— К счастью, все скандальные слухи к тому времени затихнут, ведь интересы в обществе переменчивы. — Люк небрежно поправил манжеты.
Минерва с ухмылкой взглянула на него:
— На это не надейся. Учитывая, что Мартин с Амандой нашли убежище на севере, а вы венчались в Сомерсхэме и сразу уехали сюда, хозяйки салонов будут ждать своего часа.
Люк скривился, Амелия улыбнулась.
Мисс Пинк, оправившись от дороги, встала и, извинив шись, вышла. Эмили и Энн, допив чай, тоже решили уйти к себе.
— Я велела подать обед в шесть часов, — проговорила Амелия, когда они присели перед ней в реверансе.
— О Боже! — воскликнула Эмили. — Мы к тому времени умрем от голода.
Амелия мягко улыбнулась:
— Как приятно вернуться домой.
Девочки вышли из комнаты, и Минерва повернулась к Люку:
— Можно ожидать письма от Киркпатрика — по моим предположениям, через неделю.
— Неужели он настроен так серьезно? — удивился Люк.
Минерва хмыкнула:
— Нетерпеливо, друг мой. Думаю, тебе это знакомо.
Эту реплику он оставил без ответа.
Затем Минерва добавила уже серьезнее:
— Хорошо было бы пригласить его сюда, но я не хотела ничего предпринимать, не посоветовавшись с тобой.
Он перевел взгляд на Амелию — та внезапно поняла подтекст их разговора.
— Разумеется, — улыбнулась она. — В конце июля или лучше в начале августа?
— Как вы решите. Мы пробудем здесь до конца сентября.
Амелия посмотрела на свекровь, которая спокойно восседала в своем кресле.
— Мы решим это, как только получим от него письмо. А мы непременно его получим, — заверила она. — Это значит, что Эмили пристроена. — Она посмотрела на сына, затем на невестку. — Не спрашиваю, как вы поживаете, — уверена, что вы освоились здесь без особых трудностей. Здесь было очень жарко?
Проклиная свою память, которая мгновенно вернулась к тому долгому дню, половину которого они с Люком провели в постели, Амелия надеялась, что ей удалось не покраснеть.
— Да, здесь была пара дней, когда погода стояла очень жаркая. — Она старалась не смотреть на Люка.
Минерва встала.
— Наверное, неразбериха кончилась. Мне пора пойти к себе и отдохнуть часок. В шесть, вы сказали?
Амелия кивнула.
— Увидимся в гостиной. — И, кивнув обоим, леди Калвертон направилась к двери. На пороге она остановилась и обернулась, лицо у нее было озабоченным. — Пока мы одни… — Она бросила взгляд на дверь. — Собираясь, я обнаружила, что у меня исчезли две вещицы. Табакерка, расписанная глазурью, — ты ее знаешь, Люк, — и флакон для духов с золотой пробкой. Эти вещицы маленькие, но старинные и очень ценные. Они были в моей гостиной, и обе именно исчезли, а не затерялись. Что ты об этом думаешь?
Люк нахмурился:
— Мы не нанимали новую прислугу.
— Да, сначала я тоже подумала об этом, но все они рабо тают у нас много лет.
Вряд ли это мог сделать кто-то из домашних.
Люк кивнул:
— Я узнаю у Коттслоу и Хиггс — может быть, кто-то заходил к нам по поводу каминов или чего-то такого.
Лицо Минервы прояснилось.
— Конечно, ты совершенно прав. Наверняка это именно так. И как же это грустно — присматривать за подобными безделушками всякий раз, когда в доме появляется посторонний.
С этими словами она вышла.
Амелия поставила пустую чашку и встала. Они с Люком стояли и смотрели на дверь, за которой исчезла его мать.
Они переглянулись. Ошибиться было невозможно — в его темных глазах бродило желание. Но он сдержал себя.
— Пожалуй, я пойду взгляну, как дела на псарне. Порция и Пенелопа имеют собственные представления обо всем на свете, и обе очень своенравны. А потом мне придется заняться делами в конторе.
Она отнеслась к его словам с легкой улыбкой, взяла его под руку и повернулась к высокому окну.
— Я тоже пойду на псарню — присмотрю за твоими сестрицами, как бы они не испортили Галахада.
Когда они вышли на террасу, она шепнула:
— Давай пройдем через живые изгороди.
Этот путь к псарне был длиннее. Люк подумал и согласился.
Он привел ее во двор, окруженный высокими живыми изгородями. Провел мимо фонтана на другой двор, где пруд с прозрачной водой блестел под лучами заходящего солнца, а в пруду, сверкая серебром, играла рыба.
Она убедила его, что объятия и поцелуи — недолгие — без особого риска могут быть вставлены в график его дел, несмотря на нашествие его сестер.
В тот вечер стало совершенно ясно, с какими проблемами Люку приходится сталкиваться в своем семействе.
Сидя в торце длинного стола, за которым наконец-то собрались все, Амелия изучающе поглядывала на мужа и, несмотря на старания не показывать этого, очень ему сочувствовала.
Он просто задыхался.
Она и не предполагала, что он бывает таким, что подобная ситуация вообще возможна, но так и было: он мужественно пытался поладить с четырьмя совершенно разными по характеру особами женского пола, каждая из которых находилась под его опекой.
Для него вечер начался плохо.
Передав тарелку с фасолью Эмили, сидевшей справа от нее, Амелия снова заметила отсутствующее выражение на лице старшей из сестер мужа. Мысли ее витали где-то в иных местах, она была погружена в приятные воспоминания.
Амелия догадывалась, о чем она думает. Небрежный вопрос, заданный, когда они незадолго до обеда собрались в гостиной и она отвела Эмили в сторону, — вопрос, касающийся лорда Киркпатрика и чувств Эмили к нему, вызвал яркий блеск в глазах девушки, а ее слова подтвердили, что отношения между ней и его светлостью уже определились. Вряд ли здесь возникнут проблемы, учитывая, что Минерва со дня на день ждет от него письма с предложением.
Погладив девушку по руке, Амелия улыбнулась с женским пониманием, а повернувшись, увидела, что темно-синие глаза Люка устремлены на них. Он извинился перед матерью и мисс Пинк и направился к ним. Амелия была уже готова вмешаться и прекратить допрос, который он учинил сестре, однако эта девица, сердито вспыхнув, просто-напросто вздернула нос и отказалась быть покорной.
И в заключение Эмили дерзко сообщила, что находит его светлость весьма мужественным, а только это ей и нужно от мужа.
Амелия заметила, как Люк стиснул зубы, — очевидно, ему пришлось приложить немалое усилие, чтобы удержаться и не потребовать подробного отчета. Это было разумно. Вряд ли, подумала она, рассказ Эмили пришелся бы ему по душе.
Замечание Эмили и то, как она потом смотрела на брата, неизбежно побуждало к сравнению. Киркпатрик был достаточно хорош собой — хорошо сложен и в меру красив, но восхвалять его, когда ты выросла с Люком, — это была чистой воды демонстрация со стороны Эмили.
Именно Люк воплощал собой мужскую красоту — изящество, элегантность и аристократический блеск, не скрывающий твердую и темную, опасную стальную силу и несгибаемую надменную волю. Именно от взгляда Люка у нее по спине то и дело пробегал холодок.
Так было раньше. Так осталось теперь.
— Обед подан, милорд, миледи.
Коттслоу поклонился, стоя в дверях, старательно удерживаясь, чтобы не расплыться в счастливой улыбке. Снова вся семья, за исключением Эдварда, собралась дома, и в мире Коттслоу наступил покой.
Амелия обрадовалась этому вмешательству. Положив руку на локоть мужа, она позволила ему сопроводить себя в столовую. Позволила усадить себя в конце стола, на место, которое она не занимала со дня их свадьбы.
Прикосновение его пальцев к ее руке вызвало воспоминание о восторгах; она хотела было укоризненно посмотреть на него, но утратила всякую способность соображать…
К счастью, трапеза отвлекла ее благодаря присутствию Порции и Пенелопы. Четырнадцатилетняя Порция была жизнелюбом — веселая, бодрая, с острым умом. Внешностью, язычком и остроумием она так была похожа на Люка, что из всех четырех сестер ему было труднее всего иметь дело именно с ней.
Порция все время ставила его в трудное положение. При малейшей возможности.
Несмотря на это, привязанность их друг к другу была очевидна. Только к концу обеда Амелия поняла, что Порция взяла на себя роль Немезиды, богини возмездия, по отношению к Люку, не спуская старшему брату ни чрезмерного высокомерия, ни мужской заносчивой снисходительности.
Никто другой на это не осмелился бы, по крайней мере до такой степени, до какой доходила Порция. Сама Амелия ни за что не стала бы возражать Люку так явно, как это делала Порция, — в присутствии других. Наедине же… наедине у нее было больше власти над Люком, чем у Порции, больше шансов изменить его укоренившиеся привычки. Но Порции всего четырнадцать лет, и как объяснить ей это, Амелия не представляла — едва ли Порция захочет передать дело исправления своего надменного брата в изящные ручки Амелии.
Потому что бессознательно — Амелия была уверена, что не нарочно, — Порция задевала в Люке что-то еще, что-то такое, что делало его тем, кто он есть, и усугубляло до невозможности его мужское высокомерие.
Она все видела и была достаточно зрелым человеком, чтобы понять это, а Порция — нет.
Он очень любил сестер — не только из чувства долга, не только потому, что они уже восемь лет находятся на его попечении, — он любил их как сердце семьи, а семья для него значила все.
Глядя, как он хмурится и ведет интеллектуальную перестрелку с Порцией, Амелия вспомнила его недавние слова об их возможном отпрыске.
Он узнает — как только она сама убедится. Это ведь очень важно для него. Так важно, что в первую очередь именно это он осознал, когда барьеры между ними пали. Он просил о доверии, которое теперь она могла оценить, и знала, что на него нужно ответить таким же доверием.
Непоколебимая, безрассудная, безусловная преданность начертана на его лице, когда он пытается поладить с сестрами, чтобы сохранить как можно дольше возможность контролировать их жизнь. С их согласия или без оного.
Эмили почти уже вышла из-под опеки брата, но он будет опекать ее до тех пор, пока не передаст в руки лорда Киркпатрика. А пока этого не произошло… Амелия сделала за рубку в памяти — посоветовать Эмили поостеречься, не сообщать брату того, что его может встревожить и о чем ему незачем знать.
А еще Энн, которая так тиха, что можно вообще забыть о ее присутствии.
Энн сидела по левую руку от Амелии. Жена Люка улыбнулась ей и начала расспрашивать о ее первом сезоне. Энн знала ее, доверяла ей, легко ей открывалась; Амелия, слушая Энн, поймала темный взгляд Люка, обращенный на них, и сделала еще одну зарубку в памяти.
Слушая Энн, она посматривала и на Пенелопу, самую младшую, сидевшую рядом с Энн. Судя по количеству слов, которые произносила Пенелопа, ее можно было счесть еще большей тихоней, чем Энн. Но при этом никому не удалось бы забыть о присутствии Пенелопы. Она смотрела на мир сквозь толстые стекла очков — и мир понимал, что его взвешивает, измеряет и судит проницательный и острый ум.
Пенелопа еще в раннем возрасте решила стать «синим чулком», женщиной, для которой учение и знания более важны, чем брак и семья. Амелия знала ее с детства и не помнила, чтобы она когда-нибудь была другой. Сейчас ей тринадцать, у нее карие глаза и каштановые волосы, как у Эмили и Энн, но ей присущи решительность и твердость, которых не хватает старшим сестрам. Пенелопа уже стала силой, с которой следовало считаться, но что она намеревалась сделать со своей жизнью, этого никто не знал.
Порция и Пенелопа хорошо ладили между собой, так же как Эмили и Энн, но старшие сестры всегда теряются, когда приходится иметь дело с младшими. А это — дополнительное бремя на плечах Люка, потому что он не может поступить так, как обычно поступают мужчины в подобных ситуациях, — положиться на Эмили и Энн, да еще и на мать, чтобы держать в узде младших — в узде, которую не признавали ни Порция, ни Пенелопа.
Они подзуживали друг друга. У старших сестер уже были общие интересы, были они и у младших. К несчастью, их интересы не лежали в сфере, которая обычно предписывается хорошо воспитанным юным леди.
Если и дальше так пойдет, эта парочка, судя по всему, постарается сделать все, чтобы черные волосы Люка как можно быстрее стали седыми. Амелия нахмурилась, но, поймав взгляд мужа, улыбнулась и напомнила себе, что в конце концов она его жена.
А это значило, что она имеет право и обязана сделать все, чтобы его черные волосы сохраняли свой цвет как можно дольше.
К такому выводу она пришла и приняла некое решение, уже лежа на их супружеском ложе. Задув свечу, она с чувством своей правоты размышляла о тех трудностях, которые ей необходимо преодолеть.
Одна из этих проблем — получить его согласие, чтобы он понял и принял ее помощь. Но она была слишком умна и ничего не сказала ему об этом, когда он спустя полчаса вошел в спальню.
Он сам поднял этот вопрос, остановившись в полумраке у края кровати и развязывая пояс халата.
— Энн как-то намекнула тебе, что она думает о сезоне в высшем обществе?
Поглощенная созерцанием мужа, скинувшего с себя халат, она пробормотала:
— Если ты имеешь в виду, что она думает о замужестве, я полагаю, что пока ничего.
Он нахмурился, лег рядом с женой, натянул на плечи шелковую простыню, которой она накрылась.
— Что значит — ничего?
— Ничего не думает о замужестве. — Она обратила к нему лицо. — Сколько ей лет? Всего семнадцать.
— Ты считаешь, что она еще слишком молода?
— Какой бы странной ни показалась тебе эта мысль, представь, не каждая девушка мечтает выйти замуж, едва начав выезжать.
— А у тебя были девичьи мечты о замужестве?
Она не посмела сказать ему, что единственная мечта о замужестве, которая когда-либо была у нее, уже осуществилась. Он был единственным, за кого она хотела выйти замуж. Тем не менее, чувствуя, как между ними нарастает непреодолимое желание, которое теперь правило ими здесь, в постели, где ни один из них больше не притворялся иным, чем он есть, она была довольна, что дождалась, когда ей исполнится двадцать три.
— Было бы странно, если бы Энн не задумывалась о замужестве, о том, чего она ждет от него. Но искренне сомневаюсь — да нет, я знаю, — у нее пока нет стремления к этому. Оно появится, когда она будет готова, но сейчас говорить об этом рано.
Люк, внимательно посмотрев на нее, слегка пожал плечами:
— В таком случае, пока она сама не захочет, незачем что-то предпринимать.
— Совершенно верно, — с улыбкой отозвалась Амелия. Она лежала неподвижно, смотрела, скользила взглядом по его лицу, наблюдала, как пыл и желание растут и крепнут между ними. Ждала, когда он сделает первое движение, уверенная, что, какой бы способ он ни избрал, результат будет новым, волнующим, увлекательным и восхитительным, чего ей и хотелось. В этом деле его воображение, кажется, не имело границ. Она вполне может положиться на его познания — все будет приятным и восхитительным.
Спустя некоторое время уголки его рта приподнялись, зубы сверкнули — он улыбнулся. Потом он придвинулся к ней и прижался к ее губам.
Больше он никак не прикасался к ней, только целовал — и оба лежали нагими, разделенные всего лишь тонким шелком простыней.
А жар нарастал. Они целовались, но он еще и пальцем к ней не прикоснулся.
Его тело было как огонь, источник настоящего жара; она чувствовала этот жар, живой и такой знакомый, всем своим телом. У нее самой кожа пылала от желания, чтобы он к ней прикоснулся.
И желание это все возрастало.
Наконец он зацепил пальцем простыню и стянул ее вниз, к ее талии, обнажив затвердевшие соски. Наклонился и взял в рот ее сосок. Он не прикасался к нежной коже ее ноющих грудей, но только к соску — терзал затвердевший бутон, пока она не начала задыхаться и извиваться.
Едва он отпустил ее, как она рухнула на спину, подставив ему вторую грудь. Он проделал с ней то же самое. В конце концов Амелия закричала и протянула к нему руки.
Он схватил ее за запястья и завел их ей за голову. Потом снова потянулся к простыне и спустил ее еще ниже, к бедрам.