Далее за текст бралась Алла. Выполняла указания, заменяла курсив литературно и цензурно безупречным текстом.
Так было и с последним романом. Но проклятый компьютер почему-то перенес на дискету вариант Родиона, а не причесанный текст Аллы.
Она же вела рукопись в издательстве, несла полную ответственность. Конечно, кроме редактора, еще многие работают с книгой. Но привыкшие ко всему сотрудники лишь пожали плечами. Сочли, что грязная брань – это специальный прием. Благо примеров в современной беллетристике имелось немало.
Главный просчет Аллы – не удосужилась заглянуть в рукопись перед сдачей в типографию. Навалились другие заботы, она и махнула рукой. Кроме того, старший корректор, опытная и надежная, как учебник русского языка, хотя и высказала решительное отвращение к такого рода заигрываниям с читателем, конкретных замечаний не сделала. Алла понимающе кивнула: мол, не для нас, эстетов, писано. И отнесла наборщице – вносить корректорскую правку.
Книга вышла. Любители жанра через каждые три-пять страниц могли любоваться курсивом.
«Воробей! Здесь надо… (зафигачить) сексуальную сцену. Пусть он… (восторженную) дамочку так… (отделает), покрутит на… (фаллосе), чтобы ей вся последующая жизнь грандиозным… (половым актом) мечталасъ».
"Воробей!.. (стащи) у Тургенева описание…
(деревенского), (розового) утра. Кажется, есть в… (гениальных) «Записках охотника».
«Воробей! Требуются… (трогательно-вздыхательные) чувства героини».
"Воробей!.. (опиши) женский костюм, в котором дорогая… (падшая женщина) идет на… (промысел).
И так далее.
В издательстве разразился дикий скандал.
Крайней, и справедливо, была редактор Алла Воробейчикова. Начальник топал ногами, брызгал на нее слюной, грозил судом и требованием покрыть все производственные расходы. Коллеги смотрели на Аллу как на безнравственного плагиатора.
– Кошмар! – согласилась Лена. – А что Родион? Очень переживает?
– Родион как раз потешается. Говорит, что коммерческой литературе, как публичной девке, даже сексуальные маньяки в кайф. Еще не вечер, подожди, кипятком мочиться от восторгов начнут.
Лена утешила подругу, сказала, что после увольнения поможет найти работу. Например, с Булкиным поговорит о необходимости принять еще одного сотрудника. Все равно Булкин не вникает в дела, оболванить его нетрудно.
Родион оказался прав. Скандал обернулся триумфом. Через несколько дней после выхода грязной книги распространители опустошили склад издательства, а читатели сметали книгу с прилавков. В прессе появились отзывы критиков, растолковывавших новаторский ход Тита Колодезного, который фамильярным обращением к читателю «Воробей!» призывает к сотворчеству, соавторству и полету фантазии. Курсивные вставки несут колоссальный заряд экспрессии, вроде пощечины по лицу, отпущенной не для оскорбления, а с целью заставить человека впасть в творческий экстаз.
Лена Соболева рецензии прочитала и полностью с ними не согласилась. Ей не хотелось, чтобы ее или Настю хлестали по лицу с какой угодно целью. Лена подозревала, что и автор бестселлера не рад вспыхнувшей шумихе. Она позвонила Родиону и сказала, что не надо расстраиваться, каждый может совершить ошибку с последствиями. Например, ее мама однажды дала им в дорогу вареную курицу, в которой находилась бацилла сальмонеллы. Они курицей угостили приятелей, случайно оказавшихся в соседнем купе. Отпуск семья Соболевых и еще четверо сотрапезников провели в одесской инфекционной больнице с подозрением на холеру. Об угрозе страшной болезни сообщили в Москву, их квартиры вскрыли и от потолка до пола залили хлоркой.
– Спасибо, Лена! – рассмеялся Родион. – Утешения принимаются с благодарностью.
Алле дали премию. Титу Колодезному повысили гонорарную ставку, опасаясь, что его переманят конкурирующие издательства. Так и случилось: Родиона засыпали предложениями, одно выгоднее другого. Просили в том же русле – боевик, курсив, матерщина.
Алла ликовала и рассуждала об экзистенциальном опыте русского народа, воплоговшемся в табуированной лексике. Но Родион наотрез отказался работать в предложенном направлении.
– Воробей! Я поганить русскую словесность не желаю!
– Ты не понимаешь! – возмущалась Алла, которой очень хотелось славы. – Завтра в издательстве найдут другого Тита Колодезного, он станет шлепать романы и пользоваться твоими лаврами!
– Флаг ему в руки! Я в знаменосцы похабщины не рвусь. Я могу писать пустоголовые детективы, могу в устной речи с близкими людьми подпустить словечко! Но ковать славу на матерщине! Охотников хватает. Завтра найдется какой-нибудь доморощенный маркиз де Сад, помноженный на Чикатило, и опишет, как приятно старперу насиловать младших школьниц. Будут книжку покупать? Взахлеб! Новым Набоковым назовут, «Лолиту» вспомнят. А его надо прилюдно, на площади, кастрировать – на глазах у поруганных детей и несчастных родителей.
– Родик! Но область литературы, экспрессия, заключенная…
– Заткнись и не рассказывай мне о литературе! Кому не хватает такой экспрессии, пусть ходит по общественным сортирам и на стенках читает. А мне не хватает хорошего ужина. Мы сегодня есть будем? Или опять в меню хрен с приветом?
Алла отправилась на кухню придумывать ужин. Ах, как бы ей хотелось самой подхватить взметнувшееся тиражами знамя Тита Колодезного! Но к сожалению, Алла была способна только описать женский туалет, осовременить русские пейзажи, сворованные у великих писателей XIX века, и – высший пилотаж – скомпоновать эротические сцены, взяв за основу любовные романы нескольких американских, плодовитых, как крольчихи, писательниц.
Она решила не торопить события. Вдруг Родион передумает? А пока организовать вечеринку. Убить двух зайцев: отметить новоявленный бестселлер и познакомить Лену с мужчиной, который способен вернуть подруге пошатнувшееся женское самоуважение.
– Художник Федот Сворыгин, – делилась Алла с Родионом за ужином, состоящим из быстрой в приготовлении и химической на вкус импортной лапши, – для Лены сложноват будет. Ей не понять его творческой манеры. Когда я рассказывала, что Федот рисует собак с вывернутыми внутренностями, она предложила вызвать к нему в мастерскую членов общества защиты животных.
– Федот, да не тот, – согласился Родион.
Тут же выразил сомнение:
– Воробей! Ты какую-то муру затеяла. Лена Соболева не по части амурных интрижек.
– Игорь Шульгин! – продолжала Алла, не вслушиваясь в комментарии. – Поэт и вообще импозантен, если не перепьет. Заворожит Лену стишками. Нужен именно человек творческий. Чтобы она увидела разницу между каменноголовым инженером и личностью одухотворенной.
– Языком молоть – не членом орудовать, – цинично напомнил Родион. – В прикладной сфере поэты технарям проигрывают. Скажем честно, в подметки не годятся.
– Пусть это будет не физическое совращение, а духовное, интеллектуальное! – мечтала Алла.
– Тут наши пострелы, – согласился Родион, – поспели. Поэты заморочили бабам голову на три века вперед, инженерам и не снилось.
ПРОХОЖИЙ В ПРИХОЖЕЙ
Лена готовилась к вечеру у Аллы с лихорадочностью гимназистки перед первым балом. Ей нужно было доказать самой себе, что она все еще привлекательная женщина. Но убедиться в этом можно было только при помощи окружающих, в особенности, говоря честно, – мужчин.
Это был ее первый выход в свет в новом обличье. Лена перерыла свой гардероб, но дочь забраковала все наряды.
– Смешение стилей, – качала головой Настя, – как будто ты раздела в подъезде какую-нибудь мать семейства.
– Я и есть мать семейства.
– С такой прической?
Лена примерила Настины юбки, узкие и короткие, и пришла в ужас. Разглядывая себя в зеркале, она поразилась тому, как легко одежда превращает добропорядочную женщину в пошлую кокетку.
В конце концов Лена достала с антресолей коробку со своими прежними, двадцатилетней давности нарядами. Пересыпанные нафталином, они хранились, чтобы потом быть разрезанными на кусочки и послужить орнаментом для покрывала в фольклорном стиле. Черное кримпленовое, с яркими красными маками платье, которое Лена носила еще до замужества, выглядело вполне современно.
– Класс! – одобрила дочь. – Мама, ты совсем не поправилась. А синтетика – модный писк. Только потеть в ней нельзя. Но ты ведь танцевать не собираешься?
– Не собираюсь, – сказала Лена, которая плохо понимала, на что готова отважиться.
Чтобы выветрить запах нафталина, Лена платье постирала и высушила утюгом.
– Нужны сапоги, – заявила дочь.
– С платьем? – удивилась Лена. – Сапоги для зимы и осени.
– Ты ничего не понимаешь. Тонкие, длинные, до колена. У Таньки такие есть. Сейчас позвоню, она принесет.
– Ни за что чужое не надену!
– Мама, ты хочешь папу вернуть? Нам с Петькой нужен отец.
– Но при чем здесь чужие сапоги до колена?
В итоге Лена все-таки натянула сапожищи, черные лакированные, на большой платформе.
– Чего-то не хватает, – задумчиво сказала Настя, глядя на маму в необычном одеянии.
– К этим сапогам, – буркнула Лена, приноравливаясь к походке на котурнах, – не хватает кнута или плетки. И я смогу изображать садистку-извращенку на маскараде. Дочь? У нас с тобой точно шарики за ролики не заехали?
Настя, которая собственноручно нарядила маму и сделала макияж, была совершенно не уверена в том, что родную маму в подобном виде можно выпускать на люди. Но свои сомнения Настя поборола:
– Без экспериментов истины не установишь! Мама! Не бойся! Но лучше поезжай на такси.
Как назло, то есть ко всеобщей радости, вернулись погожие деньки – бабье лето. Москвичи сбросили пальто, наслаждались последним теплом, и Лена не стала дополнять свой гламурный антураж стареньким плащом. Ехала в платье и сапогах – вот бы Сидоркин порадовался ее эстрадному стилю, будто скопированному с какой-нибудь поп-дивы.
В метро (еще чего, без острой необходимости на такси тратиться!) на Лену оглядывались. На переходе и после пересадки дважды пытались пристать молодые люди с короткими стрижками. Непривычная к вниманию окружающих, Лена чувствовала себя голой и беспомощной, одновременно – слоном на ярмарке, на которого все таращатся.
Лене казалось, что народ к ней принюхивается, так как душок нафталина ожил и, смешавшись с духами, давал о себе знать странным ароматом.
Алла хлопнула в ладоши при виде подруги.
– Ну ты даешь! Впрочем, хорошо, мне нравится.
В комнате, потягивая коктейли, сидело шесть человек. Лену познакомили с присутствующими, но она мгновенно забыла их имена, потому что в устремленных на нее глазах мужчин нахально светился пошлый интерес, а у женщин – неприкрытое раздражение.
«Ладно, – подбадривала себя Лена, – подавитесь. Надо было еще клипсы нацепить, как у гадины Ивановой».
– Лена, это Игорь Шульгин. – Алла голосом выделила его имя и еще для надежности сама скрепила руки новых знакомых.
Лене послышался вздох женского облегчения.
– Поэт, переводчик, – продолжала Алла, – замечательно интересный человек и прочая, прочая. Игорь, это моя школьная подруга, женщина загадочная и непредсказуемая.
«Назвать меня загадочной и непредсказуемой – все равно что трехногой», – подумала Лена, но увидела себя в зеркале из-за плеча Аллы и обреченно кивнула – непредсказуемая, вполне.
Шульгин был длинноволос, лохмат и производил впечатление человека, имеющего обыкновение спать в одежде.
– Что вы будете пить? – спросил он Лену.
– Минеральную воду, пожалуйста.
– Джин с тоником?
Лена посмотрела на него с удивлением, потом сообразила, что не попросить спиртного означало выставить себя белой вороной. В таких сапожищах да не пить?
– Отлично, – кивнула она и постаралась повторить одну из ужимок Аллы.
Лена и Шульгин не участвовали в общем разговоре. Лена не разбиралась в предмете – обсуждался эпатажный спектакль модного режиссера. Шульгин был занят какими-то своими мыслями и изучением рисунка ярких маков на Лениной груди.
– Господа! – призвала к общему вниманию Алла. – Я сгораю от страстного желания…
– Подожди, пусть хоть народ уйдет, – перебил жену Родион.
– От страстного желания послушать новые стихи Игоря. Пожалуйста, не отказывай хозяйке дома. – Алла скорчила капризную гримаску.
– А то ужина не получишь, – вставил Родион. – Читай быстрей, она еще на кухню и не заглядывала.
Игорь отошел в противоположный конец комнаты, как-то по-ленински захватил одной рукой на груди рубаху, а другую отвел за спину. Вонзил взгляд в Лену и принялся читать:
Веет ветер в моей прихожей,
Загляни сюда, прохожий.
Я живу, ни на кого не похожий,
Жизнь глядит на меня скверной рожей.
Я котенок, я только родился,
Слеп и мокр и скулю от счастья.
Я тянусь к сосцам заветным
Через головы, лапы братьев.
Как сильны твои пальцы, прохожий,
Что швырнули нас в чан отхожий.
Я захлебываюсь, тону, похоже…
Люди! Мама! Помоги же мне. Боже!
Несколько секунд все молчали, как бы переваривая услышанное. «Жалко котеночка, – подумала Лена. – Только почему он скулит? Скулят собаки. Ничего не понимаю».
Заговорила Алла:
– Потрясающе, Игорек, ты создал всепоглощающий образ! Краткий миг от рождения до смерти, от счастливого вздоха до…
– Параши, – подсказал, усмехнувшись, Родион.
– Примитивный размер, пыльный ямб и глубокая мысль, – обронила худая дама в очках. – Это ново.
– Хороша концентрация идеи, – поддакнул спутник очкастой, – именно так и надо писать теперь: в одном слове заряд романа.
«Какая я отсталая, – сетовала мысленно Лена. – Мне Пушкин нравится. Блок, а в этой поэзии ни бельмеса не смыслю».
Она пожаловалась на свое невежество Алле, когда они отправились на кухню готовить ужин.
– Главное в поэзии суггестивность и импрессионистичность, – объяснила Алла.
– А по-русски?
– Внушение, наваждение, чувство, которое вызывают у тебя звуки, ритм.
– Но у меня они ничего не вызывают!
– Крепись, это не сразу приходит. Главное – хвали автора, говори, что от его поэзии балдеешь. Что мы можем соорудить из имеющихся продуктов?
Если к Лене собирались прийти гости, она за два дня начинала жарить, парить, варить студни, крутить голубцы, шинковать овощи, печь пироги и украшать торты. К приходу гостей валилась с ног, но стол прогибался от разносолов.
Алла никогда не утруждала себя кулинарным подвижничеством, хотя следила, чтобы спиртного было вдоволь. Голодный гость не страшен, а вот недопивший!
Она вытащила из холодильника пакет с мясом. Сквозь мутный полиэтилен кровавопромокше просвечивал магазинный ценник:
"Фарш котлетный «Новинка».