Оливье уже сделал шаг навстречу Биро, но остолбенел, увидев, с каким почтением тот взял руку мадам Жизель и поднес к губам.
— Графиня… нет слов, чтобы выразить мой восторг! Уже который день я жду здесь вашего появления. Узнав, что рухнул мост, поспешил сюда в полном отчаянии, уже почти уверенный, что никогда более вас не увижу, что заслуги ваши перед Францией и императором, ваше беспримерное мужество окажутся ненагражденными. О, я бы не решился привезти такую горькую весть в Мальмезон, мадам Жозефине! Какой счастливый случай спас вашу жизнь, дорогая графиня?
— А вот он стоит, этот случай! — Мадам Жизель с усмешкой указала на Оливье, и тот поразился, увидев, как, словно по мановению волшебной палочки, помолодело, оживилось ее лицо, как расправились плечи, изменились манеры. Какая там старуха!.. Перед ним стояла светская дама едва под пятьдесят, и она была красавица, несмотря на свои годы!
— Я видела императора на русском берегу, но там открыть мое инкогнито было бы еще неразумно. Я решила положиться на судьбу, однако, когда мост обвалился… — Она содрогнулась, и Биро, сорвав с плеч свою роскошную шубу, накинул ее на плечи мадам Жизель.
— Господи Иисусе! Вам надо немедленно обсохнуть, переодеться!
— Момент! — остановила его графиня. — Сначала я должна отдать кое-какие долги.
— Как прикажете, — кивнул Биро. — Ваше имя? — спросил он, благосклонно поглядывая на ошарашенного де ла Фонтейна.
— Оливье де… — начал было тот, да тотчас же осекся, ибо понял: нельзя открывать свое имя, пусть даже ему сейчас наденут на шею орден Почетного легиона.
Ведь мстительная графиня в два счета превратит ленточку любого ордена в веревку палача! Как странно: в кружеве, что плетет судьба, самая ничтожная нить может оказаться основной, способной распустить весь узор — или завязать еще более сложный. Ну не заметь он женщину, барахтающуюся в воде, не дотянись до нее эфесом своей сабли или сломайся его сабля в одном из боев! Ведь тогда графиня-шпионка (а она, несомненно, была таковой!) благополучно пошла бы ко дну, а они с Анжель благополучно отправились бы в дальнейший путь и, возможно, добрались бы до милой Франции… А теперь… теперь не он сдаст Биро мадам Жизель, а она сейчас выдаст Анжель! Вот и спасай после этого тонущих! Он внезапно вспомнил одного своего знакомого из Бокера, городка, откуда сам Оливье был родом. Этот человек жаловался, что одержим пагубной страстью спасать утопающих.
«Как только я вижу, — рассказывал он, — что какой-нибудь несчастный дуралей падает в воду, не могу удержаться, чтобы не броситься вслед за ним. Сколько моя мать ни повторяла, что в один прекрасный день я так в реке и останусь, — это сильнее меня. Как, говорю я себе, вот живой человек, который вот-вот превратится в утопленника, и от тебя зависит этому помешать! По правде сказать, предпоследний мой спасенный, тонул месяца три тому назад, вцепился мне в ноги и три раза утаскивал меня на дно, так что я и шевельнуться не мог! А вот последний… Я как-то рыбачил — да и спас одного… оставил его приходить в себя, а сам разложил свою одежду просушить, да и вздремнул на солнышке. Проснулся — ни утопленника моего, ни улова в корзинке, ни, что всего обиднее, одежды моей! С тех пор я и зарекся: в воду больше ни ногой, пусть себе хоть весь мир утонет!»
Оливье внезапно захохотал истерически — Биро даже отшатнулся от него, как от безумного! — и вновь вытянулся во фрунт:
— Прошу прощения, mon colonel [75]! Я был так… ошеломлен, что забыл свое имя. Меня зовут Оливье Савё.
Теперь засмеялся Биро.
— Савё? Да неужели?! Поразительное совпадение! [76]
— Да уж, — пожал плечами Оливье. — В жизни случаются такие совпадения, так что знаете… — Вспомнив, с кем разговаривает, он вновь вытянулся во фрунт.
— Ну что ж, мой храбрый Савё… — ласково проговорила мадам Жизель. — Уверяю вас, господин полковник, да и сам император щедро отблагодарит вас за спасение моей жизни. А потом… — глаза ее хищно сверкнули, — но все потом!.. Итак, чем я могу вознаградить вас?
— Silentium, — пробормотал Оливье, едва шевеля побелевшими губами. — Silentium!
Мгновение мадам Жизель смотрела на него непонимающе, но потом жестокое разочарование исказило ее черты. Она поняла, чего хочет от нее Оливье. Молчания!
Он видел, что первым ее побуждением было в негодовании отказаться, выдать Анжель, однако тут же сладострастная улыбка искривила ее чувственные губы, и мадам Жизель, приблизившись к Оливье, пробормотала вполголоса — так, чтобы не услышал Биро:
— А ведь ты прав, красавчик! Смерть — мгновение, а это слишком мало, слишком быстро для нее! Ведь она не сможет вернуться домой, она будет жить в чужой стране, вечно таиться, вечно бояться! — Жизель расхохоталась, закидывая голову. — О, тебе повезло, Анжель! Никогда не могла понять, что в тебе находят мужчины, — верно, уж и не пойму. Буду рада увидеть тебя в Париже. Porter vous bien! [77]
Ангелина даже не заметила, когда Биро и мадам Жизель ушли. Она даже как бы не слышала разговора между ними и Оливье, как бы не понимала смертельной опасности, которой избежала чудом. Ей было нужно сейчас совсем другое чудо: оказаться на противоположном берегу, пройти, проползти весь путь своих страданий в обратном направлении, превратив его в путь надежды и ожидания, когда эта надежда сбудется. Но, верно, закончилось в ее жизни время чудес, настало время, когда нельзя вернуться, нужно снова идти вперед.
Прочь от России, от родных, от любви! И даже не узнать, живы ли все, покинутые ею… Отчаянно пенять на судьбу она удерживалась лишь потому, что верила — верила, как способны верить только русские люди: Бог знает, что творит. Все в руках Божиих; следовательно, пока последнее зло не совершилось, пока смерть не пролегла поперек твоего пути, не до?лжно отчаиваться и сомневаться в божественной мудрости и милосердии.
— Боже, Боже мой! Не оставь меня в дни скорби моей! — прошептала Ангелина.
Потом мысли ее приняли другое, более практическое направление.
Итак, судьба опять посмеялась над нею. Ангелина мечтала сама распоряжаться своей участью, бороться с обстоятельствами! Где там! Опять придется подчиниться, сдаться…
Нет. Она не сдастся, она еще обратит свое поражение в победу!
Неправда, что месть — отрада мелких душ! Бывает так, что месть становится единственным стержнем существования. И теперь пришел черед Ангелины жить с мыслью об отмщении: за себя, за князя Алексея и княгиню Елизавету, за Меркурия, за всех тех, кто убит по воле шпионки-графини… за Никиту!
Она прижала ладони к губам, чтобы громко не застонать. «Может быть, ты жив. Может быть, мы увидимся когда-нибудь. А может, не увидимся никогда. Но я не забуду тебя. Не забуду! Горе жизни испытывает любовь, и если не убивает ее, то дает ей новый полет. Ничего! Все избудется! Главное — чтобы спаслась Россия».
Она в последний раз поглядела на противоположный берег — затянутый дымом сражений, грохочущий громом пушек, залитый кровью и слезами… единственный в мире обетованный берег! Какая-то светлая птица вдруг промелькнула над рекой, стремясь туда, возвращаясь. Ангелина проводила ее тоскливым взглядом. Может, это летит ее душа?
Может быть…
Часть третья
ВЕСНА В ПАРИЖЕ
1
ФИАЛКИ ДЛЯ БЫВШЕЙ ИМПЕРАТРИЦЫ
Легенда гласит, что однажды бог солнца Аполлон преследовал жгучими лучами своей страсти прекрасную девушку, дочь Атласа. Она воззвала к Зевсу с мольбой укрыть и защитить ее. И вот великий громовержец внял этим мольбам, превратив юную деву в чудную фиалку, и укрыл ее от огненных лучей в тени своих кущ, где она с тех пор каждую весну цвела и наполняла своим благоуханием небесные леса. Очень может быть, что прелестный цветок остался бы там навсегда, когда бы однажды Прозерпина, дочь Зевса и Цереры, не отправилась в лес за цветами. Здесь Прозерпину подстерег давно влюбленный в нее бог подземного царства Плутон и похитил как раз в то мгновение, когда она рвала фиалки. В испуге она уронила цветы с небес на землю… вот эти-то фиалки и послужили прародительницами тех, которые ранней весною зацветают в укромных, тенистых уголках лесов и богатых южных оранжереях, несчетными количествами привозятся на рынок цветов, а оттуда начинают свое путешествие по Парижу в корзинках цветочниц.
Еще вчера этот лиловый цветок можно было увидеть на каждом углу, однако сегодня, 9 марта 1814 года, корзинки полны были нарциссами и желтым дроком, кое-где встречались белые, чуть привядшие букетики ландышей, привезенные с юга Италии; можно было увидеть даже редкость — швейцарские анемоны, и только фиалки не было, не было нигде, так что если бы человек, который все утро бегал по Парижу в бесплодных поисках этих цветов, хоть уже ног под собою не чуял от усталости, знал античную легенду, он мог бы подумать, что время сместилось и он перенесся в ту эпоху, когда Прозерпина еще не отправилась за фиалками и не уронила их с небес на землю. Однако этот человек не знал ни о Зевсе, ни об Аполлоне, ни о Прозерпине, ни, тем паче, о дочери Атласа. Он знал только, что достоин гильотины за то, что проспал, опоздал, не явился на большой цветочный рынок в три утра, чтобы среди той суеты и кипучей деятельности, которая царит там в это время, найти изрядную корзину фиалок. То есть это сперва он хотел целую корзину. Теперь-то он отдал бы все содержимое своего кошелька за пять-семь изящных лиловых цветочков с округлыми темно-зелеными листками.
Тщетно. Фиалок не было нигде. И ему предстояло вернуться в Мальмезон ни с чем, и хозяйка этого дворца не получила бы в памятный день то, что получала почти двадцать лет сряду, и через небольшое время великий человек, победитель мира, узнал бы о случившемся и, может быть, воспринял бы эту маленькую неудачу острее всех своих великих, трагических неудач — особенно теперь, когда его войска два дня назад были рассеяны армией русских и их союзников у Сен-Дизье.
Если бы тот, кто искал фиалки, мог плакать, он сейчас разрыдался бы. Он чувствовал себя подобно метрдотелю одного из французских королей, который заколол себя шпагой, увидев, что запаздывает рыба, заказанная к королевскому столу. Ей-Богу, он был уже готов вытащить свой пистолет, как вдруг сердце его бешено заколотилось; какое-то мгновение он думал, что его посетило чудесное видение: невдалеке, на каменном парапете моста Пон Неф, стояла корзинка, полная фиалок!
К небесам вознеслись слова благодарности, и, стараясь не дышать, чтобы не спугнуть видение, этот человек двинулся к корзинке на цыпочках, чуть приседая и широко расставив руки, как если бы корзинка имела крылья и внезапно могла улететь.
Итак, он вернется в Мальмезон с победой, и прекрасные черные глаза его госпожи озарятся радостью, и великий человек улыбнется, и, быть может, все его последние неудачи хоть на миг забудутся!.. Он уже почти схватил добычу, как вдруг корзинка и впрямь взлетела в воздух, и тотчас же раздался возмущенный голос:
— Но это мои цветы, сударь!
Прошло какое-то время, прежде чем этот человек очнулся и осознал, что корзинка не летит в небесах в хороводе ласточек, а спрятана за спиной бедно одетой женщины.
Понятно. В пылу своих поисков он чуть не украл товар цветочницы, которая, похоже, одна во всем Париже торгует фиалками. Ну что ж, сейчас он загладит свою вину! Сунув руку под камзол, человек вынул шелковый увесистый кошель и позвенел монетами, доставая золотой.
— Беру все цветы вместе с корзиной!
Он уже протянул руку к корзинке, но цветочница отступила на шаг и покачала головой.
«Дурак, зачем я показал ей кошелек? Ладно, прибавлю еще!»
Он достал вторую монетку, но цветочница опять отступила… Ей опять мало!
Не будем утомлять читателя подробностями торга. Скажем лишь, что они прошли весь мост (сто шагов) и оказались на набережной, что кошелек покупателя опустел, а цветочница, которой мало было за корзину фиалок ста золотых наполеондоров, все отступала и отступала.
Окончательно сломленный, покупатель принялся отстегивать золотые часы, но цветочница остановила его:
— Не трудитесь, сударь. Во всем Париже не сыщется столько денег, чтобы купить эти цветы!
«Да она сумасшедшая!» Покупатель с трудом оторвал взор от корзинки и впервые внимательно поглядел на ее владелицу. В его воображении во время сего беспримерного торга уже сложился образ отвратительной старухи, сморщенной и скрюченной от скаредности, и он остолбенел, увидев поразительной красоты глаза того самого темно-синего цвета, который как раз и называется фиалковым, и нежный овал лица, и тяжелый, небрежно сколотый узел золотисто-рыжих волос, из которого выбивались вьющиеся пряди и реяли под легким ветерком, сверкая на солнце. Казалось, сама Весна стоит сейчас на набережной Сены! Скромное платьице облегало фигуру, достойную творений самого Леруа [78]. Да, эта особа заработала бы целое состояние, торгуя не цветочками, а своей красотой, подумал восхищенный покупатель, но, вспомнив, какую цену она только что заломила за свои фиалки, он вновь возвратился с небес на землю и спросил, с мольбой глядя в синие глаза:
— Так чего же вы хотите? — и едва не лишился чувств от изумления, услышав:
— Никаких денег. Я хочу сама подарить свои фиалки госпоже Жозефине.
Покупатель усмехнулся, огляделся — и вмиг отказался от намерения пустить в ход уже не золото, а оружие: на них с любопытством, в котором чудилось нечто угрожающее, поглядывали какие-то оборванцы, и их симпатии в случае чего были бы на стороне красивой цветочницы, а не роскошно одетого грабителя. Покупатель был человеком практическим, а потому колебался только одно мгновение. Он свистнул, и наемный экипаж, сонно тащившийся по набережной, тотчас устремился к нему. Покупатель помог взойти в него цветочнице, вскочил сам и крикнул — причем в голосе его звучало ликование победителя:
— В Мальмезон! Гони вовсю!
И возница погнал.
* * *
Вообще говоря, не было ничего удивительного в том, что какая-то цветочница знает магическое значение фиалки, тем более в день 9 марта, философски рассуждал покупатель, уверяя себя в том, что взор его, скользивший по роскошным формам цветочницы, устремлен только на фиалки, а направление меняет из-за толчков кареты. Многие парижане были осведомлены, что сей дивный цветок, которым, как уверяет Гомер, был украшен грот обольстительной нимфы Каллипсо (и даже ни перед чем не останавливающийся вестник богов Гермес не мог не замедлить там шагов!), имел особое значение для Наполеона и Жозефины, его бывшей супруги, сохранившей титул и привилегии императрицы, а также неизменное расположение Бонапарта.
Заключенная вместе с другими невинными жертвами в самом начале революции в знаменитую Консьержери (предварительную тюрьму), Жозефина Богарнэ ждала с минуты на минуту казни и прощалась уже с жизнью, как вдруг однажды пришла в ее камеру маленькая девочка — дочь тюремщика — и подала ей букетик фиалок. Неожиданный этот подарок внушил надежду, что хлопоты одной высокопоставленной подруги, возможно, увенчаются успехом, и Жозефина увидела в этих цветах как бы счастливых провозвестников своего скорого освобождения.
И действительно, предчувствие ее не обмануло: просьба подруги подействовала, и на другой же день Жозефина была освобождена. С тех пор фиалка сделалась для нее символом жизни и счастья. Страсть ее к этим цветам доходила до крайности. Все платья ее были затканы фиалками, лиловый цвет стал ее любимым цветом, живые фиалки служили единственным ее украшением, и всё, окружавшее Жозефину, буквально пропитано запахом фиалок. Когда она встречала какого-нибудь несчастного, угнетенного, то никогда не упускала случая подарить ему фиалки как надежду на счастливое разрешение его горя. 9 марта 1795 года поздним вечером у ворот тюрьмы Тампль, в которой томился дофин Людовик ХVII, появилась молодая красивая дама с горшком роскошно расцветающих фиалок и попросила привратника передать их бедному маленькому царственному страдальцу. Она знала любовь его к этим цветам и хотела обрадовать его, послав ему их как привет весны в стены темницы. Дама эта была не кто иная, как Жозефина Богарнэ.
9 марта 1796-го, ровно через год после того дня, когда Жозефина принесла бедному дофину фиалки, в здании городской ратуши Парижа происходило торжественное ее венчание с Наполеоном. Опять Жозефина была в затканном фиалками платье, опять в руках и на груди были букеты фиалок — цветы ее любви и счастья. Выходя из ратуши, взволнованная, радостная, Жозефина не могла сдержаться, и когда несколько слезинок упало на букет, она обратилась к Наполеону со словами: