Она так и сделала, с заговорщическим видом поставила на матрас коробку, торжествующе улыбнулась и сказала:
— Ни о чем не спрашивай. Разумеется, Бона не ведает, что карты у меня, и ей вовсе не обязательно знать об этом. Ты можешь оставить их себе с одним условием.
— Чтобы я гадала тебе, когда ты захочешь, — произнесла я медленно. — Мадонна, я не могу согласиться. Бона обнаружит пропажу, и меня обвинят в воровстве. — Я взяла коробку и сунула ей в руки. — Это бесценный подарок герцогине от Лоренцо де Медичи. Его необходимо вернуть.
— Ты будешь меня слушаться!
Катерина вскочила и требовательно топнула ногой. Обычно в таких случаях она добавляла: «А то скажу отцу», но в этот миг явно поняла, что лишилась своего главного средства шантажа. Тогда она надулась и принялась придумывать другие угрозы, чтобы заставить меня повиноваться.
Я мягко заметила:
— Бона Савойская — моя госпожа. Я обязана повиноваться ей.
— Но ты ведь уже брала у нее карты!
— Да, — призналась я. — Но тогда я просто не понимала, как сильно это ее оскорбит. Ведь ты, мадонна, видела все своими глазами. Теперь она не доверяет мне так, как прежде. Сейчас Бона — регентша Милана, в ее обязанности входит судить и выносить приговор. Если она узнает, что я воровка, то ей придется меня казнить. Я прекрасно понимаю, что мне нельзя больше трогать карты.
Катерина снова села, испустила тяжкий вздох и согласилась, не глядя на меня:
— Это верно. Но…
Она наклонилась и подняла крышку, украшенную алмазами, показывая мне карты. Они лежали лицевой стороной вниз, демонстрируя цветочную рубашку. Я невольно потянулась к колоде.
Катерина схватила меня за запястье и попросила:
— Погадай мне. Расскажи о моем будущем.
Внезапно пламя в очаге взметнулось, как будто попав на кусок трута. Мы с Катериной разом вздрогнули. Она нервно рассмеялась, выпуская мою руку.
Я взяла карты и предупредила:
— Только один раз, мадонна. — Губа у меня до сих пор болела от удара герцога. — Если ты хочешь, чтобы я была с тобой откровенна, поклянись, что не станешь злиться на меня, пусть даже будущее окажется неблагоприятным. Иначе я обо всем расскажу Боне.
Катерина горячо закивала, соглашаясь. Я не поверила ей, но была не в силах противиться обаянию карт.
В точности так, как и в случае с герцогом, я старательно перетасовала карты, велела Катерине снять, затем соединила колоду и выложила перед ней три перевернутых прямоугольника.
— Прошлое, — сказала я, открывая первый.
На белом фоне, украшенном зелеными листьями и крохотными цветочками, были изображены четыре золотых кубка, в центре нарисовано развевающееся знамя со словами: «А bon droyt» («По праву»). Этот девиз часто использовали Сфорца, доказывая, что Господь сделал их правителями, потому что они заслуживают того.
Слова сами сорвались у меня с языка:
— Четверка чаш. Роскошь. Счастливое детство и огромное богатство. — Я помолчала, понимая, что в сверкающие золотые чаши было налито нечто темное и горькое, как то вино, которое заставила меня выпить Бона после смерти Маттео. — Но это не благое, а запятнанное прошлое, которое необходимо преодолеть. Сон, от которого ты должна очнуться.
Я перевернула вторую карту. На ней снова оказался босоногий молодой человек в лохмотьях, с посохом, закинутым на плечо.
— Настоящее, — сказала я. — Снова Дурак. Начало долгого путешествия, которое сильно изменит того, кто его предпримет. В конце пути Дурак лишится своей наивности.
Катерина уперлась локтем в стол, хмуро поглядела на картинку и заявила:
— Разумеется, мы же возвращаемся в Павию, но после уже не будет никаких путешествий.
— Возможно, не сразу, но уже скоро, — пояснила я, перевернула третью карту и объявила: — Будущее.
Не успела я положить карту, как Катерина вскочила, едва не скинув колоду с кровати, и хрипло прошептала:
— Нет! Это просто фокус! Ты специально так делаешь, чтобы меня напугать!
Она разрыдалась, а я посмотрела на изображение башни, которая рушилась от удара молнии, и вдруг увидела себя за стеной крепости, сложенной из толстых кирпичей. Не только Катерина, но и я сама обитала в этой башне, которая однажды будет разрушена до основания. Я услышала резкий оглушительный грохот, похожий на гром, и уперлась руками в стену, чтобы не упасть. Башня неистово дрожала, однако не рушилась.
Еще один удар, и стена громко затрещала, но снова устояла. Пока еще рано.
Но в свое время она рухнет, как герцогство Миланское, выскользнувшее из железной хватки Галеаццо.
Я вдруг снова увидела перед собой Катерину и решила сказать ей ту правду, которая утешит ее. Меня тоже била дрожь. Я вовсе не хотела ее пугать.
— Башня не предвещает смерть, — честно сказала я. — Не для тебя. Мадонна, ты не погибнешь, как твой отец. Но… — Я поглядела на картинку и представила, как дрожит под ногами земля. — Это означает перемены, конец старого. Разрушение.
— Но я не хочу! — Слезы лились по щекам Катерины, она заламывала руки. — Не хочу никаких неприятностей! A bon droyt! Зачем Господь наградил нас благородной кровью и дал нам власть, если не хочет защитить? Это неправильно!
— Возможно, — ответила я примирительно. — Но башня стоит далеко, тебя ждет долгий путь к ней. Вероятно, за это время ты найдешь способ отвратить от себя те несчастья, какие она обещает. — Я помолчала. — Но ты должна знать кое-что еще.
Она испуганно посмотрела на меня.
— Это стены замка. Твоего, мадонна. Ты будешь править.
Катерина утерла глаза и нос черным рукавом, снова села на кровать, немного успокоилась и сказала:
— Ты всегда должна быть рядом со мной. Всегда.
Мне очень хотелось оставить себе карты, но я уговорила Катерину вернуть их в сундук герцогини. Рано утром двадцать восьмого декабря двор отправился обратно в идиллическую Павию. Бона ехала в отдельном экипаже в сопровождении Чикко, первого помощника Галеаццо, и военного советника Орфео да Рикаво, на руках которого герцог испустил свой последний вздох. Я хотела отправиться в путь верхом, но Катерина настояла на своем. Мне пришлось сесть в повозку рядом с ней и всю дорогу оставаться вместе с детьми Боны и их няньками. Катерина горячо умоляла, чтобы я теперь ночевала в ее комнате. Бона милостиво согласилась, хотя я предпочитала ее общество компании себялюбивой герцогской дочки. На улице наконец-то потеплело, и пока колеса экипажа месили дорожную слякоть, моросил мелкий, слабый дождь.
Как только мы вернулись в Павию, восьмилетний Джан Галеаццо и его младший брат Эрмес переехали в роскошную спальню отца. Их мать Бона Савойская официально провозгласила себя регентшей и приняла правление вплоть до совершеннолетия Джана Галеаццо. Весь первый день дома она провела, совещаясь с Чикко в великолепном кабинете герцога.
Бона лишь на минуту вызвала меня туда. Она сидела за широким столом черного дерева, принадлежавшим Галеаццо. Новая правительница Милана выглядела измученной и озабоченной бесчисленными делами. В то же время в ее взгляде читалось явственное облегчение, даже воодушевление.
Чикко посмотрел на меня, а Бона протянула мне письмо. Я взглянула на сложенную бумагу. Она была помечена двадцать четвертым декабря и подписана настоятелем монастыря Сан-Марко во Флоренции.
— Тебе позволят похоронить мужа в Сан-Марко, — пояснила Бона. — Я уже все приготовила для твоего путешествия. Во Флоренции остановишься в монастыре Ле Мурате.
Я зажала рот ладонью, чтобы подавить рыдание, но у меня ничего не получилось. Бона встала из-за стола. Она обнимала меня, пока я рыдала.
После обеда я стала готовиться к отъезду, попросила Франческу уложить мои вещи и отнести в комнату Маттео. Ночью, когда Катерина крепко спала, я спустилась туда, достала секретные бумаги мужа и маленький черный мешочек с загадочным коричневым порошком и спрятала в сундук, куда Франческа сложила мои пожитки.
По настоянию Катерины я ночевала теперь рядом с ней на пуховой постели. Я проснулась задолго до рассвета. По счастью, дочка Галеаццо не ворочалась, а лежала так тихо, что я почти не слышала ее дыхания. Я выскользнула из постели, быстро оделась и поспешила в комнату Маттео. На рассвете двое конюхов пришли, чтобы забрать мой сундук, и мы втроем направились к конюшням. Холодный туман оседал на щеках и ресницах.
Крытая повозка уже ждала меня. Возница, который в молодости служил старшим конюшим Боны, был высоким, изможденным стариком с впалыми щеками и белой, словно ватной, бородой. Рядом с ним сидела его престарелая жена, маленькая, такая же хрупкая с виду старушка с бельмом на одном глазу. К моему удивлению, возница соскочил с места и с легкостью помог двоим молодым конюхам придвинуть сундук к дальней стенке телеги. Затем он подхватил меня под локоть тонюсенькой рукой и с неожиданной силой подсадил в повозку.
Я хотела сесть рядом с супругами, но возница, которого звали Дженнаро, решительным жестом велел мне лезть внутрь и откинул полог. Затем он указал на солнце, которое только начало заливать густые облака розоватым свечением. Туман скоро должен был смениться холодным дождем.
Я сдалась, согнулась в три погибели и забралась в повозку, половина которой была забита подушками, валиками и меховыми накидками. В оставшейся части стояли мой сундук и гроб, сколоченный из свежесрубленной душистой сосны.
Я упала коленями на подушки и обняла гроб, словно передо мной был сам Маттео, прижалась щекой к гладкому ошкуренному дереву и разразилась слезами. Конечно, я знала, что муж тоже поедет с нами, но не думала, что нам предстоит путешествовать бок о бок.
«Вероятно, мы скоро сможем вместе уехать во Флоренцию к моим друзьям».
Вдалеке раздался раскат грома, и туман внезапно сменился частым дождем. Возница прикрикнул на лошадей, повозка дрогнула и закачалась. Я крепко обнимала гроб, не поднимая головы, пока не услышала девичий голос и конское ржание. Я выглянула наружу из-за приоткрытого полога и увидела Катерину.
Она была босиком, в одной только шерстяной ночной рубашке, длинная коса металась из стороны в сторону, пока девушка бежала за повозкой. Я ошеломленно смотрела, как она машет руками.
Ее лицо кривилось от горя, когда Катерина выкрикивала мое имя:
— Дея! Дея!
Отчаяние и страх Катерины были непритворными, а крик таким пронзительным, что я зажала уши руками. Потом я задернула полог и снова вцепилась в гроб. Я рыдала до тех пор, пока расстояние и шум дождя не заглушили воплей Катерины.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Мы поехали по долине реки По на юго-восток и у Сан-Пьетро, перед тем как река начала извиваться, словно змея, переправились на другой берег бурного потока. С рассвета до заката я просидела в закрытой повозке рядом с сосновым гробом, держась за крышку так, словно это была рука Маттео. По временам дождь принимался оглушительно колотить в парусиновую крышу повозки, но под конец дня, когда мы миновали стены города Пьяченцы, совершенно прекратился. Я откинула полог и успела увидеть часть местности, именуемой Эмилия, ее холмы, поросшие виноградниками. После заката солнца мы не стали останавливаться, а ехали еще с полчаса, пока не оказались на постоялом дворе. К этому времени я промерзла до костей. В повозке стало так холодно, что я видела пар от собственного дыхания.
На постоялом дворе нашлась только одна свободная комната, поэтому единственный соломенный тюфяк достался мне, а вознице с женой, которая, как я успела выяснить, была совершенно глухой, пришлось положить подушки прямо на пол. Пожилые супруги заснули как убитые, поэтому я не стала гасить свечку и вынула из сундука бумаги Маттео. Я хотела переложить их в карман плаща, чтобы почитать завтра во время пути, но сон не шел. Поэтому я тут же погрузилась в сочинение древнего философа Ямвлиха[2] «О египетских мистериях».
Мне уже давно не приходилось читать. Латынью я занималась в последний раз четыре года назад, и многие места в тексте оказались неясными. Но то, что я поняла, меня испугало. Ямвлих толковал о языческих богах, духах, астрологии и о персональном демоне, имя которого можно узнать, изучив расположение звезд при рождении человека.
Хуже того, о предсказании будущего он говорил так: «В основе ворожбы лежат исступление или умственное расстройство, а также одержимость, явившаяся в результате болезни».
Я встревожилась и не стала читать дальше, но все равно убрала бумаги в карман плаща. Если Маттео считал данный предмет важным, то я обязана выяснить, почему это так.
На следующий день мы миновали Парму и очередные холмы с виноградниками, старательно возделанными на террасах, но в это время года пустынными и голыми. Почитать так и не удалось. Престарелая супруга возницы начала кашлять, и мне пришлось уложить ее в повозку рядом с Маттео. Сама же я пересела к старику и принялась любоваться возвышавшимися неподалеку Апеннинами, склоны которых поросли березой, орешником и дубом.
Этим вечером мы остановились где-то за Моденой. На этот раз мест на постоялом дворе хватало, и мне досталась отдельная комната. Я легла довольно поздно, поскольку читала Ямвлиха. Ближе к концу манускрипта между листами было вложено письмо на народной латыни, написанное той же рукой, что и перевод с древнегреческого на латынь, но не имеющее никакого отношения к содержанию трактата.
«Моему светочу», — было озаглавлено письмо.
Это связано с ритуалом, который я послал тебе в назидание, в надежде, что он, как и этот перевод Ямвлиха из Сирии, последователя нашего дорогого Платона, укрепит тебя в намерении двигаться дальше по пути воссоединения с Божеством.
Сам ритуал намного столетий старше обоих философов, но явно практиковался ими и их учениками. Цель этого действа — призвать персонального демона, как называли его греки. Нам же он известен под именем ангела-хранителя. Это есть тот божественный гений, который направляет нашу душу на пути единения с Творцом. Ибо Господа нельзя понять рассудком или через одно только размышление, но возможно уразуметь сердцем, если разбудить его ритуалом. Будучи язычником, Ямвлих не был благословлен знанием о Спасителе, и это сочинение в большой степени отражает его невежество, однако многое из данного трактата полезно нам и сегодня. Я твердо верю, что милость Господа распространяется и на язычников, чтобы даже те, кто не знал Христа, но отличался добротой, могли бы постичь Его через особые практики и обряды Нерожденного.
Ты спросишь, откуда нам знать, увенчался ли ритуал успехом? Обрати внимание, что Ямвлих говорит: «Появлению архангелов предшествует яркий свет».
Что касается самого ангела, тут мне нечего сказать, потому что у каждого человека он свой и любая душа должна пройти собственный путь к слиянию с божественным. Спасение одного не может быть тем же для другого. Поэтому крайне важно никому не рассказывать о том, что ты говоришь с ангелом. Иначе у тебя сложится ошибочное впечатление, будто бы только ты имеешь особенную связь с Божеством или же что уроки, предназначенные только для тебя, могут быть полезны другим.
Теперь о драгоценном содержимом мешочка. Сразу же после начала ритуала прими половину маленькой ложечки, не больше, горечь можно отбить с помощью вина. Внимательно следи, чтобы вещество не попало в руки профанов, не использовалось просто так. О нем тоже не следует рассказывать никому, а, напротив, хранить в строжайшей тайне.
Пусть этот обряд, переданный нам древними, дарует тебе великое знание о Том, Кто создал нас всех.
Твой вечный друг и слуга
Марсилио.
На третьи сутки пути жена возницы так разболелась, что весь день пролежала в повозке, заходясь кашлем. Я снова сидела рядом со стариком, пока мы огибали горы. Было сухо, солнечно и довольно тепло, такая же погода сохранилась и на четвертый день. Мы остановились на очередном постоялом дворе, но я больше не читала. Письмо неизвестного Марсилио успокоило некоторые мои страхи, зато вызвало множество неуместных вопросов. Я по-прежнему пребывала в недоумении и смущении, была по-настоящему заинтригована.
В разгар утра пятого дня мы перевалили через несколько округлых холмов. С вершины последнего из них я увидела Флоренцию, раскинувшуюся внизу, у подножия гор. Я ахнула от восхищения. Под ослепительно-голубым небом город казался золотым, серебристая лента Арно разделяла его на две части. Пока мы спускались, крыши вырисовывались все отчетливее, и возница, который прекрасно знал Флоренцию, начал показывать мне достопримечательности. Самым выдающимся сооружением, выделяющимся среди всех прочих, был громадный красно-оранжевый купол собора Санта-Мария-дель-Фьоре, Пресвятой Девы Лилий, с которым могла соперничать по высоте только его же изящная колокольня. Южнее поднималась башня дворца Синьории, здания городского правительства.