— Приношу вам свои извинения, мадам, — проговорил в это время молодой князь глуховатым голосом, не отрывая взора от серебряного ножа с витой тяжелой рукояткой, которую он сгибал и разгибал с такой небрежностью, будто это была ивовая веточка. — Видите ли, я принял вас за одну свою давнюю знакомую… более чем знакомую! Сказать по правде, было время, когда сердце мое принадлежало ей всецело. Отечество, вера, государь и она, моя любимая, — вот все, для чего я жить желал. Казалось, и она от меня без ума, а на самом деле безбожно обманывала меня для одного вертопраха, чье имя более напоминало прозвище обезьяны. С ним она и сбежала впоследствии. Жаль, что я не успел для нее застрелиться! — усмехнулся он, и Анжель едва сдержала безотчетно готовый вырваться возглас: «Какая она дура!»
Сейчас, сидя напротив молодого князя, она с трудом отводила от него глаза. Более всего хотелось, забыв о приличиях, смотреть и смотреть на это худое, нервное, четко очерченное лицо со светлыми бровями вразлет под высоким лбом, смотреть в прищуренные серые глаза с такими длинными, круто загнутыми светлыми ресницами… и эти твердые неулыбчивые губы… ах, как целуют эти губы! — а по первому его зову, по первому знаку хотелось броситься в его объятия, и уже навсегда. Но он не делал этого знака, он не звал ее более — напротив, говорил и говорил о том, как сожалеет, как виноват, как жаждет прощения, каждым своим словом воздвигая между собою и Анжель новые и новые неприступные преграды.
Сердце защемило от обиды. Какую же власть мгновенно приобрел над нею этот русский дикарь — и почему? Что уж в нем такого особенного, кроме эротической изобретательности? Хорош собою, конечно, богат, знатен — однако все это чужое, враждебное. Просто одиночество, неприкаянность, тяготы пути сыграли свою пагубную роль. Ведь ее житье было — яко тьма кромешная. Почуяла тепло, бесприютная собачонка, и решила согреться у чужого огня? А не боишься, что утомишь снисходительных хозяев и они погонят тебя прочь как раз в те минуты, когда ты уже поверишь, что нашла свой дом? Ты что, забыла, Анжель, о решении беречь свое достоинство? Твое место в снегу, на сыром лапнике, возле дымного костра; твой удел — быть грязной, полуголодной; твоя участь — с оледенелым сердцем, не помня прошлого, не ведая будущего, ненавидя настоящее, брести вперед, в какую-то страну, искать свой дом, свое место! И не позволять тоске обессиливать тебя. Пусть отныне никто не смеет тебя жалеть! «Надо бежать отсюда», — с горечью думала Анжель. «А с этим человеком ты враз сделаешься тряпкой, подстилкой, ждущей своего хозяина, который в то время будет нежиться на другой подстилке…» Уныние сковало все чувства Анжель, но у таких людей, как она, с сильной впечатлительностью, после уныния следует такое же всепоглощающее возбуждение. И, желая немедленно спасти хотя бы самые жалкие остатки гордости и самолюбия, она с невиннейшим видом спросила:
— А как Варвара? Еще спит?
Он поперхнулся, взглянув на Анжель беспомощно, изумленный враждебностью ее голоса, а она не унималась:
— Вы ее вчера тоже в покое оставили или после меня еще развлекались с нею, пока и она не рухнула без чувств?
Свой собственный голос показался ей чужим и сварливым. Теперь уже и Матрена Тимофеевна воззрилась на нее удивленно, однако она и барин тут же понимающе переглянулись, едва пряча улыбки, и Анжель догадалась: а ведь в ее голосе прозвучала лютая ревность. Ох, какой позор! Она с пренебрежительным видом отвернулась к окну, словно все, что ее занимало в это мгновение — встревоженное карканье стаи ворон, долетевшее издалека, — и невзначай поймала взором мелькнувшее на лице лакея выражение неприкрытой, всепоглощающей ненависти.
Лакей тут же отвернулся, сделав вид, что уронил салфетку, однако Анжель хватило этого краткого мига, чтобы смекнуть: не одна она в этой комнате не смогла сдержать ревности! Можно пари держать, что этот румяный красавец — кавалер Варвары, который осведомлен о ее страсти к барину. И как он только терпит такое поругание своих чувств, почему не отомстит обоим? Анжель вообразила два сплетенных в объятиях, обнаженных тела… мертвых тела: барина и Варвары; и в груди у каждого зияла кровавая рана, нанесенная мстительной рукой лакея… однако никакой радости при созерцании этой воображаемой картины она почему-то не почувствовала и едва не застонала от желания сплестись с ним в живом, жизнетворном, пламенном объятии! И, вновь испугавшись той необъяснимой власти, которую, непонятно как и когда, получил над ней этот человек, сказала высокомерно:
— Когда извинения ваши вполне искренни, милостивый государь, я полагаю, вы не откажетесь помочь мне вернуться туда же, откуда ваши прислужницы меня вчера похитили?
Матрена Тимофеевна тихонько ахнула, прихлопнув рот ладонью; барин, заметно вздрогнув, уставился на Анжель испытующе:
— Зачем вам это? Наши дрались славно в сем деле, и хоть у нас были раненые и убитые, но у нашего злодея несравнимо больше. Там более нет никого и ничего, кроме печальных для вас воспоминаний.
— А это, — заносчиво вскинула голову Анжель, — уж моя печаль, и не вам утешать ее. Мое место — рядом с моими соотечественниками.
— Сыскать ваших соотечественников будет сейчас затруднительно, — отвечал князь со всею серьезностью, и только столь напряженные взор и слух, как у Анжель, могли различить в его чертах и голосе презрительную усмешку. — Русский Бог велик, говорили мы не один раз, но никогда не видели такое его могущество. Победитель мира Наполеон Бонапарт бежит, потеряв все! Скоро над ним и куры будут смеяться… ежели беглые французы не всех приедят! — Он по-мальчишески заразительно расхохотался, и Анжель с болью удивилась злобной прихотливости судьбы, сделавшей их врагами, не позволившей радоваться и торжествовать вместе. И тут же в голосе зазвенело ожесточение: — Больно только русскому сердцу, что неприятель занял Москву, привел ее в ужасное положение. Все осквернено шайкою варваров. Вот плоды просвещения, или, лучше сказать, разврата остроумнейшего народа, который гордился именами Генриха и Людовика. — Он гневно ударил по столу кулаком. — Однако Бог благословит предприятие наше. Если он защищает сторону правую, то нам будет помощником. Злодей из Москвы идет не по розам, а по трупам. Умен был Сегюр [56], говоривший, что русская осень сгубит Наполеона. Он тогда еще не знал, что такое русская зима! Дело еще не кончилось, но, кажется, Бог не совсем оставил Россию, и если вы видели спаленную Москву, то мы увидим развалины Парижа!
Он в запале осушил добрую кружку какого-то русского зелья, которое Анжель было достаточно понюхать, чтобы понять: один глоток — и она не сможет встать со стула. А этот… дикарь, дикарь! Она измучилась от желания оказаться в его объятиях, почувствовать его губы и руки на своем теле, а он, словно и не видит ничего, ударился в победоносные рассуждения!
— Ну, если кто и побывает в Париже, то никак не вы, — съехидничала Анжель, с наслаждением глотая горячий взвар из сушеных яблок. — Вы, верно, и туда своих амазонок пошлете убивать ужасных французов, а сами… а сами… — Она поискала в своем арсенале наиболее остро отточенный кинжал и вонзила его с невинною улыбкою: — А сами будете учить плавать своих крепостных девок.
Князь озадаченно свел брови.
— О чем это вы, сударыня?
— О чем?! — снова взвилась от ревности Анжель, явственно вообразив его в том волнистом водоеме с Варварой или еще какой-нибудь красавицей. — Даже если и сражаются русские доблестно, то вы ведь тут ни при чем. Вы кровь свою не льете. Отсиживаетесь в тихой, безопасной глуши. Решительно чудом спасся этот милый уголок — логово трусливого и похотливого русского медведя!
Он вскочил, с грохотом отшвырнув стул, с ненавистью глядя на Анжель, сжимая в руках изувеченный нож, словно готовясь запечатать им оскорбившие его уста.
Матрена Тимофеевна тоже вскочила и умоляюще простерла руки:
— Голубчик, охолонись! Родненький, помилосердствуй! Она в сердцах, она не со зла!
— Со зла! — запальчиво выкрикнула Анжель, успев мимолетно изумиться: оказывается, дворня этого барина изрядно знает по-французски. Ревнивый лакей — куда он, кстати, подевался? — тоже ведь понял их разговор, теперь вот Матрена Тимофеевна… — Со зла!
— Ах, та-ак? — прошипел барин. — После всего, что между нами было, вы ощущаете ко мне только ненависть? А я думал… я полагал… — Он запнулся, и Анжель бросило в жар при мысли, что он сейчас припомнит ей исступленные крики, бесстыдные ласки, самозабвенный пыл, но он только по-мальчишески насупился и бросил сурово: — Коли так, говорить более не о чем. Ты, мамушка, снаряди барыню, посади ее в кошеву и самолично отвези…
Он не договорил, прислушался к чему-то, бросился к окну, рванул створки — и вместе с клубами морозного воздуха в столовую ворвались резкие звуки выстрелов.
* * *
— Барин, беда! — распахнул дверь какой-то тощенький мужичонка с вылупленными, белыми от ужаса глазами. — Француз напер со всех сторон! Я шел со скотных дворов через огороды, вдруг услышал топот и лалаканье. Я туда-сюда — смерть перед глазами! В грядках скрылся и лежал часа два, покуда они не прошли, а потом сюда кинулся.
«Часа два лежал?! Чего же ты, пакость, крика не поднял, чего ж ты жизнь свою жалкую спасал, а не барина предупреждал? Теперь-то ведь уж поздно!» — едва не выкрикнула возмущенная Анжель, но ее опередил отчаянный вскрик Матрены Тимофеевны:
— Со скотных дворов огородами?! Французы? Но там ведь тайные тропы, тех, кто их знает, — раз-два и обчелся! Не померещилось тебе, Лукашка?!
— Ну вот, нашла время обиду чинить! — рассердился мужичок. — Что я, порченый, чтоб мне всякие страхи мерещились?
— Да ведь только малодушные следуют пословице: у страха глаза велики, — усмехнулся князь. — А Лука наш — ого-го! Аника-воин! Удалец! Так ли?
Лукашка застенчиво повел плечом:
— Удалец не удалец, Аника или Еруслан Лазаревич — это уж как скажете, барин, на то ваша воля господская, хоть я и запоздал с упреждением, а все ж таки к ворогу в ножки не кинулся с криком-жалобой, мол, поджигатель наш барин и шпион!
Князь и Матрена Тимофеевна молниеносно переглянулись, а потом барская мамка крепко зажмурилась и тяжело оперлась о стол:
— Продал, продал он дьяволу свою черную душу!
— Да, — медленно проговорил молодой князь, — такого я не ждал от Павла. Ясно, что кто-то свой продал, иначе не выйти бы французу на наши охотничьи тропы. Но чтобы Павел!..
— Да что вы болтаете! — не выдержала Анжель. — Если подошли враги, нужно уходить!
— Она права, права! — попыталась совладать с собой Матрена Тимофеевна. — Ведь если попадешься им — не помилуют!
— Пока я нужен хоть кому-то на свете, я не решусь умереть, — светло взглянул на нее князь. — Беги, оденься потеплее, мамушка. И для барыни прихвати шубку, шальку да вниз теплое. А ты, Лукашка, готовь саночки легкие, бегом!
Дворовые послушно кинулись в двери, а князь обернулся к Анжель:
— Со мной пойдете?
Анжель заломила руки:
— Да вы что? Подходят мои соотечественники, а вы желаете, чтобы я… Поймите: у меня своя жизнь, я не та, кого вы любите.
— Говорят: «Стоит русскому пожелать, и город взлетит на воздух!» Верно, это легче, чем понять вас, хотя сего я желаю всем сердцем и умом.
Анжель чувствовала, что ежесекундно готова заплакать от того, что он говорил, от самого звука его голоса:
— Уж и не знаю, кто вы и что у вас на сердце, однако же вы прочно усвоили набор расхожих истин, коими сейчас тычете мне в глаза. Ежели вы француженка, то и должны быть с французами! Глупость какая! Чего ради? Ради голода, холода, мучений, безвестной, жалкой кончины в дебрях российских? Ради насилия, оскорбления от таких же ничтожеств, которые делали на вас ставки в церкви? А, черт… — Он осекся и резко отвернулся к окну, откуда по-прежнему доносились выстрелы.
Анжель покачала головой. Ну и дела… Когда князь смотрит на нее, она вся тает, горит, едва справляется с собой, чтобы не липнуть к его рукам, словно податливый воск… И только злость ей помощница. Все силы душевные направила она сейчас, чтобы взлелеять эту злость в себе, чтобы вспомнить: сей князь ходит шпионить в полки французов, а потом отсиживается в этом заповедном уголке. В это же время, сообразуясь с его сведениями, казаки и партизаны налетают на измученных, оголодавших отступающих, налетают внезапно и свирепо. Сообразуясь с его сведениями, русская артиллерия обрушивает на этих несчастных беспощадный огненный град. Она вспомнила, как умолял о смерти Фабьен, — и только и могла, что тихонько вздохнуть от боли в сердце. На руках у этого человека столько крови, и он вчера обнимал ее этими руками! Теперь и она вся в той крови.
Анжель вдруг осознала, что он стоит напротив, что-то быстро говорит, а в глазах такая тревога, такая нежность:
— Я сын своего отечества, — наконец дошли до ее слуха его слова, — а потому жизнь моя и силы ему принадлежат. Не судите…
— Вы, кажется, только что упрекали меня в употреблении расхожих истин? — ядовито перебила Анжель. — А что же я слышу от вас? И позвольте добавить еще одну истину, которая вам не по сердцу придется, ибо такого вы от женщины слышать не привыкли: я вас видеть больше не желаю, и коли вы человек чести, ежели шпион может быть человеком чести, — подлила она яду до краев, — то умоляю отпустить меня к соотечественникам. Клянусь, что ни слова не скажу про ваше ремесло. Вам же лучше бежать, пока еще есть время. А не отпустите меня — я и сама уйду.
— Это мы еще посмотрим! — выкрикнул князь, хватая ее за руку и рывком привлекая к себе. — Уйдешь? Сама от меня уйдешь?! Да ты можешь напридумывать все что угодно, ты можешь выдерживать эту непонятную роль, поддаваться этому пагубному заблуждению, но разве тело твое забудет меня? Разве сердце твое будет лгать?
Он не договорил, припав к губам Анжель, и та едва не потеряла сознание от неистового влечения к этому человеку. Какие-то синие звезды кружились перед ее глазами, она слышала плеск волн, ее опаляло солнце, где-то заливались жаркими трелями кузнечики, а ноздри трепетали от запаха цветущей смородины. Эти призрачные ощущения делались с каждым мгновением все острее, все отчетливее, теперь Анжель уже не сомневалась, что когда-то испытала их наяву, и князь молодой был связан с ними неразрывно. «Неужели вправду мы знали друг друга прежде?» — проплыла трезвая мысль, но тут же растворилась в шквале страсти, нахлынувшей на Анжель. Сквозь складки тяжелых юбок она ощущала его восставшую, желающую ворваться в нее плоть, руки его безумствовали, метались, терзали ее грудь…
— Господи помилуй! — Чей-то внезапный крик нарушил очарование, и князь выпустил Анжель так внезапно, что она рухнула в кресло, оказавшееся весьма кстати рядом, не то упала бы прямо на пол!
— Беда на пороге, а они?! — возопил голосом Матрены Тимофеевны ворох шуб и платков, чудилось, сам вбежавший в комнату, а потом ворох сей был брошен на Анжель, и она увидела князеву мамку, которая принялась одевать молодую женщину с неимоверной быстротой, яростно ворча: — Охальник! Потаскун! Гуляка разборный! Чего стал, как твой хрен? А ну, одевайся, не медли!
Анжель безвольно, будто кукла, подчинялась ее сильным рукам, а князь, усмехнувшись:
— Проворному недолго снаряжаться! — накинул на себя бекешу и, быстро склонившись над женщинами, сгреб их обеих двумя руками, крепко прижал к себе, осыпал быстрыми, жаркими поцелуями: — Вы — все, что мне в жизни дорого. Сбереги ее, мамушка, и себя сбереги, что бы ни было. Знаю, многого вдруг сделать нельзя, и время наше таково, что добрым людям остается только одно правило: не угашайте духа! Ежели Бог не совсем еще нас оставил, может быть, эта мрачная туча пронесется мимо, прощайте — и храни вас Бог!
Еще раз крепко поцеловав Анжель и Матрену Тимофеевну, он кинулся к двери… но тотчас отошел медленными, тяжелыми шагами на середину комнаты. Прямо в грудь ему упирался штык, примкнутый к ружью, которое крепко сжимал в руках французский солдат. Глаза незваного гости горели таким торжеством, и был он так упоен удачею, что даже не заметил двух женщин, сжавшихся в углу, а тем более не заметил, как Матрена Тимофеевна, прижав к себе Анжель, бесшумно скользнула в щель между двумя тяжелыми бархатными шторами. Женщины оказались в пыльном, синем полумраке.