– Сегодня мне ничего не приходит в голову, – признался он. – Давайте же все вместе придумаем что-нибудь эдакое… ну, например, чтобы эти шлюхи три дня мучались в жуткой предсмертной агонии.
– Ага, – оживилась я, – скажем так: вы кончите, когда они будут на волосок от смерти, а затем, когда ваш пыл спадет, пощадите их.
– Мне досадно, – покачал он головой, – очень досадно видеть, Жюльетта, что ты так плохо меня знаешь. Как сильно ты ошибаешься, мой ангел, если полагаешь, что мои страсти – всего лишь приправа к моей жестокости. Я хотел бы, наподобие Ирода, простирать свои злодеяния за пределы самой жизни; я впадаю в неистовство, когда мой член тверд, и я хладнокровно жесток после того, как сброшу сперму. Вот взгляни сюда, Жюльетта, – продолжал злодей, – видишь, как жажду я оргазма, поэтому сейчас мы будем по-настоящему пытать этих сучек до тех пор, пока из меня не выйдет последняя капля, и тогда ты увидишь, смягчусь я или нет.
– Вы очень возбуждены, Сен-Фон, – заметил Нуарсей, – и я вас понимаю. Сперму необходимо сбросить во что бы то ни стало, и это надо сделать, не теряя времени. Вот вам мой совет: насадим этих девиц на вертел, и, пока они поджариваются на огне, Жюльетта будет ласкать нас и поливать эти аппетитные кусочки мяса нашей спермой.
– О, небо! – вскричал Сен-Фон, который в это время терся членом о кровоточащие ягодицы самой младшей и самой прелестной девочки. – Клянусь вам, вот этой достанется больше всех.
– Правда? Какой же фокус вы для нее приготовили? – поинтересовался Нуарсей, заново вставляя свой инструмент в мой задний проход.
– Скоро увидите, – отвечал министр.
И тут же с видом гурмана, принимающегося за любимое блюдо, приступил к бедной девочке: один за другим сломал ей пальцы, переломал суставы рук и ног и исколол все тело небольшим изящным стилетом.
– Мне кажется, – заметил Нуарсей, продолжая содомировать меня, – она будет страдать еще больше, если ее проткнуть насквозь.
– Так мы и сделаем, – кивнул Сен-Фон. – Проткнем ее и будем поворачивать, а то, лежа как пень, она вовсе не почувствует жара.
– Вы совершенно правы. Давайте и этих двоих зажарим таким же образом.
Я схватила одну, он – другую и, даже не потрудившись вытащить член из моего ануса, за считанные минуты довел ее до такого же состояния, в каком пребывала первая, замученная Сен-Фоном. Я последовала его примеру, и вскоре все трое поджаривались на ярко пылавшем огне, а Нуарсей, посылая в небо ужасные богохульные проклятия, разрядил свои семенники в мой задний проход; в тот же момент я схватила член Сен-Фона И окропила густым соком искромсанные тела несчастных жертв самой чудовищной похоти, какую я до сих пор встречала.
Мы выбросили три изуродованных трупа в канаву и возобновили пиршество.
Подкрепившись, распутники почувствовали новые желания в крови, мы позвали моих лакеев, и они всю ночь трудились над ненасытными задницами Сен-Фона и Нуарсея; хотя все попытки поднять члены этих господ оказались безрезультатны, их приступы словесного оргазма были исключительно яростны, и я окончательно убедилась, что оба чудовища так же жестоки в выжатом состоянии, как и в пылу страсти.
Через месяц после этого приключения Нуарсей представил меня женщине, которую давно хотел сделать моей близкой подругой и наперсницей. Поскольку его брак с Александриной вновь был отложен, на этот раз по причине тяжелой утраты, которая постигла Сен-Фона, я не стану описывать эту прелестную девушку, пока не дойду до соответствующего места в своей истории – когда она оказалась в моем полном распоряжении. Я расскажу вам о мадам де Клервиль и о всех стараниях, которые я приложила с тем, чтобы скрепить дружбу с этой необыкновен ной женщиной.
Представляя нас друг другу, Нуарсей не пожалел самых восторженных эпитетов. Мадам де Клервиль была высокая, великолепно сложенная красавица; ее взгляд, обыкновенно ласковый и приветливый, порой становился таким жутким, что его трудно было вынести, а вот глаза, большие и темные, постоянно таили в себе что-то жестокое, и вообще весь облик этой дамы был скорее величавым, чем располагающим: несколько припухлый рот, чувственные губы, волосы, черными волнами ниспадающие до коленей, безупречный прямой нос, горделивые брови, царственная осанка, нежная атласная, хотя с небольшим желтоватым оттенком кожа, и, наконец, роскошное, давно созревшее, но все еще упругое тело; словом, это была Минерва, одаренная красотой Венеры. Тем не менее – потому, наверное, что я была много моложе, или красота моя была призывнее и не было в ней надменности, – мужчины неизменно находили меня гораздо привлекательнее. Мадам де Клервиль внушала благоговение – я довольствовалась тем, что очаровывала, она требовала от мужчин восхищения – я их соблазняла.
Помимо королевской внешности мадам де Клервиль обладала глубоким и острым умом, имела поистине энциклопедические знания, и я не встречала ни одной женщины, ни одного мужчины, которые были бы такими ярыми врагами предрассудков, как она, и которые могли бы похвастать настолько философским умом.
Она имела множество талантов, свободно говорила по-английски и по-итальянски, была прирожденной актрисой, танцевала как Терпсихора, обладала глубокими познаниями в химии и физике, писала милые стишки, недурно рисовала, была начитана в истории, географию знала как свои пять пальцев, неплохо музицировала, писала прозу как мадам Севинье[72], но в своих остроумных и язвительных замечаниях порой заходила слишком далеко и причиняла тем самым немало страданий тем, кто не достиг ее уровня, а такими были почти все окружавшие ее; она не раз говорила мне, что я единственная женщина, в которой она обнаружила хоть капельку истинного ума.
Эта великолепная женщина уже пять лет как была вдовой. Она никогда не рожала детей и чувствовала к ним отвращение, что в женщине всегда указывает на недостаток чувствительности; можно без преувеличения сказать, что по отсутствию этого качества мадам де Клервиль не имела себе равных. Она гордилась тем, что не пролила ни одной слезинки за всю свою жизнь и ни разу не была тронута видом страждущих и обездоленных. «У меня бесстрастная каменная душа, – говаривала она. – Я презираю любое чувство за исключением удовольствия. Я – полновластная хозяйка всех движений и всех порывов своей души; все во мне беспрекословно подчиняется разуму, а это еще хуже для окружающих, – продолжала она, – ибо разум мой страшен. Но я не жалуюсь: я люблю свои пороки и ненавижу всяческую добродетель; я – заклятый Враг всех религий, всех богов и богинь, кто бы они ни были, меня не страшат ни болезни, ни жизненные невзгоды, ни сама смерть, и когда ты сделаешь себя такой, как я, ты будешь счастлива».
С подобным характером, как естественно предположить, мадам де Клервиль имела немало горячих, но безутешных поклонников, и очень мало друзей и подруг; она верила в дружбу не более, чем в добродетель, и в добронравие – не более, чем в Бога. Вместе с тем она обладала несметным богатством, роскошным особняком в Париже и прелестным загородным поместьем, имела всевозможные предметы роскоши и драгоценности и в том возрасте, когда женщина подходит к критическому пику, отличалась железным несокрушимым здоровьем. Если в этом мире и существует счастье, тогда оно, несомненно, было сосредоточено в обладательнице стольких достоинств и природных даров.
Во время нашей первой встречи мадам де Клервиль была со мной откровенна; признаться, такая откровенность поразила меня в женщине, которая, по ее словам, была абсолютно убеждена в своем превосходстве над окружающими, однако и позже она никогда не относилась ко мне свысока.
– Нуарсей очень точно описал тебя, – сказала она, – и я вижу, что у нас похожие вкусы, и мыслим мы одинаково, как будто рождены, чтобы жить вместе, поэтому, объединив наши усилия, мы завоюем весь мир. Но прежде всего надо убрать с пути всяческие границы и барьеры, которые изначально придуманы только для дураков. Возвышенные натуры, гордые Души и холодные умы свободны от этих уз, они знают, что счастье находится по другую сторону добра и зла, и отважно шагают к нему, попирая презренные законы, пустые добродетели и тупоумные религии тех жалких, ничтожных и грязных людишек, которые, по-моему, только бесчестят Природу.
Несколько дней спустя Клервиль, от которой я уже потеряла голову, пришла ко мне на ужин. И вот тогда – это была наша вторая встреча – мы открыли друг другу свое сердце, признались в своих слабостях и своих самых тайных чувствах. О, какую же богатую надуру обнаружила я в Клервиль! Мне кажется, если есть на свете истинный порок, он должен был избрать центром своей империи это развратное существо.
Прежде чем мы сели за стол, Клервиль увлекла меня в уютный уголок, увешанный зеркалами; мы легли на широкую кушетку, подложив под себя бархатные, подушки; мягкий свет свечей, казалось, призывал к любви, неге и сладострастию.
– Не правда ли, мой ангел, – начала она, целуя мои груди и облизывая соски, – что такие женщины, как мы, должны знакомиться, лаская друг друга.
С этими словами она подняла подол моего платья, глубоко проникла языком мне в рот, а рука распутницы властно легла на самое сокровенное место.
– Вот где таятся все удовольствия, – шептала она, – вот в этом гнездышке из роз. Хочешь, я разбужу его, моя сладкая? Ох, Жюльетта, я доведу тебя до экстаза, если ты позволишь мне разжечь этот сладостный костер. Ах ты, распутница, я чувствую ответ в твоем маленьком ротике, твой язычок охотится за моим и приглашает его в страну сладострастия. Ласкай меня и давай умрем в страстных объятиях!
– Может быть, нам раздеться, – предложила я, – праздник похоти требует наготы, кроме того, я не имею ни малейшего представления о вашем теле, а я хочу увидеть все, все… Давайте избавимся скорее от этих идиотских одежд, я хочу слышать, как бьется ваше сердце, хочу видеть, как ваша грудь вздымается от волнения, и убедиться, что это я вызвала его.
– Замечательная мысль. Она говорит о твоих вкусах, Жюльетта, и они мне уже нравятся.
Мы быстро обнажились и несколько долгих минут молча любовались друг другом. Прелести, которыми одарила меня Природа, привели Клервиль в сильное возбуждение, а я пожирала глазами ее красоту. На всем белом свете не найти такой безупречной фигуры, такого роскошного зада… А какие ягодицы! Боже ты мой! Я видела перед собой зад Афродиты, которой поклонялись древние греки, и самый сладостный на свете, самый благоуханный треугольник, и я долго и самозабвенно целовала эти волшебные места; моя новая подруга вначале милостиво позволяла мне делать с ней все, что я хотела, затем вернула стократно мои ласки.
– А теперь ни о чем не думай и положись на меня, – сказала она, укладывая меня на спину и широко раздвигая мне ноги, – сейчас ты увидишь, как я ласкаю женщин.
Одним пальцем она начала массировать мне клитор, другим – задний проход, а ее язык, оказавшись в самых недрах моей куночки, жадно слизывал нектар – плод ее безумных ласк. Признаться, меня никогда прежде не ласкали с таким искусством; три раза подряд я кончила ей в рот с таким остервенением, что испугалась, как бы не сойти с ума. Между тем Клервиль, ненасытная в своей жажде пить и пить мою плоть и готовая сделать четвертый заход, искусно, со знанием дела, сменила позу: теперь она погрузила один палец в мою вагину, другим, частыми нежными движениями, растирала хоботок, а ее умелый, ее восхитительный, ее набухший язычок проник в заднюю норку…
– О какое чудо! Какое блаженство! – поминутно вскрикивала я. – Ах, Клервиль, вы моя погибель…
И ловкость этого несравненного создания вытолкнула из самых недр моего существа новую порцию горячей влаги.
– Ну и как? – спросила она, когда я обрела способность соображать. – Что ты скажешь: могу я приласкать женщину? Да, я женщин обожаю, и нет ничего удивительного в том, что у меня есть талант доставлять им удовольствие. А чего еще ты ожидала? Я – извращенная особа, солнышко мое. Так разве я виновата в том, что Природа подарила мне вкусы, отличные от обычных? Нет ничего более несправедливого, нежели закон, который разрешает совокупление только мужчины с женщиной, ведь женщины', в большей мере, чем мужчины, способны удовлетворять друг друга. Мы можем обходиться без противоположного пола, который дает нам лишь нечто, отдаленно напоминающее наслаждение.
– Что я слышу, Клервиль! Выходит, вас не привлекают мужчины?
– Я пользуюсь ими постольку-поскольку, в той мере, в какой допускает мой темперамент, но тем не менее глубоко презираю их; я даже не против того, чтобы стереть с лица земли самого последнего из этой породы, сам вид которой всегда вызывает у меня раздражение.
– Невероятно! Какая гордыня!
– Так я устроена, ангел мой, и эта гордыня делает меня откровенной; я всегда говорю то, что думаю, это и облегчило наше знакомство.
– В ваших словах я слышу жестокость, и если бы они претворились в дела…
– Ты говоришь «если»? Но такое случается очень часто. У меня действительно жестокое сердце, я далека от мысли, что чувствительность предпочтительнее бесстрастия, которым я наслаждаюсь и которым счастлива. Ах, Жюльетта, – продолжала она, набросив на себя одежду, потому что еще не остыла от моих ласк, – мне кажется, ты живешь иллюзиями, что касается добросердечия, сочувствия, чувствительности – этих опасных чувств, коими так гордится чернь.
Чувствительность, милая моя, – это источник всех добродетелей, равно как и всех пороков. Именно чувствительность привела Картуша[73] на эшафот, и она же стала причиной того, что имя Тита[74] было вписано золотыми буквами в книгу истории человеческой. Благодаря чувствительности мы испытываем радость от дурных поступков; человек, лишенный чувствительности, напоминает инертную массу, не способную ни к добру, ни к злу, и из всех человеческих свойств обладающую лишь внешней формой. Но чувствительность чувствительности рознь: все зависит от устройства наших органов, от степени утонченности наших чувств и больше всего от нашей нервной организации, в которой заложены все человеческие чувства. Чувствительность мы получаем от матери-Природы, а воспитание придает ей форму, окончательный вид, формируя одновременно наши вкусы и наклонности. Однако в какой-то момент в наших нервных флюидах происходит вспышка озарения, вызванная нашествием внешних импульсов, это явление называется эффектом страстей, и с этого момента оно и будет определять нашу склонность к добру или злу. Если вспышка слабая, скажем, по причине плотности наших органов, смягчающих удар и воздействие импульсов на нервные флюиды, или по причине вялости мозга, который передает эффект этого действия, а может быть, из-за того, что флюиды движутся слишком медленно, тогда наша чувствительность будет толкать нас к добродетели. Если же, напротив, внешние импульсы сильно воздействуют на наши органы, если мгновенно пронизывают их и приводят в быстрое движение частички нервного флюида, вот тогда мы склоняемся к пороку. А если действие внешних сил еще мощнее, нас влечет к преступлению и, в конце концов, к чудовищной жестокости, когда этот эффект достигает максимальной интенсивности. Но мы знаем, что в любом случае чувствительность – это просто механизм, который приводит в действие наши наклонности к добру или злу, иными словами, за все, что мы делаем, несет ответственность наша чувствительность. Когда мы обнаруживаем в юном существе избыток чувствительности, мы можем с уверенностью предсказать его будущее и сказать, что в один прекрасный день он станет преступником, ибо не тип чувствительности, как ошибочно полагают некоторые, а ее степень определяет склонность к преступлению или добродетели; поэтому человек со слабой чувствительностью предрасположен к добру, а тот, в котором она бьет через край, напоминает пожар, наверняка будет творить злые дела, так как они в тысячу раз привлекательнее, нежели добрые. Следовательно, сильные эмоции тяготеют к злу, следуя общему принципу, сообразно которому родственные феномены, причем моральные не в меньшей степени, чем физические, бессознательно тянутся друг к другу и, в конечном счете, сливаются в одно целое.
Воспитание заключается в том, чтобы притупить чувствительность юной неопытной души; при этом, возможно, утрачиваются некоторые добродетели, зато искореняется немало пороков, и для правительства, которое сурово наказывает пороки и никогда не вознаграждает добродетели, бесконечно выгоднее удерживать подданных от зла, чем поощрять их к добру. Нет ничего опасного, если человек воздерживается от добродетели, между тем как злые дела могут иметь пагубные последствия, в особенности когда человек слишком молод, чтобы уметь скрывать в себе порок, на который вдохновляет его Природа. Скажу больше: добро – самая бесполезная вещь в мире, от зла удерживает нас не человеческая мораль, потому что самые великие радости чаще всего приносят безоглядное зло, и не религия, ибо ничто так не чуждо счастью людей, как этот шутовской спектакль с Богом в главной роли, но единственно законы страны, нарушение которых, как бы сладостно это ни было, всегда навлекает на неопытного человека серьезные неприятности.