Когда тьма за окном сменилась утренней серостью, я вернулась в покои герцогини. Бона еще спала. Я на цыпочках поднялась на возвышение, где стояла кровать, отдернула полог и как можно осторожнее коснулась ее плеча. Но она все равно вздрогнула, просыпаясь.
— Я должна отвезти Маттео во Флоренцию, — сказала я.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Герцог не позволил мне отвезти Маттео во Флоренцию, чтобы похоронить на кладбище монастыря Сан-Марко. Он сказал, что, во-первых, зима — слишком коварное время года, чтобы женщина отправлялась в пятидневное путешествие, пусть даже и на юг. Неважно, что за день бледное солнце растопило почти весь лед. Во-вторых, Сфорца желал, чтобы все его придворные, даже соблюдающие траур, участвовали в праздновании Рождества в Милане.
Из всех бесчисленных правителей Италии ни один не отмечал этот день с таким размахом, как герцог Галеаццо. Он созывал в Милан всех придворных, послов и вассалов, чтобы они могли отметить рождение Господа, а заодно повторить клятву верности герцогу на следующий день, посвященный святому Стефану. Все, исключая умирающих и смертельно больных, были обязаны присутствовать на празднестве по случаю завершения одного и начала другого года. Миланцев ожидали подарки, бедных — милостыня, осужденных — помилование. В течение недели Галеаццо посещал мессы в разных соборах, чтобы все верные подданные успели увидеть его. Двадцать шестого декабря, в День святого Стефана, он ходил в церковь Санто-Стефано, двадцать седьмого, в День евангелиста Иоанна, отправлялся в церковь Сан-Джованни и так далее.
Бона со слезами на глазах объявила мне о решении герцога. Завтра утром двор отправлялся в замок Порта-Джиова в центре Милана, и я, в своей черной вуали, тоже должна ехать. Я отвернулась от Боны, не в силах вымолвить ни слова, но она обняла меня за плечи и притянула к себе.
— Его набальзамируют, — сказала герцогиня, имея в виду тело Маттео. — Прошу тебя, поедем в Милан. Когда вернемся в Павию, герцог будет занят делами, и я устрою так, чтобы ты смогла отправиться во Флоренцию и похоронить мужа.
На следующее утро я молча ехала верхом рядом с Франческой и другими оживленно болтавшими придворными дамами вслед за обитой бархатом повозкой с Боной и детьми. Занимался солнечный зимний день, морозный, ветреный, ослепительно яркий и синий. На дорогах царила слякоть, и моя накидка быстро покрылась грязными брызгами. Седельная сумка Маттео, в которой лежала маленькая книжка, заполненная зашифрованным текстом, и символические карты Боны, была приторочена к моему седлу. Время от времени она задевала меня по ноге, снова и снова напоминая о горе.
Милан лежал строго на север от Павии, в одном дне неспешного пути по ровной дороге через долину реки По. Однако наша процессия была чересчур велика и двигалась слишком медленно. Выехав на заре, мы достигли города только ночью.
Расположенный на равнине Милан раскинулся до самого горизонта, где небеса подпирали далекие вершины Альп, покрытые снежными шапками. Когда копыта моего коня застучали по булыжникам мостовой, было уже совсем темно, но я разглядела четыре башни замка Порта-Джиова и окна, светившиеся неровным желтым светом. На другой стороне широкой улицы поднимался собор Дуомо, его фасад был закрыт темными скелетами лесов. Шпили других соборов — Сан-Джованни, Санто-Стефано, Сант-Амброджо — поднимались из бескрайнего моря черепичных крыш.
Обычно я радовалась таким путешествиям и видам города, который мы посещали всего пару раз в год, поскольку дворец здесь был мал по сравнению с тем, который стоял в Павии, а сам город выглядел шумным и грязным в отличие от нашей деревни. Но в тот вечер я ощущала лишь горечь, праздничное настроение окружающих казалось мне неприличным, великолепие Милана — насмешливым. Герцогские покои благоухали хвоей и ароматическими шариками, отовсюду веяло пряными запахами подогретого вина. Все это было для меня просто оскорблением.
Меня поселили вместе с Франческой в маленькой гардеробной при комнате Боны. По счастью, камеристка сразу заснула. Я вынула из сумки Маттео зашифрованную книжку, зажгла лампу и принялась вглядываться в страницы, исписанные рукой мужа. Примерно через час я поняла, что заголовки к каждой небольшой главе должны обозначать дату, день или время, и немного позабыла о своем горе, пытаясь найти верную замену странным символам.
Уже под утро Франческа зашевелилась, сонно жалуясь на свет. Только тогда я погасила лампу, но все равно не смогла заснуть, просто лежала, размышляя о Маттео, шифрах и символических картах.
Два дня прошли в мелькании лиц, в церковных службах, обедах, танцах и концертах, которые давал великолепный хор Галеаццо, состоящий из тридцати певцов. Несмотря на скверную погоду, улицы Милана были запружены народом. Кто-то приехал на церемонию зажжения рождественского полена, кто-то — чтобы принести клятву верности Галеаццо на будущий год.
В рождественский сочельник герцог принимал просителей в большом зале. Когда солнце зашло, мы, придворные и слуги, собрались в пиршественном зале на первом этаже, где его светлость зажег ciocco, рождественское полено. За ним полагалось старательно следить всю ночь, чтобы оно горело как можно дольше. Когда окончательно стемнело, Бона позвала меня в герцогские покои. Здесь, в небольшой семейной столовой, я вместе с Боной, ее дочерьми, сыновьями и Катериной сидела за столом. Мы наблюдали, как герцог давал указания своим братьям. Оттавиано, младший, был тонким и гибким, с нежным женственным лицом и длинными темными волосами, нехарактерными для Сфорца. Филиппо, средний, оказался крепок телом, но слаб умом. Они занесли в столовую огромное дубовое полено и положили его в очаг на можжевеловые ветки.
Несмотря на закрытые окна, в комнату из внутреннего двора проникало гнусавое пение zampogni, народных волынок, на которых играют только на Рождество.
— Уф! — выдохнул Филиппо, избавившись от своей ноши. — Это бревно тяжелее Чикко! Оно точно будет гореть до самого Нового года.
— Разойдитесь! — нетерпеливо прокричал Галеаццо, подходя к камину.
Лицо его блестело, язык заплетался — он уже успел изрядно набраться. Слуга протянул ему свечу, и герцог поднес ее к можжевеловым веткам. Они вспыхнули, источая приятный аромат, Сфорца довольно засмеялся и отдал свечу слуге.
Затем его светлость перекрестился и щелкнул пальцами, подзывая виночерпия, который снова наполнил кубок вином и поднес Галеаццо. Когда можжевельник хорошенько разгорелся, герцог плеснул немного вина на полено, как требовала традиция, и приложился к кубку сам. Затем он передал его Филиппо, тот — Оттавиано, который, в свою очередь, протянул сосуд Боне. Так, спускаясь по иерархической лестнице, кубок дошел до меня.
Я с легкостью осушила его, поскольку после изрядного глотка Катерины на дне остались сущие капли.
Затем герцог бросил в огонь дукат, после чего оделил золотыми монетами, вынутыми из красного бархатного кошеля, своих братьев, жену и детей. Ко мне же Галеаццо повернулся спиной. Его щедрость имела свои пределы. Бона сунула мне в руку свою монетку, чтобы в грядущем году я смогла разбогатеть.
По счастью, герцог не скупился, когда дело касалось еды и питья, и мне позволили сесть между его незаконнорожденными дочерьми Кьярой и Катериной. Стол ломился от изумительных блюд, среди которых был пирог с голубями и черносливом — в нормальном состоянии духа я непременно соблазнилась бы им — и равиоли со свиным ливером и зеленью, но мне ничего не хотелось. Я не желала даже присутствовать на семейном пиршестве и заранее просила Бону отпустить меня. Герцог услышал это и потребовал, чтобы я пришла. Мол, все должно пройти так, как бывает каждый год. Он даже приказал мне снять траур и одеться в праздничное платье. Я повиновалась, поэтому сидела за столом в темно-зеленом бархате, однако без украшений и улыбки на лице.
Галеаццо с Филиппо действительно здорово напились. Пир уже шел полным ходом, и они в плохо завуалированных метафорах принялись рассуждать о том, как приятно войти в девичью плоть. В какой-то момент герцог принялся тыкать жаренной на решетке колбаской в фаршированного каплуна, лежащего на его тарелке, изображая соитие. Филиппо при этом ревел от хохота, Катерина усмехалась, Бона молча краснела. Когда с ужином было покончено, госпожа с видимым облегчением принялась созывать детей, чтобы покинуть столовую. Я поднялась вместе с ней и дошла до двери.
Когда Бона обернулась, чтобы пожелать мужу спокойной ночи, он поднял голову, сверкнул осоловевшими от выпивки глазами и сказал:
— Она останется. Ты можешь идти, но она должна остаться.
До сих пор Галеаццо никогда не высказывал подобных пожеланий.
Мы с Боной встревожились, а герцог повторил:
— Она останется. А ты пошли горничную за теми картами, которые подарил тебе Лоренцо.
Бона замешкалась и бросила на меня полный ужаса взгляд, а герцог грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнули пустые тарелки.
В наступившей тишине я обратилась к герцогине:
— Прошу прощения, ваша светлость, карты лежат в ваших покоях, в сундуке у моей кровати.
Бона посмотрела на меня так, словно я была самим дьяволом во плоти, явившимся по ее душу. Не говоря ни слова, она опустилась перед мужем в реверансе и ушла, уводя за собой детей. Катерина на секунду задержалась рядом со мной и покинула столовую последней. На ее лице отражалось разом и любопытство, и непонятная тревога. Я неловко топталась у двери минут пятнадцать. Герцог и его пьяные братья не обращали на меня внимания, только их голоса становились все громче и развязнее. Когда Франческа наконец-то явилась с бархатной коробкой, украшенной алмазами, мое беспокойство усилилось.
— Сядь, — велел Галеаццо заплетающимся языком, указывая на стул, стоявший напротив него.
Филиппо устроил настоящее представление, кинувшись отодвигать для меня стул, словно я была венценосной особой. Они с герцогом умирали от смеха, но я с достоинством села, поставила перед собой коробку с картами и положила на нее руку.
Лишь деликатный, женственный Оттавиано с сомнением спросил:
— Кажется, ты в трауре, Дея? Ты недавно потеряла близкого человека?
— Мужа, — ответила я и склонила голову, выражая признательность за сочувствие.
В этот же миг на меня накатила волна горя, смешанного с гневом, и я решила, что без колебаний скажу Галеаццо всю правду. Я с радостью открою герцогу его судьбу, пусть и умру за это.
— Ладно, хватит, — заявил Сфорца, резким взмахом руки отметая прочь печальную тему. — Дея сейчас расскажет, что ждет меня в грядущем году. — Он впился в меня грозным взором, и я посмотрела ему прямо в глаза, не скрывая ненависти. — Только на этот раз предсказания будут счастливыми, верно, милочка? — Тут его голос упал до зловещего шепота.
— А нам можно узнать нашу судьбу? — с наигранным энтузиазмом спросил Филиппо, лицо которого лоснилось, а рот кривился в пьяной ухмылке. — Мой господин, можно нам тоже?
Оттавиано с живостью подхватил его просьбу, герцог взмахнул рукой, требуя тишины, подмигнул братьям и произнес:
— Все зависит от того, насколько сговорчивой окажется дама. Надо сказать, она за последнее время превратилась в настоящую красотку.
Филиппо то ли нервически, то ли восторженно засмеялся, когда Галеаццо подался вперед и накрыл мою ладонь своей, жаркой и потной. Я с омерзением выдернула руку, инстинктивно оглянулась и убедилась в том, что Бона действительно ушла, а вместе с ней и все слуги. В столовой остались только виночерпий герцога и двое его телохранителей, которые беззвучно появились и встали у двери, закрытой и запертой на засов.
Наверное, тут нечему было удивляться, но я всю жизнь верила, что близость к Боне станет моей защитой. Герцог не тронет меня, как не прикасается к своим дочерям. На секунду мелькнула мысль, не кинуться ли к двери, не позвать ли на помощь, но я столько раз слышала такие крики и знала, что они никогда не помогали другим женщинам. Я могла рассчитывать лишь на собственную сообразительность.
— Ваша светлость, я погадаю вам, — сказала я с уверенностью, какой вовсе не ощущала. — Но чтобы предсказание получилось верным, пусть все замолчат. Вы должны думать только о том, что вас интересует, и ни о чем больше.
— Я уже задал вопрос, — с легким раздражением в голосе отозвался герцог, с грохотом поставил локти на стол и уронил голову на ладони, как будто она внезапно стала слишком тяжелой. — Мое будущее в новом году.
— Вот об этом и думайте, ваша светлость, — сухо произнесла я, вынимая карты из бархатной коробки.
Они оказались теплыми, как будто все это время лежали у очага, были больше простых игральных карт, но на этот раз тасовались легко, словно успели привыкнуть к моим рукам. Я постаралась перемешивать их подольше, все это время молясь про себя.
Смысла взывать к Богу не было, поэтому я обращалась к тому, кому действительно верила: «Маттео, помоги мне уйти отсюда живой и не обесчещенной».
Филиппо нарушил тишину пьяным смешком, Оттавиано тоже хохотнул, однако герцог сделался серьезен и шикнул на братьев, чтобы затихли.
Я тоже сидела почти неподвижно, перестав даже молиться, чтобы не заглушить тихого шепотка карт в руках. Внутреннее чутье велело мне собрать их и выровнять колоду.
Затем я положила их в центр стола, поближе к Галеаццо, и сказала ему:
— Снимите, ваша светлость.
Меня охватило непонятное спокойствие. Наигранная уверенность вдруг обернулась настоящей, идущей из глубины веков таинственной силой.
Тяжело навалившись на левый локоть, все еще упираясь подбородком в кулак, Галеаццо протянул к колоде правую руку. Она тряслась, при первой попытке снять карты он выронил их, перевернул некоторые на лицевую сторону и выругался.
— Ничего страшного, ваша светлость, — успокоила я. — Соберите карты и снимите снова. Все идет так, как угодно судьбе.
К этому моменту Галеаццо уже помрачнел и стал заметно нервничать. Пьяная ухмылка Филиппо исчезла. Он и Оттавиано внимательно следили, как меняется настроение старшего брата. Галеаццо собрал карты в колоду и снял. Я положила одну стопку поверх другой и придвинула к себе.
Вытянув из колоды карту, я перевернула ее и оказалась в ином мире.
Передо мной на фоне голубого неба поднималась сверкающая мраморная башня. Она возносилась так высоко, что касалась облаков. На самом верху — так далеко от земли, что казались не крупнее мух, — два каменщика месили раствор, собираясь строить башню еще выше. Я догадалась, что это Вавилонская башня, символ человеческого высокомерия. Когда я запрокинула голову, чтобы рассмотреть верхнюю площадку и работавших там людей, мрачная синяя туча отделилась от горизонта и скрыла вершину башни и каменщиков.
Эта туча была гневом Господним, из нее вылетела ослепительная голубая молния. Треск и грохот оказались такими зловещими, что я вскрикнула и зажала уши руками. В тот же самый миг башня взорвалась и осколки мрамора дождем посыпались на землю. Крики каменщиков становились все громче, пока они вниз головой уносились в забвение. Один из них при этом размахивал стальным клинком, и я узнала в нем короля мечей, того, кто вершит возмездие. Я упала на колени и закрыла лицо руками, когда он вместе со вторым человеком рухнул на землю у меня за спиной.
Так же быстро, как проявился, гнев Господень отступил, небо снова стало ясным, вот только башня превратилась в руины. Рядом со мной лежало тело второго человека. Как ни странно, оно осталось целым, глаза широко раскрылись от изумления, но он все равно был мертв и весь в крови, пронзенный оружием короля мечей. Его волосы были светло-каштановыми, губы тонкими, на переносице заметная горбинка. Это оказался герцог Галеаццо. Я знала, что он наконец-то заплатил за свои грехи, и была этому рада.
— Что это значит? — требовательно спросил Сфорца.
Я ответила не сразу, и он повторил, но не с нетерпением, а с тревогой:
— Что это значит?
«Маттео, помоги мне», — снова взмолилась я, сделала глубокий вдох и сказала правду.
Я говорила достаточно громко, чтобы заглушить треск дров в камине и тяжелое дыхание герцога:
— Это значит, мой господин, что на вас нападут те, против кого вы согрешили. Если вы немедленно не покаетесь и не загладите свою вину, то не доживете до начала нового года.
Братья только моргали, глядя, как Галеаццо, испустивший ошеломленный сиплый крик, неловко поднимался на ноги. Кривясь от ярости, он зарычал и занес руку для удара.