Ленка захлебывается от изумления и жадности. Конфета! В обертке! И не одна! Обычно дети ели только слипшиеся горошки, обсыпанные пудрой, липкие и приторные, те, что продавались на вес в поселковом магазине. А здесь настоящая конфета! С фантиком! Фантик можно разгладить ладошкой и потом обменять на улице на что-нибудь ценное…
– Касета! Дай касету! – воет, как маневровый тепловоз, Валька, завидя в руках сестры сладкое чудо.
Через минуту разногласия забыты. Сестренки сцепляют мизинцы и трясут ими в такт, приговаривая: «Мири-мири навсегда, ссори-ссори никогда!»
Потом малышня мирно двигает челюстями," наблюдая за пыхтящим на путях паровозиком-кукушкой, а Маринка в это время размышляет, как ей избегнуть вечернего наказания, если мать все же дознается, что она ходила к дурочке.
– Нечего туда шляться, – орет мать всегда, – за братом с сестрой лучше следи! Я ей скажу, шалаве этой, чтобы не приваживала… Ишь, тварь образованная, в очках!
Мама Вера ненавидит соседку Лидию Ивановну. Ненавидит пламенно и истово, испепеляющей страстью, не знающей ни спадов, ни подъемов. Ее ненависть горит ровно и ярко, как пламя в газовой колонке. Маринка не понимает, чем вызвано это сильное чувство, однако для всего Мур-мыша здесь никакого секрета нет. Дело в том, что первый муж Веры, родной отец Маринки, Ленька, сгинувший давно и бесследно в темных глубинах памяти, запомнился поселковым (и своей жене) только тем, что был долго и бессловесно, как телок, влюблен в Лидию Ивановну.
Дурочка Таня тогда временно жила в интернате, в городе, муж Лидии Ивановны отправился за длинной деньгой на Север, стремясь на высоких широтах поскорее забыть рождение полоумной дочери. А Ленька бестолково втрескался в соседку, хотя его собственная жена была Уже на сносях. Тогда еще они обитали в крошечной комнатушке станционного общежития, а не в бараке.
Ленька таскался к Лидии Ивановне каждый день. Он приносил газеты и журналы, и они с учительницей обсуждали положение дел в Никарагуа, последнюю ноту ООН, мирные инициативы Советского Союза и хищническую колониальную политику Соединенных Штатов.
Приблизив лицо к окошку, зимой украшенному виртуозным узором морозных цветов, а летом занавешенному цветущими гроздьями калины, можно было увидеть тихий полусвет в комнате, круглый стол с вязаной скатертью, лампу с розовым абажуром и склоненные рядом головы…
Ленька работал на станции машинистом электровоза и время от времени ночью уходил в рейс. Но куда как чаще до глубокой ночи он просиживал у Лидии Ивановны, в то время как в общежитской комнатушке беременная Вера билась в истерике, грозя выцарапать змее-разлучнице бесстыжие зенки, а собственного мужа безжалостно лишить мужского достоинства.
– Дура ты! – говорил ей Ленька, возвращаясь домой далеко за полночь. – Я же к ней за книжками захожу!
– Знаю я эти твои книжки! – угрожающе шипела Верка, выставив вперед тугой, как барабан, живот. – Сучка образованная, чужих мужиков приманивает! Вот дрянь!
– Я в техникум хочу поступить, а она мне учебниками помогает, – оправдывался Ленька.
Однако чем больше он оправдывался, тем меньше ему верила жена.
А в поселке про эту весьма платоническую связь болтали невесть что. Говорили, что Ленька таскается к учительше, потому что зарится на ее место в бараке. Там ведь газовая колонка, зимой – прямо рай, дрова не надо таскать. Что и говорить, барак хороший, до колонки рукой подать, целых две комнаты, а прописаны небось только одна учительша с дурочкой. Муж-то ейный в бегах, неизвестно, когда вернется и вернется ли вообще… А учительша, конечно, хорошо зарабатывает. Часов себе в школе наберет, глядь – и телевизор купила. Две программы, художественный фильм каждую неделю и футбол. Конечно, и внешне не сравнится эта учительша с крикливой скандалисткой Веркой, которую хлебом не корми – дай с кем-нибудь поцапаться. Хоть из-за прошлогоднего снега, а все повод для свары найдет! И чего только этот слюнтяй Ленька на ней женился, чего в ней нашел?
На самом деле Ленька женился по собственной глупости. Не хотел он вообще жениться. Только двадцать три тогда ему стукнуло. Выучился он на курсах на помощника машиниста электровоза, хотел в Куйбышеве на станцию устроиться. А там, лет через пятнадцать, глядишь, и квартиру дадут… А еще хотел он в техникум поступить, чтобы повысить свою образованность. В этом его и секретарь партийной ячейки депо с чудной фамилией Навродий убеждал, агитировал…
Да только поехал однажды Ленька к своему приятелю на свадьбу в железнодорожный поселок на Сортировочную. Пригласили его свидетелем, потому что у него у единственного был тогда магнитофон. А какая свадьба без музыки? Гармошка, конечно, тоже хорошо, но не современно…
Свадьба была в бараке, шумная, веселая, пьяная. Невеста пребывала на седьмом месяце беременности, но на водку налегала наравне с гостями. Жених, прыщавый и длинный, нетвердыми ногами танцевал вприсядку под магнитофон, с особым удовольствием распевая матерные частушки собственного сочинения на мелодию «Миллион алых роз». Тогда-то и познакомился Ленька с Веркой…
У той грудь копной, глаза наглые, бесстыжие, шустрые. Верка уже тогда расчетливая и приметливая была, сразу увидела, что Ленька – манная каша-размазня: кто чего захочет, то из него и вылепит. К тому же зарабатывает вроде прилично – вон, со своим магнитофоном пришел, значит, деньги есть.
Начала Верка свою обработку. Уж она ему и рюмку собственной белой рукой подливала, и прижималась своим пухлым плечом, и тащила танцевать, и шумно вздыхала возле него, как корова, но все напрасно. Тот – как каменный, ничто в нем не ворохнется. Только талдычит про техникум да про высшее образование, нет чтобы бабу в уголке прижать, как все нормальные мужики на гулянках делают.
Напоила Верка парня-недотепу допьяна, а потом повела спать в жилой вагон в путевом отстойнике. По дороге карманы обшарила, пятьдесят рублей десятками нашла, в свой карман переложила – целее будут. Да и что говорить, теперь все равно что свои…
Это был старый спальный вагон, из которого выбросили скамейки и приспособили для жилья. Деревянная перегородка разделяла пространство пополам, ближе к тамбуру-прихожей находилась печурка, которую топили углем, рукомойник стоял у входа, под ним пряталось ведро, которым пользовались вместо отхожего места… Возле занавешенных тюлем окон возвышалась железная кровать с никелированными шарами и продавленной сеткой.
Затащила Верка парня в вагон, раздела его и на пол спать кинула: пусть дрыхнет, кровать и так узкая.
Утром Ленька проснулся с трескучей, как радио «Маяк», головой и оторопело увидел полуголую сонную Верку супротив себя – свежую, точно маков цвет, воинственную.
– Привет! – произнесла Верка без тени улыбки, спуская ноги с кровати. – А я ведь беременна от тебя, Ленечка! Помнишь, ночью что было?
Ленька, конечно, не помнил. И потому жениться попервоначалу отказался наотрез.
– Ну, тогда я тебя посажу! – пригрозила Верка в сердцах и обещания своего не забыла.
Не хотелось Леньке вспоминать, что было ночью, но ему напомнили…
Верка, обливаясь слезами, вызвала отца и мать из соседней Осиповки. Те и стыдили, и корили неразумного парня, упрекали, что он обрюхатил их девчонку, а теперь кидает ее с дитем одну и без прописки.
Но Ленька стоял намертво. Эта женщина, крикливая, как базарная торговка, вызывала в нем стойкий ужас. Какая уж тут женитьба, какая семейная жизнь, какая любовь, наконец?
Когда первая семейная атака захлебнулась, Верка пожаловалась одному своему знакомому из депо, с которым гуляла раньше. Тот собрал приятелей, и они избили Леньку до полусмерти, когда тот возвращался поздно ночью по запасным путям в общежитие. Парень две недели провалялся в больнице. После этого случая стойкое нежелание жениться у него впервые пошатнулось.
После выписки первым, кто наведал Леньку, оказался участковый милиционер, который предупредил упорного машиниста, что Верка уже приходила к нему с заявлением. Не лучше ли решить дело полюбовно, без скандала?
А потом дело дошло до комитета комсомола, и строптивого жениха вызвали на бюро для проработки.
– Комсомолец – и не хочет жениться! – удивлялся Навродий, шевеля своими черными густыми усами. – В первый раз вижу, товарищи, подобную несознательность!
Между тем живот Верки пух, как на дрожжах. И только когда он уже превратился в упругий мячик, который трудно было скрыть даже свободным покроем платья, молодые наконец подали заявление в ЗАГС.
– Нам месяц на размышление не нужен, – объяснила Верка заведующей. – Мы и так слишком долго думали.
Заведующая с любопытством посмотрела на жениха, как в воду опущенного, и назначила день бракосочетания.
Свадьбу организовали в бараке у родственников. Магнитофона на этот раз не было – пока Ленька лежал в больнице, его в общежитии свистнули.
Тот парень, с которым Верка раньше гуляла и который так упорно сватал ее за Леньку, на свадьбе у них был за свидетеля. Он поднимал тост за молодых, громче всех кричал «Горько!» и при этом выглядел чрезвычайно счастливым.
А Ленька на собственной свадьбе был – краше в гроб кладут…
Пока его жена под уханье гармошки вбивала в пол каблуки отхваченных по талону для новобрачных в сельпо туфель, из которых вываливались ее отекшие ноги, он жаловался Лидии Ивановне, тоже приглашенной на торжество:
– Я ведь в техникум хотел… А теперь как же? Ребенок ведь будет?
Лидия Ивановна теребила пальцами край бахромчатой скатерти и взволнованно блестела темными красивыми глазами.
– Но вы еще так молоды, – говорила она, волнуясь, – у вас еще все впереди, не надо ставить крест. Вам нужно готовиться к экзаменам, у вас способности. Я могу вам помочь с учебной литературой…
Через два месяца родилась Маринка.
– Ну вылитый отец! – восхищались дед с бабкой, родители Верки, приехавшие из деревни продать на базаре сдохшего от неизвестной болезни поросенка и заодно полюбоваться на новорожденную внучку.
Теперь душа их была спокойна, дочку удачно сбыли с рук. Зять не пьяница, мямля, правда. Верке такой ли нужен? Но, глядишь, стерпится, слюбится… Прикрыли грех брачным венцом – и то ладно. А если жизнь промеж молодыми не заладится, то и развестись недолго. Теперь это просто, а матерям-одиночкам сейчас такие льготы государство дает, что никакого мужа не надо!
Верку раннее материнство совершенно не образумило. Бросив в общежитии новорожденную дочь, она таскалась по поселку, болтала с подругами, скандалила, напивалась на днях рождениях и обожала, когда ее тискали в углу пьяные работяги с Сортировочной. В довершение всего она опять связалась с тем самым типом из депо, с которым гуляла до свадьбы.
А Ленька все ходил к Лидии Ивановне «за учебной литературой», вызывая понимающий шепоток и сальные улыбки в поселке.
– Я, Вер, хочу в техникум поступать этим летом, – боязливо заговаривал он с женой. – Учиться я хочу…
Че-го? – насмешливо цедила Верка, по-базарному уставив руки в крутые, наливные бока. – Вот еще что! Маленький, что ли, учиться? Вон и ребенок у него, а он все одно! Знаю я, кто тебя подзуживает. Лидка эта, очкастая, с панталыку сбивает. Ну уж я ей покажу!
Маринка своего отца помнила плохо, узнавала его только по фотографии в семейном альбоме – круглое простодушное лицо, широко расставленные голубые глаза, непокорные соломенные вихры на макушке… Ленька сгинул, когда девчонке всего-то было три годочка.
В то время дочку уже отдали в ясли на пятидневку. Мать трудилась на станции диспетчером, отправляя и принимая составы с машинами, углем, древесиной. Ее голос, усиленный громкоговорителем, далеко разносился над просмоленными путями в звенящем цикадами вечернем перламутровом сумраке:
– Четвертая! На восьмом пути состав. Четвертая!
Гулкий голос разливается по округе, слышный даже в самых глухих местах притихшего поселка… Ему вторит, снимаясь с зеленеющей ветлы, вороний грай, отзывается собачий нестройный хор… Даже добродушная щенная Вильма негромко покряхтывает, заслышав переговоры диспетчеров.
– Гр-м, гр-ромче, – кажется, говорит она и, не договорив, зевает, показывая розовый язык с прозрачной ниткой слюны и желтые, совсем стершиеся зубы…
Однажды солнечным летним утром мать вернулась со смены и обнаружила дома мирно спящую в кроватке Маринку – одну! Мужа-растяпы нигде не было. Сначала Верка не заподозрила ничего дурного, только зло выругалась, решив, что Ленька, дурак, позабыл отвести Маринку на пятидневку. Однако куда же он сам подевался?..
Перемежая воркотню скулодробящими зевками, мамаша отвела дочку в садик и поспешила домой, подстегиваемая нехорошим предчувствием. А мужа все не было…