— Не хочу с тобой общаться.
Он вздрогнул.
— Я не стервятник, — возразил он, вскинул голову и уставился на меня.
А я удивилась, что он — мой ровесник. Его одежда, поведение и даже грязь заставляли думать, что он гораздо старше.
— Ты вор, — упорствовала я, отводя взгляд.
Я прожила не больше месяца в Диких землях. И, конечно, не избавилась от страха перед ними. Перед парнями.
Он пожал плечами.
— Я — тот, кто уцелел.
— Ты украл нашу еду, — сказала я и мысленно произнесла: «А другие считали, что ворую я». — Поэтому для меня ты стервятник.
Однажды кто-то заметил, что припасы таинственным образом пропадают, а силки внезапно оказываются пусты. Питьевая вода из канистр буквально испарялась. Возникло напряжение, начали гулять подозрения, а виновницей стала я. Ведь я же — новичок и появилась здесь позднее остальных. Никто не знал, кто я такая и откуда взялась, поэтому все свалили на меня.
Парень по имени Грей, тогдашний глава группы, установил наблюдение. Ночью он обходил силки и ловушки, проверял кладовки и убеждался, что члены хоумстида находятся именно там, где им полагается. На вторые сутки он засек Тэка, когда тот доставал кролика из сетей. Тэк чуть не всадил в Грея нож, пытаясь улизнуть. Но промахнулся — лишь отхватил у Грея кусок мяса с лопатки. Грей заорал и прижал Тэка к земле. В итоге Тэк стал нашим пленником, и все обсуждали, как с ним поступить.
— Добро пожаловать на свободу, — произнес он и плюнул прямо себе под ноги. — У каждого есть собственное мнение.
Я снова переключилась на Блу. Грандма сказала мне не слишком привязываться к ней. «Такие здесь не выживут», — объяснила она. Но Грандма опоздала. Когда я нашла Блу и почувствовала, как бьется ее крохотное сердечко, я поняла, что она — мой долг, моя подопечная.
Сперва Блу плохо сосала грудь Мари, но через две недели у нее появился аппетит, и она набрала вес. Когда Мари кормила ее, я садилась рядом. Иногда я тихонько обнимала Блу, словно вбирая в себя их обоих. Я будто вливала свою жизнь в жилы и рот Блу и постоянно держала ее при себе. Грандма подарила мне старые слинги, выцветшие от множества стирок. Теперь я привязывала Блу к себе, когда отправлялась помогать остальным.
Но потом она опять заболела. Она постоянно капризничала и спала урывками, по пятнадцать минут. У нее текло из носа, а на второй день температура поднялась настолько, что я ощущала жар ее тельца на расстоянии шести дюймов от ее кожи. Она перестала есть и плакала часами напролет. Говорили, что это — обычная простуда, и она выкарабкается.
Спустя три дня я была в полубессознательном состоянии от изнеможения и от беспощадной усталости. Ночью я бодрствовала, укачивала Блу, когда она пыталась оттолкнуть меня, шептала ей что-то ласковое и сбивала температуру влажной тканью. Нас обоих перевели в комнату для больных. Тэка тоже временно посадили туда. Другие обитатели хоумстида собрались в главной комнате и решали, то ли отпустить его, то ли наказать парня или даже убить.
Правила Диких земель не менее суровы, чем законы по ту сторону ограждения.
Тэк наблюдал, как я сижу, склонившись над Блу. Я разговаривала с ней и вытирала пот у нее со лба. Она практически не шевелилась, когда я прикасалась к ней. Ее дыхание стало неглубоким и прерывистым.
— Это вирус, — вдруг произнес Тэк. — Ей нужно лекарство.
— Ты что, врач? — огрызнулась я, но испугалась.
Мне хотелось, чтобы Блу заревела, открыла рот, хоть как-то на меня отреагировала. Но она просто лежала без движения. И я поняла, что ей совсем плохо.
— Моя мать работала медсестрой, — сообщил Тэк.
Странно, что у вора, нарушающего законы, есть мать и свое собственное прошлое. Я удивленно посмотрела на него.
— Развяжи меня, — негромко, но убедительно сказал он, — и я помогу тебе.
— Не гони! — рявкнула я.
В глубине души я надеюсь, что Лина не появится. Она может заблудиться или застрять на границе, и тогда патруль быстро поймает ее. Кроме того, у нее нет документов. Она может просто опоздать, и мы с Тэком не будем рисковать своими шкурами.
Но мы слишком хорошо обучили ее, и около десяти часов я замечаю Лину. Она идет по улице, опустив голову под дождем, превратившимся в легкую морось. На ней — чужая одежда, если не считать ветровки. Наверное, она взяла эти вещи на конспиративной квартире. Но походку Лины нельзя не узнать: легкая, пружинящая, словно она в любую секунду готова сорваться на бег.
Тэк аккуратно сползает с сиденья. Но Лина погружена в себя и полностью сосредоточена на своих мыслях. Она добирается до клиники и проскальзывает внутрь.
Нужно быть начеку. В фургоне сыро, и моя кожа сделалась липкой. Окна запотели от нашего дыхания. Я чувствую новый приступ тошноты, но справляюсь с ним.
Через пару минут Тэк вздыхает и тянется за пиджаком, лежащим между нами. Он встряхивает его и с трудом просовывает руки в рукава. Теперь Тэк выглядит забавно, прямо медведь в цирковом наряде. Но я, пожалуй, не стану об этом упоминать.
— Готова? — спрашивает он.
— Не забудь, — отвечаю я и сую ему ламинированное удостоверение.
Оно настолько старое и грязное, что фотография почти неразличима. И хорошо, ведь настоящий хозяин карточки — доктор Говард Риверс, был на двенадцать фунтов тяжелее Тэка и на десять лет старше.
Вдобавок Говарда Риверса на самом деле звали Эдвард Кауфман. Этот почтенный врач из Майами трудился над тем, чтобы оградить наши школы и дома от амор делириа невроза. Он имел обширные связи, в том числе с губернатором, который субсидировал медицинские центры в самых бедных районах города. Но втайне Кауфман являлся радикальным и одиозным участником сопротивления. Он прославился тем, что делал аборты неисцеленным девушкам, стремящимся скрыть беременность.
В общем, он обзавелся кучей фальшивых удостоверений. Он пользовался ими, чтобы добывать необходимые медикаменты, а потом переправлять их к заразным, в Дикие земли.
Настоящий Эдвард Кауфман ныне мертв. Два года назад его разоблачили в ходе подстроенной полицейскими ловушки и казнили. Но многие из его псевдонимов, его лжеличностей уцелели. Они до сих пор живы-здоровы и продолжают вести медицинскую практику.
Тэк прикрепляет бейджик к пиджаку.
— Как я выгляжу? — интересуется он.
— Как медик, — заявляю я.
Тэк рассматривает себя в зеркале заднего обзора и безуспешно приглаживает волосы.
— Не забудь, — говорит он, — припарковаться надо на Двадцать четвертой.
— Не волнуйся, — отвечаю я, не обращая внимания на странные ощущения в животе.
Конечно, это нервы. Ненавижу свою слабость. Она напоминает мне о прошлом, о монотонной тишине в родном доме. И о моем отце, нагнетающем собственную злость, словно бурю.
Каждый раз, когда мне приходится кого-то убивать, я представляю на месте жертвы своего отца.
— Береги себя, Рэй.
На мгновение передо мной предстает Майкл — парень, которого никто не знает. Лицо у него открытое, как у мальчишки. И испуганное.
— Лучше бы ты оставила тяжелую работу мне, — добавляет он.
— А зачем? — Я прижимаю пальцы к губам, затем прикладываю их к его груди.
Таков наш знак. Мы оба сдержанны в выражении эмоций. Да и целоваться посреди Зомбиленда не следует.
— До встречи на той стороне.
— На той стороне, — повторяет Тэк, выпрыгивает из фургона и рысцой бежит через мокрую улицу.
Я отсчитываю шестьдесят секунд, в последний раз проверяю снаряжение, опускаю зеркало и смотрю на свои зубы. Пистолет на месте, снаряды в правом кармане джинсов. Отлично. Снова начинаю считать. Постепенно я прихожу в себя. Хватит трястись, Рэйвен.
Я знаю свое дело. Мы все его знаем..
Иногда я мечтаю о том, как мы с Тэком возьмем и уйдем — просто забьем на войну, борьбу и на сопротивление. Прощайте, не поминайте лихом. Мы двинемся на север и построим хоумстид. Мы справимся. Будем охотиться и ловить рыбу, выращивать, что получится. Заведем целый выводок ребятишек и притворимся, что остального мира не существует. Пусть себе проваливается в ад, если хочет.
Проходит две с половиной минуты. Я открываю дверцу и вылезаю наружу. Сточные канавы до сих пор полны водой, и в маленьких водоворотах кружат мятые стаканчики из-под кофе, сигаретные пачки и объявления.
Когда я распахиваю дверь клиники, мне кажется, что я попадаю в другую реальность: пушистый зеленый ковер, полированная мебель. Эффектные напольные часы в углу приемной. Неплохое место для того, чтобы умереть, если уж надо что-то выбирать.
Тэк находится у рецепции. Он барабанит пальцами по столу и едва удостаивает меня взглядом.
— Прошу прощения, доктор, — пищит лаборантка за столом, лихорадочно жмет на кнопки.
Пальцы у нее толстые, унизанные кольцами, которые глубоко впиваются в плоть.
— Инспекция сегодня — это наверняка какая-то ошибка! — продолжает она.
— Она есть в планах, — произносит Тэк надменным тоном. — Каждая клиника подлежит ежегодной проверке…
— Извините, — встреваю в разговор я и подхожу к столу.
Я стараюсь идти немного странновато, зрелищности ради. Потом мы с Тэком посмеемся над этой сценой.
— Извините! — повторяю я немного громче.
— Подождите, пожалуйста, — бормочет девица, сняв телефонную трубку. — Я очень сожалею, доктор, — обращается она к Тэку. — Вы даже не представляете, как мне неловко.
— А вы не сожалейте, — говорит Тэк. — Вы найдите кого-нибудь из персонала.
— Эй! — Я опираюсь на стойку. — Послушайте, я с вами разговариваю!
— Мэм! — Секретарша наверняка жутко перепугалась, что их клинику, скорей всего, прикроют из-за ее безалаберности. — Я занята! Если вам назначено, то отметьтесь и присядьте…
— Что?! — Я уже втянулась и теперь практически ору. Тэк весьма правдоподобно изображает отвращение. — Я не собираюсь ждать! У меня сыпь, ясно! Я от нее свихнусь скоро!
Я расстегиваю пояс и начинаю уверенно спускать брюки. Тэк негодующе фыркает, а девица бросает телефонную трубку на рычаг.
— Сюда, мэм, прошу вас.
Она хватает меня за руку. Я чувствую запах пота, пробивающийся сквозь духи. Секретарша стремительно тащит меня прочь от приемной и от Говарда Риверса, медицинского инспектора. Только бы я не навредила их репутации и перестала позорить их прекрасную клинику! Мы проходим через несколько двустворчатых дверей и оказываемся в длинном белом коридоре. Я ощущаю возбуждение и адреналин. Нащупываю в кармане джинсов плоскую бутылочку, открываю ее большим пальцем и позволяю содержимому вылиться на заранее заготовленную тряпку. Ацетон, жавелевая вода и тепло.
Не так хорошо, как фабричный хлороформ, но тоже ничего.
— Врач скоро осмотрит вас, — тараторит обозленная девица.
Она вталкивает меня в крошечный процедурный кабинет и замирает, взявшись за дверную ручку. Грудь ее вздымается под униформой.
— Если вы подождете здесь… — начинает она.
— Не стоит, — говорю я и, шагнув вперед, прижимаю тряпку к ее лицу.
До чего же секретарша тяжелая!
«Развяжи меня, и я помогу тебе».
Его слова засели у меня в сознании, изводя и обещая. Я не думала, что смогу доверять этому парню. И это было бы предательством по отношению к Грандма и к остальным обитателям хоумстида. Ведь они приняли меня и Блу. Если меня застукают, если вор меня кинет, я, конечно, расплачусь за все. Тогда уже меня свяжут и запрут в комнате для больных, а группа будет решать, что со мной делать.
Но Блу не становилось лучше.
А я боялась всего на свете. Я была тогда одинокой тощей девчонкой, внезапно решившей убежать. Отец всегда говорил, что я жалкая дура, неудачница. Возможно, он был прав.
Я знала, что вор лишен страха. Я чувствовала. Даже смерть для него ничего не значила.
Когда Блу начала булькать и хрипеть во сне — а потом застыла на десять секунд не дыша, я украла на кухне нож. Мои пальцы дрожали. Я помню это, потому что думала тогда о маминых руках — в них дребезжало столовое серебро, и они трепетали, будто птицы — буйные, неистовые… Интересно, вспоминала ли она обо мне после того, как я ушла?
Все спали — теперь, когда вора поймали, даже Грей не считал нужным дежурить.
Улыбка вора была как лезвие серпа во тьме. Я присела перед ним на корточки.
— Ты обещал, — буркнула я.
— Вот те крест, — сказал он. — Чтоб я сдох.
Мне не понравился его голос — он вроде бы смеялся надо мной, — но я быстро перерезала веревки. Меня мутило, но я понимала, что иначе Блу умрет. Хотя, возможно, она умрет в любом случае.
Он встал с тихим стоном. Его рост поверг меня в недоумение. Я видела его только лежащим или сидящим. Вздрогнув, я отступила на шаг.
Его улыбка исчезла, и глаза сделались жесткими.
— Ты не доверяешь мне? — спросил он.
Я покачала головой. Он протянул руку за ножом, и после краткого колебания я отдала его.
— Вернусь к полудню, — бросил он.
Мое сердце колотилось как бешеное, и его ритм твердил: «Пожалуйста, я рассчитываю на тебя!»
Он кивком указал на Блу.
— Позаботься, чтобы она протянула до тех пор.
А потом он исчез, беззвучно двигаясь по темным коридорам, слившись с тенями. А я принялась ждать. Ужас переполнял меня подобно густому черному туману.
Все мы рассказываем истории. Некоторые из них правдивее, другие — нет, но в конечном итоге звучат они одинаково.
Я научилась этому у мамы. «Твой папа сегодня неважно себя чувствует», — поясняла она. Еще она часто говорила: «Со мной произошел несчастный случай». Или: «Рэйвен, ты очень неуклюжая. Ты врезалась в дверь. Бежала вприпрыжку, споткнулась и упала с лестницы». И мое любимое: «Он не хотел».
Она была настолько искусна, что через некоторое время я начала верить ей. Я действительно неуклюжая. И я сама виновата, что спровоцировала его.
Возможно, он действительно не хотел.
Еще мне скормили истории про девушку, которая забеременела до исцеления. Каролина Гормли — она жила на нашей улице, в приземистом старом доме. Ее родители узнали обо всем только после того, как она выпила полбутылки отбеливателя и ее увезли на «Скорой». Только что она была рядом, ездила на школьном автобусе, прижималась носом к стеклу… И вдруг ее не стало.
Мама заявила, что ее исцелят и отправят в какой-то город, чтобы она могла начать жизнь с чистого листа. Родители отказались от нее. Вероятно, она закончит тем, что будет вкалывать в ассенизации, никогда не получит пару, и ореол болезни запятнает ее с ног до головы. «Видишь, что бывает, когда не слушаешься?» — ворчал мой отец.
«А как же малыш?» — спросила я у мамы.
Она заколебалась на долю секунды. «О нем позаботятся», — ответила она. Она не лгала, только имела в виду совсем не то, о чем подумала я.
Форма лаборантки слишком велика для меня. Я чувствую себя ребенком, натянувшим взрослый наряд. Ладно. Я не бегу и не тороплюсь. Хорошая история требует неспешной походки и осмотрительности. Я разыскиваю матерчатую маску, натягиваю ее и надеваю резиновые перчатки. Прежде чем выбраться обратно в коридор, я закрываю дверь. Секретарша остается внутри: она свернулась клубочком на линолеуме и дышит глубоко, как дитя.
Я прицепляю ее бейджик к лацкану, зная, что никто не станет присматриваться. Людям достаточно предъявить самую общую информацию.
А после развития сюжета будет кульминация.
Вор сбежал. Обитатели хоумстида ни в чем меня не обвинили, невзирая на то что пропажа кухонного ножа была обнаружена. Они решили, что он самостоятельно избавился от веревок. Сторонники жесткой политики торжествовали. Парень может вернуться, чтобы перерезать нас во сне! Теперь запасы съестного надо постоянно охранять. Зря не прикончили эту дрянь, гнусного стервятника!
Я едва не призналась. Но я слишком боялась, что меня выгонят, бросят погибать в Диких землях.
Он сказал, что мы встретимся в полдень, но этот срок уже давно миновал. Жители хоумстида завершили обход силков, а дыхание Блу сделалось прерывистым и клокочущим. Она умрет, и я во всем виновата. Но я не плакала. Слезы в нашей семье были под запретом: от них отец мог взорваться. Еще мне не позволяли громко смеяться, улыбаться чужим шуткам и выглядеть счастливой, когда он пребывал в плохом настроении.