей себя чувствует. Зато смеется как! От всей души смеется: и глаза, и губы, и упрямые прядки волос, подрагивая, – смеются. А слушает!… – вдумчиво, серьезно и… наивно, как ребенок, с которым взрослые об «умном» поговорить сподобились, законы физики как сказку воспринимает:
– Для меня физика – чудо… непостижимое в принципе.
– А в школе как же?... Учила, наверное…
– Скорей зубрила.
– Учитель плохой попался?
– Что вы! Учитель у нас замечательный был. Другой бы меня попросту возненавидел. А этот – чего только не придумывал, чтобы мозг мой расшевелить. Увы! Нету во мне тех, не знаю, клеток, извилин, которые за восприятие и понимание физики отвечают. Ну, вот бывают люди, которые от рождения или по болезни не слышат. Вообще не слышат. Жизнь идет, звучит, а они не слышат. Но ведь живут же, и даже звучат: дышат, шагают, одеждой шуршат, перелистывают что-нибудь. Как и все живое – звучат.
– А камни? Камни же звучат. По-твоему, и они живые? – что для Марины чудеса, для Алексея пройденный материал. Только он уже не студент, а вроде волшебника получается, вот и задает «мудреные» вопросы, не для себя, а так… чтобы веру в чудеса укрепить.
– И камни живут: растут, распадаются, влагу впитывают, поют, эхо рождают, отголоски хранят… Я не про то, – я про глухоту. Про свою к физике глухоту.
– Но плохой-то звук от хорошего отличишь? Где инструмент слышен, а где сама запись, тусклая, глухая, шумы левые.
– Может, и отличу, только не в звучание ж дело? Музыка душою пишется. У Бетховена техники, такой как сейчас, не было, а какая музыка! Говорят, пение овсянки услышал, и нА тебе – Пятая симфония, «так судьба стучится в двери». А вы мне сегодня человека назовите, чтобы такую же музыку писал. А ведь овсянки никуда не делись, и сейчас поют...
– Это уже не физика...
– Вот я и говорю: она сама по себе, я сама по себе.
***
Не нравилось Твердушкиной приятельство Алексея с молоденькой машинисточкой. Ох, не нравилось! И предъявить-то нечего, но и так оставлять нельзя. К счастью, товарищи из Энского филиала к себе специалиста запросили, – в командировку недели на две. Им без разницы кого пришлют, лишь бы в разработках понимал. Леша – человек сведущий, молодой, пусть смотается, заодно и голову проветрит, а Твердушкина здесь, на месте разберется, – мозги, кому надо, вправит.
Как только Алексей отбыл, она подловила Марину и, холодно поблескивая стеклами огромных очков, то краснея, то бледнея от гнева, выговорила за обиженных и обманутых, рассказала, что таких «машинисточек» кое-где камнями забивают. Думала, девчонка плакать, оправдываться будет, но Марина только губы кусала, да дрожала вся, а под конец и вовсе поплыла, пошатнулась, да так, по стеночке и ушла, – проняло, видать. В Твердушкиной даже жалость шевельнулась: «Может, и вправду, девчонка не из «тех» будет». Кто такие «те», она и сама толком не знала, – да какая разница? Главное, – мораль соблюсти! а девчонка переживет!
Для Марины эти переживания пыткой обернулись. Если б речь шла о ней и только о ней, о ее непорядочности – было б не так больно. Но бросить тень на Алексея, – человека светлого и благородного – вот в чем подлость! Как бы ни были невинны их встречи, видно, права Варвара Владимировна: в Мрыське, в самом ее существе, в тех безднах, которыми попы нормальных людей пугают, в тех тайниках сознания, о которых философы с психологами догадки строят, источник грязи таится, и любой, кто по неведению или из чистых помыслов с Мрыськой связаться решил, только душу свою пятнает. А потому ей, Мрыське, от дорогих сердцу людей как можно дальше держаться надо, именно потому, что дороги. И то сказать: безмятежное эпикурейство, мысль, отдыхающая в сени платанов и смоковниц, счастье как истина и истина как счастье, – все это слишком красиво и вчуже, не для Марины, не для ее ушей. «Вот и нечего любопытничать было. Видишь, не по тебе человек, – замечательный, умный, добрый, но, как говорится, не из твоей песочницы, – пройди мимо», – казнила себя Марина за все сказанное и подуманное, казнила изо дня в день, ожесточенно и зло. Даже не казнила – мстила за Алексея, за реальную тень пусть и надуманных подозрений, задевших его светлый образ. Твердушкина была бы довольна.
А вот «своим» из отдела происходящее с Мариной не нравилось. Понятно, что девчонка устает, недосыпает, дома, кажется, нелады, но такой опустошенной, болезненно-изнуренной ее не видели. Осторожные расспросы ясности не вносили: Марина лишь глубже уходила в себя. В текстах – опечатка за опечаткой, а ведь хорошая машинистка. Встряхнуть бы ее, в чувство привести… – по-матерински тревожились женщины. Сама собой возникла идея о маленьком, отвлекающем путешествии для Марины, хотя бы в тот же Энский филиал на 2-3 дня. Скоро и цель поездки придумали – доставка «рабочего узла». (Кто ж о Твердушкинских замыслах знал!)
Марину задание удивило. В городских командировках она уже бывала, но Энск – другое дело. Туда, в древний живописный городок, утопающий в зарослях садов, отправляли как в санаторий, – за труды и по знакомству. К тому же физика для Марины, – что молния для дикарей, – загадочно, мощно и страшно; и что для итээровцев «рабочий узел», для нее – железяка неведомая, которую и везти-то боязно. Но кто ж откажется на теплом солнышке погреться? Хотя б и пару дней! Так даже лучше: и с бабушкой вряд ли что случится, и в институте почти ничего не пропустишь.
Встреча вторая. Глава 8. Вечер в купе
«Хорошего понемножку! Спасибо тебе, Энск, за жаркие объятья, за истекающую медовым соком черешню, за костры мальв и канн. Жаль, что из всех сокровищ твоих, – кремлей и дворцов, площадей и соборов, – только и видела, что вокзал да здание Энского филиала с гостиницей для командировочных (Жарко, душно… – не заснуть! Ночь кое-как отмучилась, и того хватило. Затылок до сих пор ломит. И домой очень хочется)», – Марина шагала по перрону осторожно, чтоб не расплескать головную боль, и мечтала поскорее укрыться от палящего солнца.
Шторки на окошках купе давали тень, но не спасали от зноя. Пахло нагретым металлом и чем-то резиново-клеенчатым. Ничего, ближе к дому жара спадет, голова пройдет, и, может, прикорнуть удастся. Но тут уж – как с попутчиками повезет. Люди в Энске бодрые, громкие… – вон какой гул в вагоне! Прощаются, обещают, дверьми хлопают, окнами скрипят. «Это уж всегда так! Чем меньше народу, тем больше мутошатся! – кричит проводница, аж в виски отдает. – Слышь! У меня людей-то и полвагона не наберется! … Через пять минут отходим!» В нос бьют запахи копченостей, яблок, духов, пота, вчерашнего перегара, свежего перекура… Молодая пара зайдя в купе и сверив места, скрывается за дверью… Наконец, первый звонок, второй, пронзительное: «отходим, отходим!», и, – под рев напутствий – последний, третий звонок… Поезд трогается, кутерьма на миг утихает, но скоро захлестывает вагон с новой силой, растекаясь по всем купе: охами, ахами, смехом, возней, звяканием, хлопаньем, – возбужденным ожиданием дорожных приключений. В этом бурлении тихое купе Марины, – с белыми занавесочками, с белым же, в бледно-розовых цветах, жидковатом пледе (для энской жары достаточно), – слишком беззащитно, чтоб противостоять всеобщим волнениям.