Они поднялись с вороха одежды. Мадригал вновь натянула платье, для этого ей пришлось извиваться как змее, которая пытается влезть в сброшенную кожу. Войдя в храм, они испили воды из святого источника, бьющего из земли. Она сполоснула лицо, поклонилась Эллаи, мысленно попросив ее хранить их тайну и пообещав в следующий раз принести свечи.
Потому что она, разумеется, собиралась прийти сюда вновь.
Разлука казалась до театральности трагичной, физически невозможной. Улететь и оставить Акиву здесь — до сих пор она и не догадывалась, как это трудно. Возвращалась и возвращалась, чтобы поцеловать его в последний раз. Утомленные поцелуями губы с непривычки распухли, и она представила, как покраснеет от стыда, когда всем станет ясно, чем она занималась ночью.
Наконец она полетела. Маска, которую она держала за одну из длинных лент-завязок, порхала рядом, как попутная птица, внизу вращалась тронутая рассветными красками земля. После празднества город затих, подернутый дымкой, в воздухе витал оставшийся от фейерверка запах пороха. Потайным ходом она пришла в подземный храм. Ворота отпирались на звук ее голоса — такие чары наложил на них Бримстоун, — а охраны не было, так что никто ее не видел.
Все оказалось просто.
В тот первый день она волновалась и осторожничала, не зная, что произошло в ее отсутствие и чего ждать. Однако судьба непостижимым образом плела свои нити: в то утро с побережья Мирея явился шпион с известием о приближающихся серафимских галеонах, и Тьяго отбыл из Лораменди почти сразу же после того, как вернулась Мадригал.
Отвечая на вопрос Чиро о том, куда она подевалась, Мадригал что-то солгала. С тех пор отношение сестры к ней изменилось. Мадригал постоянно ловила на себе странный, рассеянный взгляд Чиро, которая затем быстро отворачивалась и занималась своими делами как ни в чем не бывало. Виделись они теперь реже, отчасти потому, что Мадригал существовала в своем новом, тайном мире, а отчасти из-за Бримстоуна — ему в то время была необходима помощь, поэтому ее освободили от всех других обязанностей. После новых атак войск серафимов ее батальон не мобилизовали, и она с иронией думала о том, что благодарить за это следует Тьяго. Он огородил Мадригал от любой потенциальной опасности, которая могла лишить ее «чистоты» до того, как у него появится время на ней жениться. Наверное, ему просто некогда было перед отбытием отменить приказ.
Дни Мадригал проводила в лавке и в храме вместе с Бримстоуном, нанизывая зубы на нити и создавая тела, а ночи — так часто, как только могла, — с Акивой.
Для Эллаи она приносила свечи и кулечки с любимой пряностью луны и тайком таскала еду, которую после любви они ели руками: медовые сласти, и греховные ягоды, и жареную птицу, чтобы утолить ненасытный голод, и никогда не забывали вынуть счастливую косточку из птичьей груди. Приносила она и вино в изящных сосудах, и крошечные чашки, вырезанные из кварца, чтобы пить его. Чашки они полоскали в святом источнике и хранили возле алтаря.
Разламывая косточку перед каждой разлукой, они загадывали следующую встречу.
Часто, работая бок о бок с Бримстоуном, Мадригал думала, что он знает ее тайну. Взгляд золотисто-зеленых глаз застывал, и казалось, он пронзает ее насквозь. Она говорила себе, что так больше не может продолжаться, что это безумие, которое следует остановить. Однажды она даже репетировала, что скажет Акиве, когда вновь прилетит в рощу Скорби. Однако увидев его, она выбрасывала все мысли из головы и погружалась в удовольствие в месте, о котором они сейчас думали как о мире из ее истории, — о рае, который влюбленные должны наполнить своим счастьем.
И они наполняли. Месяц краденых ночей, а изредка и залитых солнцем дней, когда Мадригал удавалось улизнуть из Лораменди, они огораживали крыльями свое счастье, которое называли миром, хотя оба знали — это не мир, а лишь укрытие, что совсем не одно и то же.
Через некоторое время после первой встречи они начали узнавать друг друга по-настоящему, как влюбленные, которые через разговоры и прикосновения жаждут впитать каждое воспоминание и мысль, запомнить запахи и шепот. И когда стеснительность окончательно пропала, они поняли, что закрывать глаза на будущее бессмысленно. Для обоих это была не настоящая жизнь — особенно для Акивы. Он никого не видел, кроме Мадригал, и целыми днями, подобно эвангелинам, спал, дожидаясь ночи.
Акива признался, что он — императорский отпрыск, один из легиона рожденных убивать, и рассказал, как однажды в гарем явилась стража, чтобы увести его. Как мать даже не обернулась, словно он вовсе не ребенок, а дань, которую она должна заплатить. Как он ненавидел отца за то, что тот растил детей убийцами, и временами было заметно — он не может простить себе, что оказался одним из них.
Мадригал гладила выпуклые шрамы на его пальцах и думала об убитых им химерах; каждая полоска — чья-то жизнь. Интересно, сколько душ удалось собрать, а сколько потеряно навсегда?
Она не выдала Акиве тайну воскрешения. На вопрос, почему у нее на ладонях нет татуировок, сочинила какую-то историю. О фантомах не рассказала — слишком губительными могли оказаться последствия, слишком многое зависело от этой тайны для ее народа. Она не смела ею делиться, даже чтобы смягчить его чувство вины за всех убиенных химер. Вместо этого она поцеловала его отметины и сказала:
— Война — это все, чему нас учили, но есть и другие пути. Мы их найдем, Акива. Мы их сотворим. Начало — здесь.
Она прикоснулась к его груди и почувствовала, как глубоко любит и это сердце, благодаря которому по его жилам течет кровь, и гладкую кожу, и шрамы, и нежность, столь не присущую воинам. Она взяла его руку, прижала к своей груди и проговорила:
— Мы и есть начало.
Они стали думать, что это возможно.
Акива рассказал, что за два года после Буллфинча не убил ни одной химеры.
— Правда? — спросила она, не веря своим ушам.
— Ты доказала, что можно обойтись без убийств.
Мадригал опустила взгляд на свои ладони и призналась:
— А я серафимов убивала.
Акива, взяв ее за подбородок, заглянул в лицо.
— Ты меня спасла, и я изменился. Поэтому мы здесь. Раньше ты себе такое представляла?
Она покачала головой.
— Разве не могут и другие измениться?
— Некоторые, — ответила она, думая о своих товарищах, друзьях. О Белом Волке. — Не все.
— Сначала некоторые. Потом еще и еще.
Сначала некоторые. Потом еще и еще. Мадригал кивнула, и они вместе представили другую жизнь, не только для себя, а для всех населяющих Эрец народов. Весь этот месяц они скрывались и любили, мечтали и строили планы; они верили, что и это тоже предначертано свыше — быть посланниками неведомой великой воли. Чьей воли — Нитид ли, божественных ли звезд — они не знали, лишь ощущали в себе страстное желание принести мир своим народам.
Теперь, разламывая счастливые косточки, они загадывали именно это. Они знали, что вечно прятаться в роще Скорби невозможно. Многое предстояло сделать; они лишь начали осуществлять свою мечту, и столько силы было в их надежде, что она могла бы совершить чудо, если бы их не предали.
57
Фантом
— Акива, — выдохнула Кэроу, осознав, кто она есть.
За считаные секунды после того, как они разломили счастливую косточку, перед ней промелькнули года. Семнадцать лет назад Мадригал умерла. Дальше — другая жизнь, которая принадлежала и ей тоже. Она — Кэроу, и она — Мадригал. Человек и химера.
Она была фантомом.
Внутри нее кипела работа: быстро слились воедино две памяти, переплелись два сознания.
Посмотрев на хамсы, она поняла замысел Бримстоуна. Вопреки оглашенному Тьяго приговору к уничтожению, он исхитрился и забрал ее душу. Однако жить в своем мире она не могла, и он тайно перенес ее сюда. Как ему удалось извлечь из души память? Жизнь, прожитую Мадригал, он заключил в счастливую косточку и сохранил для нее.
Она вдруг вспомнила, как Изил во время их последней встречи предложил ей детские зубы, а она отказалась, потому что Бримстоун их не берет. «Иногда берет, — ответил Изил. — Один раз точно было дело».
Теперь она поверила.
Фантомы были нужны для битв; их тела создавали из зрелых зубов. Но ее Бримстоун сделал ребенком, человеком, назвал надеждой и подарил целую жизнь, вдали от войны и смерти. Сердце наполнилось нежностью, теплотой, любовью. Он дал ей детство, мир. Желания. Художественный талант. А Исса, и Ясри, и Твига — они всё знали и помогали. Прятали ее. Любили. Скоро она их увидит. И не будет сторониться Бримстоуна, как делала это всегда, побаиваясь его угрюмости и устрашающей внешности. Она бросится к нему с распростертыми объятиями и скажет наконец «спасибо».
Она подняла взгляд от своих ладоней, посмотрела на другое чудо — Акиву. Он все еще стоял у изножья кровати, на которой всего лишь мгновение назад они лежали вместе, и Кэроу поняла, что всеохватность чувств берет начало в другой ее жизни, в другом теле. Она полюбила его дважды. Теперь обе любви переполняли ее так, что это было почти невыносимо. Она смотрела на него сквозь призму слез.
— Ты уцелел, — проговорила она. — Выжил.
Вскочив с кровати, она бросилась к нему, вновь ощутила знакомую твердость тела, его тепло.
Не сразу, но он все-таки крепко обхватил ее руками. Молча обнимал, раскачиваясь вперед-назад. Прижимался губами к макушке, дрожал и плакал.
— Ты уцелел, — повторила она, смеясь сквозь слезы. — Ты жив.
— Я жив, — с трудом прошептал он. — И ты тоже. Я не знал. Все эти годы я думал…
— Мы живы, — изумленно воскликнула Кэроу. Восхищение переполняло ее, и казалось, что их миф воплотился в жизнь. У них был мир; они существовали в нем. Это место, подаренное Бримстоуном, — наполовину ее дом, вторая половина ждала за порталом, на небесах. И обе могли быть в их распоряжении, а разве нет?
— Я видел, как ты умирала, — растерянно сказал Акива. — Кэроу… Мадригал… Любовь моя.
Его глаза, их выражение. Так же он выглядел семнадцать лет назад, стоя на коленях, вынужденный смотреть.
— Я видел, как ты умирала, — повторил он.
— Я знаю. — Она нежно поцеловала его, вспомнив душераздирающий крик. — Я не забыла.
Он тоже помнил.
Палача в капюшоне: монстра. Волка и Воителя, наблюдавших с балкона. И толпу, бешеный топот ног, возмущенный рев и жажду крови. Монстры глумились над взлелеянной Акивой после Буллфинча мечтой о мире. Одна-единственная из них затронула его душу, и он решил, что они все достойны той мечты.
Она стояла в кандалах — единственная; его единственная, со связанными, искореженными крыльями. Вот что делали они со своими. С прекрасной Мадригал, даже теперь не утратившей изящества.
С беспомощным ужасом в глазах он смотрел, как она упала на колени. Положила голову на плаху. «Невозможно!» — кричало сердце Акивы. Как это произошло? Тайная сила, которая была на их стороне, куда она подевалась? Беззащитная шея Мадригал, щека на горячей черной колоде, лезвие, поднятое высоко и готовое упасть…
Чудовищный крик вырвался из него наружу, разодрал все внутри. Он попытался обратить боль в магию, но был слишком слаб. Волк об этом позаботился: даже сейчас рядом с Акивой стояли стражники, направив на него хамсы, которые почти обескровили его. Все же он не оставлял попыток, и толпа загудела, ощутив, как дрогнула земля под ногами. Эшафот качнулся, палачу пришлось сделать шаг, чтобы устоять. Но этого было недостаточно.
От натуги в глазах Акивы полопались сосуды. Он все еще кричал. Пытался.
Сверкнуло падающее лезвие, и Акива повалился вперед, на руки. Он был истерзан, опустошен. Любовь, мир, мечта — все погибло. Надежда, человечность — исчезли.
Осталась лишь жажда возмездия.
Лезвие, огромное и сверкающее как луна, рухнуло на обнаженную шею Мадригал.
Она осознавала, что тело распадается.
Она все еще существовала. Существовала, но не материально. Не хотела видеть, как отлетит голова, но не смотреть не могла. Сначала брякнули о помост рога, затем последовал ужасный шлепок плоти. Рога не дали голове покатиться.
С новой, странной точки обзора она видела все это. Не смотреть не получилось. Глаза — инструмент тела, с избирательным фокусом зрения и веками, которыми их можно прикрыть. Сейчас, без границы из плоти, отделяющей ее от окружавшего воздуха, она видела все. Картинка была неяркой, во всех направлениях сразу, словно все ее существо — один глаз, но с затуманенным зрением. Агора, бурлящая ненавистью толпа. На помосте перед самым эшафотом Акива на коленях рвется к ней, захлебываясь в рыданиях, его крик все еще разрывает воздух.
Под собой она увидела лишь собственное обезглавленное тело. Оно покачнулось в сторону и рухнуло. Телу пришел конец. Мадригал чувствовала себя привязанной к нему. Она знала, что души, прежде чем начать угасать, несколько дней витают рядом с телами. Фантомы, души которых удалось выхватить на грани исчезновения, рассказывали, что их будто бы уносило отливом.
По приказу Тьяго труп оставили гнить на эшафоте под охраной, чтобы никто не пытался забрать душу. Ей было жаль, что с ее телом так обращаются. Пускай Бримстоун называл тела «конвертами», она любила оболочку, в которой жила, и желала бы ей более достойного конца, но поделать ничего не могла. В любом случае, оставаться рядом и наблюдать за разложением она не собиралась. У нее были другие планы.
Замысел родился из брошенного ей намека. Мадригал сомневалась, что его можно осуществить, однако направила всю свою волю, страсть и пыл на исполнение задуманного. Все силы теперь были нацелены на одно, последнее дело: вызволить Акиву из заточения.
Для чего понадобилось новое тело. Хорошее. Она сделала его сама.
И даже использовала алмазы.
58
Победа и возмездие
— Что с тобой происходит, Мад?
Неделей ранее в казармах Мадригал беседовала с Чиро. Уже брезжил рассвет, а она всего лишь полчаса назад добралась до кровати, проведя ночь с Акивой.
— О чем ты?
— Ты теперь почти не спишь. Где ты была сегодня ночью?
— Работала, — ответила она.
— Всю ночь?
— Да, всю ночь. Ну, может, вздремнула в лавке пару часов.
Она зевнула. Лгать можно было не боясь разоблачения: никто, кроме приближенных Бримстоуна, не знал о происходящем в западной башне и даже о том, как туда пройти. Действительно, она немного поспала — только не в лавке. Она вздремнула на груди у Акивы и проснулась оттого, что он глядел на нее.
— Что? — робко спросила она.
— Приснилось что-то приятное? Ты улыбалась во сне.
— Еще бы. Я счастлива.
Счастлива.
Наверно, это Чиро и имела в виду, когда спросила, что с ней происходит. Мадригал чувствовала себя обновленной. Раньше она и не догадывалась, каким глубоким может быть счастье. Невзирая на трагедию, случившуюся в детстве, и неотступное бремя войны, она и раньше считала, что счастлива — вокруг почти всегда отыскивалось множество удовольствий, стоило только повнимательней присмотреться! Но теперь все было иначе — это счастье не скроешь. Иногда она представляла, что оно, как свет, лучится из нее.
Счастье. Место, где на смену страсти, со всем ее умопомрачением и барабанным боем, приходит нечто более мягкое, родное, надежное и жизнерадостное. Все это переплелось с пылом и трепетом, и она словно звездным светом светилась изнутри.
Сестра молча всматривалась в ее лицо, когда внезапно грянули трубы. Мадригал подбежала к окну. Казармы размещались сразу за оружейным складом, и на дальней стороне агоры виднелся фасад дворца, над которым реяло огромное шелковое полотнище, знамя Воителя, украшенное гербом — оленьими рогами с проросшими на них листочками, символизирующими новую поросль. Мадригал и Чиро увидели, как рядом развернулся еще один стяг. На его гербе красовался белый волк, и была надпись, хотя на расстоянии прочесть ее было невозможно, они обе знали ее наизусть.