Беседа между Катериной и старейшинами длится всего несколько минут. Когда я поспешно выбегаю из новых покоев графини и несусь вверх по винтовой лестнице в Парадиз — чудесные апартаменты, устроенные еще в мирное время, где она принимает всех визитеров, старейшины, сер Людовико и сер Никколо, уже спускаются вниз. За ними следует личный охранник графини, сопровождающий гостей к выходу из лабиринта, какой являет собой крепость Равальдино.
Гости кивают мне довольно вежливо и дружелюбно, хотя выглядят озабоченными. Кто на их месте не тревожился бы, когда армия Валентино почти у дверей? Я киваю в ответ и сторонюсь, давая им дорогу. Приятно видеть, что внешне они совершенно не проявляют своих чувств. По-видимому, никакой ссоры с графиней не произошло, может быть, они приходили, чтобы обещать ей свою поддержку.
Обрадовавшись, я подхватываю юбки и взлетаю по лестнице в почти голую приемную. Катерина уже поднялась с кресла, за спинкой которого возвышается второй невозмутимый телохранитель. Сама же госпожа графиня стоит на цыпочках у окна и, вытягивая шею, наблюдает, как сер Никколо и сер Людовико пересекают вымощенный камнем двор, чтобы выйти из крепости.
Когда я вхожу и останавливаюсь для реверанса, она оборачивается через плечо, бросает на меня взгляд, и мне сейчас же становится ясно, что все потеряно.
— Какая скотина! — выпаливает Катерина. — Шлюхино отродье!
Губы у нее дрожат, она скрипит зубами, широко раскрывая от гнева голубые глаза. Я не двигаюсь, застыв в реверансе.
Она отворачивается к окну и продолжает свою тираду:
— Луффо Нумаи!
Нумаи — самый богатый житель Форли. Он несколько лет является главой городского совета и считает, что имеет право выступать от лица всех горожан.
— Вот кто предатель! Он всех убедил, что стоит им выступить на моей стороне — и они обречены, армия Валентино уничтожит их, поэтому безопаснее будет сдаться! — Катерина разражается диким смехом. — Скоро они узнают, что случается с теми, кто доверяет герцогу Валентино!
Я поднимаю голову и шепотом спрашиваю:
— А жители Форли?
— Они не встанут на мою защиту, — говорит она, все еще не отводя взгляда от окна.
От горьких слов стекло запотевает, и Катерина сердито трет его, чтобы видеть двор.
— Обитатели Форли отправляют к Валентино гонца, чтобы сообщить ему об этом. Если верить старейшинам, которые то и дело рассыпались в извинениях, Луффо Нумаи трудился без устали, убеждая горожан, что единственная надежда на спасение в том, чтобы сдаться. Многие жители были на моей стороне, хотели драться за меня, но Нумаи стращал их, пока они не поддались. — Она приникает к окну, явно заметив что-то внизу. — Ха! Вон они идут!
Катерина разворачивается ко мне так, что юбки закручиваются вокруг ног, слова льются таким стремительным потоком, что я едва поспеваю за ее мыслью.
— Я, конечно же, была вежлива, даже любезна с Никколо и Людовико. Я сказала им, что после падения Имолы не могу надеяться на выступление граждан Форли на моей стороне. Хотя они сделали бы это, если бы не Нумаи. Как думаешь, сколько ему пообещал Валентино? Губернаторскую должность он сулил наверняка, ведь сам герцог не сможет править несколькими городами.
Она порывисто подходит к креслу, набрасывает на плечи плащ, покидает комнату и шагает вниз по тем же ступенькам, которые только что преодолели Никколо с Людовико. Поскольку на ходу Катерина продолжает обращаться ко мне, я тоже спускаюсь, стараясь не отставать и задыхаясь от бега.
— Нумаи воображает, будто сможет присвоить мои земли, отнять их у моих сыновей, но он за это заплатит, — мрачно произносит она. — Я увижу, как этот негодяй ответит за свои дела!
Я спускаюсь вслед за Катериной на второй ярус крепости, где в толстых каменных стенах прорезаны глубокие галереи для пушек.
Катерина ведет меня к крайней из них и приказывает ближайшему солдату:
— Приведи пушкарей!
Тот кидается выполнять приказ, а Катерина проходит вдоль длинного медного ствола, задранного к небу под углом в сорок пять градусов.
Моей госпоже нет нужды искать черпак на длинной ручке и деревянный ящик с порохом. Она прекрасно знает, где находится то и другое. Катерина привычным ловким движением набирает полный черпак серного порошка и засыпает его в длинное дуло пушки. По ее приказу я приношу пук соломы из стога, возвышающегося рядом с пороховым ящиком, и длинный деревянный шомпол.
Пока я засовываю в дуло солому и проталкиваю ее шомполом, Катерина успевает принести ядро из большой пирамиды. Она покачивается под тяжестью каменного шара, тащит его, согнувшись, держа обеими руками, прижимая к животу, но не сдается. Когда графиня приближается к пушечному стволу, я тоже подхватываю ядро. Вдвоем нам удается поднять его повыше, чтобы закатить в дуло.
В этот момент наконец-то появляются шесть артиллеристов и приступают к своим обязанностям.
— Целься по дворцу Нумаи, — приказывает Катерина, прекрасно зная, что с такого расстояния, да еще и в сумерках, попасть будет почти невозможно.
Но она все равно с воодушевлением наблюдает, как один пушкарь с помощью отвеса находит перпендикуляр, затем отмеривает угол квадрантом и немного разворачивает ствол. Когда в казенной части пушки наконец-то откидывается крышка и к ней подносится фитильный пальник с горящим огоньком, Катерина хлопает в ладоши в мрачном предвкушении.
— Вот тебе, Луффо Нумаи! — выкрикивает она за миг до того, как командир артиллерийского расчета машет нам, чтобы мы отошли, и приказывает:
— Огонь!
Я вздрагиваю и зажимаю уши руками.
В тот же миг мне кажется, будто я вдруг попала в гадальную карту, которая называется Башня. Уши болят от рева пушки, толстые стены крепости, надежная опора для ног, содрогаются. Мысленно я вижу, как падаю на землю вместе с обломками камня, несусь навстречу судьбе, к концу всего, что мне знакомо.
По приказу Катерины пушка стреляет снова и снова.
Нам с правительницей Форли уже дважды выпадала эта Башня, однако оба раза мы выживали. Но вот третий раз наверняка станет последним.
В оглушительном пении пушки мне чудится не только наш конец, но и начало. Я мысленно обращаюсь к далекому прошлому…
ЧАСТЬ I
МИЛАН
ДЕКАБРЬ 1476 — АПРЕЛЬ 1477 ГОДА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
На вечерней заре до нас донеслись женские крики, неистовые и пронзительные. Мы не услышали бы их, если бы за пару минут до этого не начался пожар и певцы не замолкли. Это случилось за восемь дней до Рождества, в тот миг я стояла на лоджии, вдыхая острый морозный воздух через окно, распахнутое расторопной горничной.
Еще чуть ранее я сидела у потрескивающего камина в покоях герцогини, где одна из ее камеристок поджаривала на пекарской лопатке кедровые орехи — угощение для наследника герцога, семилетнего Джана Галеаццо Сфорца, который со скукой смотрел в огонь, пока нянька расчесывала его золотистые кудри, падающие на хрупкие плечи. Рядом с ним сидел его шестилетний брат Эрмес — толстый, малоподвижный и туго соображающий ребенок с настоящей копной тускло-рыжих волос. Слева от братьев расположилась их мать, герцогиня Бона Савойская, с девственно-белой вуалью на голове, скрывавшей уложенные на затылке косы. Герцогиня поджимала губы и щурилась, глядя на иглу и отрез шелка, который она держала пухлыми пальцами. Ей исполнилось двадцать семь, и она была настоящей матроной. Господь наградил ее грузным телом, крепкими руками и ногами и короткой толстой шеей, из-за которой казалось, будто круглая голова лежит прямо на плечах. Черты лица этой женщины не были лишены приятности: небольшой нос, нежная чистая кожа, мелкие, безупречно ровные зубы, — но лоб у нее оказался слишком низким, с густыми, сведенными к переносице бровями. В профиль лицо казалось почти плоским, глаза были широко расставлены, а маленький подбородок тонул в складках жира, приобретенных в основном после рождения первенца. Зато, по моему разумению, при дворе герцога Галеаццо не было человека добрее, чем его супруга.
Слева от Боны сидели две незаконнорожденные дочери герцога, результат его греховной связи с женой одного из придворных. Старшая, тринадцатилетняя Катерина, являла собой образчик телесного совершенства: стройная фигура, обещающая со временем приобрести приятную округлость, чистая кожа, прямой, прекрасной формы нос, только губы немного тонкие. Но Катерина была не просто хорошенькой, а по-настоящему прекрасной благодаря густым, длинным золотистым кудрям, которые так и сверкали на солнце, и глазам, таким синим, что многие, впервые увидев герцогскую дочку, невольно ахали от изумления. Впечатление еще больше усиливалось из-за той уверенности, которая читалась в ее взгляде. Однако сегодня взор Катерины туманился, потому что рукоделье выводило ее из себя и она ненавидела сидеть сиднем. Девчонка часто отвлекалась от вышивания, чтобы поглядеть на огонь или досадливо вздохнуть. Если бы на дворе стояло лето, она обязательно сбежала бы с урока герцогини, отправилась бы с отцом на охоту, поехала бы кататься верхом вместе с братьями или затеяла бы с ними игру в догонялки в просторном дворе. Неважно, что подобные развлечения совершенно не пристали уже помолвленной юной даме, которая через три года выйдет замуж. Гнева герцогини Катерина не боялась, и не только потому, что Бона почти никогда не сердилась, но и потому, что отец обожал дочку и редко позволял наказывать ее.
Такого нельзя было сказать о девятилетней сестре Катерины, Кьяре, худенькой серой мышке с выпуклыми карими глазами и узким, остреньким личиком. Если Катерина постоянно удостаивалась благосклонного внимания отца, то Кьяре — глуповатой послушной девочке — доставалась только его брань. Кьяра редко смотрела в глаза другим и старалась держаться поближе к Боне. Сердце этой дамы было настолько щедро, что она одинаково любила всех детей герцога. К собственному сыну Джану Галеаццо, который в один прекрасный день должен был стать правителем Милана и всех земель матери, Бона относилась с той же нежностью и добротой, что и к Катерине с Кьярой — живому доказательству неверности супруга. Она так же любила и двух его незаконнорожденных сыновей, теперь уже взрослых мужчин, которые жили в Милане и изучали военное дело в доме приемного отца. Бона хотела, чтобы все мы, дети, называли ее мамой, но так к ней обращалась только Кьяра. Катерина именовала Бону мадонной, госпожой, я же обращалась к ней «ваша светлость».
Герцогиня была добра даже ко мне, подкидышу сомнительного происхождения. Она во всеуслышание заявляла, что я незаконнорожденная дочь одной ее опальной кузины из Савойи, следовательно, состою в родстве с королем Франции. У меня же сохранились весьма расплывчатые воспоминания о красавице с волосами цвета воронова крыла, со стертыми за давностью лет чертами лица, которая что-то нежно приговаривала надо мной по-французски, — это, скорее всего, и была моя мать. Еще в памяти сохранились добрые монашки, заботившиеся обо мне, когда темноволосая женщина куда-то исчезла. Но каждый раз, когда я пыталась надавить на Бону и, оставаясь с ней наедине, разузнать какие-нибудь подробности о своих родственниках, она отказывалась отвечать, уверяя, что мне лучше оставаться в неведении. Герцогиня относилась ко мне как к дочери, пусть и самой никчемной, обреченной до конца своих дней играть при ней роль придворной дамы. Я была благодарна ей, но сильно стыдилась своего происхождения и воображала самое худшее.
Альмадея, «душа Господня», — так назвала меня Бона. В итоге все стали звать меня просто Деей, но госпожа следила за тем, чтобы я никогда не забывала о своей бессмертной душе. Она была женщина набожная, приверженная постам и молитвам, и всех детей старалась воспитать добрыми христианами. Увы, Катерина нисколько не интересовалась нематериальным миром, Джан Галеаццо был обречен судьбой на светскую жизнь, Кьяра слишком туго соображала, поэтому только я одна прилежно внимала ее горячим религиозным наставлениям.
Герцог, превозносивший до небес Катерину и проклинавший несчастную Кьяру, редко заговаривал со мной или обо мне. Я числилась исключительно в свите Боны, хотя постоянно попадалась на глаза хозяину дома. Я была всего на четыре года старше его обожаемой златовласой, синеглазой дочери и часто оставалась при ней дуэньей, а герцог регулярно навещал Катерину. В такие моменты его взор был полностью сосредоточен на дочери; если он отвлекался на миг и замечал меня, то тут же отводил глаза.
Итак, за восемь дней до Рождества Христова в замке Павия — любимой загородной резиденции герцога — царило оживление. На лицах всех слуг была написана озабоченность и решимость, придворные испытывали нетерпеливое предвкушение. Через два дня весь двор, процессия из семисот человек, двинется в город Милан, в величественный замок Порта-Джиова. Накануне Рождества герцог обратится там с речью к народу, попросит прощения за обиды, раздаст милостыню, а на закате солнца торжественно зажжет в просторном пиршественном зале ciocco — громадное святочное полено — для своих подданных и слуг. Огонь будут заботливо поддерживать всю ночь. Герцог так и не утратил детской любви к рождественским праздникам, поэтому в узком семейном кругу он повторит ежегодную церемонию зажжения ciocco, за которой последует веселый пир.
Сегодня днем, в ожидании традиционного паломничества и празднеств, герцог прислал в покои супруги квартет исполнителей рождественских гимнов, певцов из собственного хора, который славился на всю Европу. Герцог не слишком интересовался изящными искусствами, предоставляя развлекаться книжками и картинами своим наследникам, но вот к музыке питал настоящую страсть и с особым тщанием выискивал в разных странах самых талантливых певцов и композиторов.
Джан Галеаццо, Эрмес, герцогиня Бона, Катерина и я сидели лицом к камину, слева от которого была открытая дверь. В ее проеме расположился квартет христославов: двое взрослых мужчин и двое мальчиков, выбранных герцогом не только за хорошие голоса, но и за стройные фигуры; их изумительные голоса сливались в песнопении. У нас за спиной две горничные Боны суетились, укладывая ее рождественские наряды в большие сундуки. Эрмес сидел на полу у ног старшего брата и дремал, тогда как Джан Галеаццо стоически переносил прикосновения гребня, глядя в огонь и слушая пение. Герцогиня надеялась, что в мальчиках разовьется такая же любовь к музыке, как и у их отца. Бона с Кьярой занимались вышиванием, а внимание Катерины было сосредоточено на деревянном шарике, игрушке младших сводных братьев, который как раз оказался у нее под ногами. Она незаметно подтолкнула его носком туфли, он немного прокатился и легонько ударил по носу дремлющую борзую, которая свернулась у ног Боны. Собака — трехлапая калека, которую Бона приютила так же, как и меня, открыла один глаз, но тут же снова погрузилась в сон.
Комната герцогини была очень большой, с широким арочным окном, высокими сводами, стенами, обшитыми панелями из темного дерева с красивой резьбой. В отличие от покоев герцога, апартаменты Боны состояли из одной этой комнаты. Место перед камином считалось гостиной, гардеробная отделялась от посторонних взглядов несколькими шкафами, на возвышении стояла кровать красного дерева с задернутым вышитым пологом. Рядом с ней помещались три узкие койки, на одной из которых спала я, когда мой муж уезжал по делам. Комната Боны была похожа на все остальные помещения замка, представлявшего собой двухэтажную квадратную постройку, достаточно просторную, чтобы внутри с комфортом разместилось пятьсот человек. На всех четырех углах замка поднимались высокие башни, покои в которых предназначались для его владельцев. В верхнем этаже северо-восточной башни располагались комнаты герцога, в северо-западной — его наследника, юго-восточная и юго-западная были отведены под канцелярию и библиотеку. В цокольном этаже находился ковчег с мощами и тюрьма. За исключением покоев герцога, все комнаты выходили в длинную общую галерею, нависавшую над широким внутренним двором. Лоджия первого этажа, где жили слуги и незнатные гости, размещались скотобойня, тюрьма, купальня, прачечная и сокровищница, была открыта всем ветрам. Точно такая же имелась и на втором. Для удобства герцога и его домочадцев ее сделали закрытой. В ней имелись окна, через которые проникал солнечный свет, а на окнах — ставни для защиты от зимних ветров.