— Я так рада, что ей стало лучше, — сказала она наконец. — Должно быть, вы очень волновались за нее, — добавила она, и Алекс понимал, что она говорит искренне.
— Тебе когда-нибудь говорили, что ты прекрасная молодая женщина? — спросил он, когда они вошли в ресторан и сели за угловой столик у окна.
— Только ты, — ответила Ханичайл, улыбаясь, а затем добавила: — И лорд Маунтджой.
— Ты, кажется, очень любишь его?
— Конечно, люблю. Он выпускает колючки, чтобы держать тебя на расстоянии, но это только для того, чтобы скрыть свое одиночество. Мне кажется, он так долго был один, что уже и не знает, как вести себя с другими людьми.
— Как это тебе удается быть такой мудрой в столь юном возрасте? — удивленно спросил Алекс.
— Не мудрой, — ответила Ханичайл. — Просто у меня есть опыт одиночества.
Их взгляды встретились.
— И у тебя тоже, — сказала Ханичайл. — Могу с уверенностью сказать, что ты знаешь, что такое одиночество. Почему, Алекс? У такого человека, который имеет все?
— Внешность может быть обманчивой, — резко ответил Алекс.
Подошел официант, и они прервали беседу, заказав копченую семгу, салат и бутылку белого бордо, любимого вина Алекса.
Он сидел, глядя на Ханичайл, не в силах поверить, что она так изменилась: повзрослела, стала увереннее в себе, но в ней сохранилось прежнее очарование. Он слушал, как она рассказывала о романе Лауры с Билли и о том, как они счастливы; о приемах, на которых она побывала, и о том, как продвигается ее игра в теннис. Он с сожалением подумал, что они так и не поговорили о самом для них важном, когда ленч почти закончился.
Они доели клубнику со сливками, выпили остатки вина, и Алекс спросил:
— А ты, Ханичайл? Скажи мне, счастлива ли ты?
Ему надо было уходить, но он не хотел этого делать и предложил Ханичайл прогуляться по парку. В его распоряжении всего несколько часов, в течение которых он может позволить себе роскошь быть с ней.
Люди лежали на траве, сидели в шезлонгах, наслаждаясь солнечным теплом и слушая духовой оркестр, игравший популярные мелодии и военные марши. Алекс снял пиджак и вместе с Ханичайл сел в тени каштана, лениво наблюдая за разворачивающимися перед ними сценами: продавцы мороженого громко сзывали покупателей; мимо проносились мальчишки, чтобы покормить уток на Серпентине или запустить игрушечные яхты на озере.
— Когда я вижу всю эту английскую зелень, то всегда вспоминаю мое бедное ранчо, — сказала Ханичайл. — Земля такая высохшая и истощенная, что ее просто сносит ветром.
Но когда был жив мой отец, она была такой же зеленой, как этот парк.
— Наступит день, и она снова будет такой, — сказал Алекс. — Когда Маунтджой даст тебе деньги.
Сорвав травинку, Ханичайл погрызла ее кончик, пробуя на вкус.
— Случилось так, что это перестало быть моей первоначальной задачей. Правда, я приехала в Лондон, потому что нуждалась в деньгах. Я все еще продолжаю в них нуждаться, но сейчас многое изменилось. Я полюбила дядю Маунтджоя и Лауру. Думаю, что и Анжу их любит, хотя она сводит меня с ума. Конечно, мне бы хотелось, чтобы дядя Маунтджой дал мне немного денег, чтобы спасти ранчо, но сейчас я почему-то не могу заставить себя просить у него денег. Он был таким щедрым, и я думаю, что он и в самом деле всех нас любит.
Ханичайл легла на траву, подложив под голову руки. Сложив пиджак, Алекс для удобства подложил ей под голову. Ханичайл посмотрела на него и сказала:
— Ты знаешь обо мне все. Ну, скажем, почти все. А я о тебе ничего не знаю. За исключением сплетен. Думаешь, это справедливо?
— Мои враги по бизнесу не считают меня справедливым человеком.
— Это бизнес. И кроме того, я тебе не враг. Ты похож на д'Артаньяна из «Трех мушкетеров». Никто точно не знает, кто ты и откуда родом. Кто ты, Алекс?
— Иногда я сам себя об этом спрашиваю, — сказал он с горечью в голосе. — Но если тебе действительно интересно, то я могу рассказать.
Ханичайл села, обхватив руками колени, и с интересом стала слушать.
— Я родился в Риме, — начал Алекс, — в маленькой благотворительной больнице, обслуживаемой братьями монастыря Святого Иоанна и расположенной на Исола-Тиберина, крохотном островке посреди реки Тибр. Моя мать была гречанкой. Она вместе с семьей проводила каникулы в Италии, когда повстречалась с человеком, которому было суждено стать моим отцом. Он был красивым, аристократичным и старше ее. Достаточно взрослым, чтобы понимать, что к чему, потому что она была молодой, наивной и влюбленной, и он воспользовался ее невинностью. Конечно, она забеременела, но когда сказала об этом этому человеку, он ответил, что он здесь ни при чем. Он сказал, что не был у нее первым, что, по всей вероятности, через ее постель прошло с дюжину мужчин и что ребенок не имеет к нему никакого отношения.
Он бросил ее, и у нее не было другого выбора, как рассказать все отцу и просить у него прощения и пощады. Он отказал ей в этом. Его доброе имя значило для него больше, чем собственная дочь. Он отрекся от нее и оставил в Риме одну.
Алекс замолчал. Он никогда никому не рассказывал об этом. Его раны были достаточно посыпаны солью гнева еще в юности, и он постарался прижечь их и выбросить все из головы. Сейчас он чувствовал, что старые раны вскрылись и болели, когда он рассказывал Ханичайл, с каким мужеством и отчаянием его мать боролась за выживание.
— Ее звали Кристина Андреос, — продолжал Алекс, — но она добавила к этому еще Скотт, выбрав английскую фамилию в надежде, что она придаст ей респектабельности и дистанцирует от отца. Она нашла работу в кафе для рабочих, но еда была там хорошей, и она скоро научилась готовить паштеты и соусы и продолжала работать там, пока не подошел срок родов.
Она экономила каждый цент, живя в крошечной темной каморке в старом доме на узкой темной улочке. Спустя неделю после моего рождения она, взяв меня с собой, стала торговать цветами на Кампо дель Фиори по утрам и на углах богатых улиц, расположенных близ шикарных отелей, по вечерам. Безукоризненно чистый белый фартук и черная шаль, которые она носила, не были символом ее бедности или ее крестьянского происхождения, потому что моя мать не была крестьянкой. Ее отец был профессором университета в Афинах. Она говорила на трех языках и хорошо знала греческий и латинский — языки императоров и королей. Она назвала меня Александром, в честь одного из императоров, надеясь, что придет день, и я стану таким же великим, как и он.
Когда я подрос и меня можно было оставить на попечение соседки, мать опять вернулась работать в кафе по ночам, продолжая днем продавать цветы на улицах. Она работала по восемнадцать часов в сутки, шесть дней в неделю. Свободный день, воскресенье, она проводила со мной. Она учила меня латинскому и греческому, английскому и французскому, вселяя в меня уверенность, что я смогу стать тем, кем захочу. А между тем все в округе знали, что у нее нет мужа и что ее сын находится на еще более низком уровне, чем они сами. Они звали меня ублюдком.
Будучи ребенком, я часто приходил в ресторан, где работала моя мать, помогать ей на кухне. Когда мне исполнилось девять, я получил настоящую работу — чистить столы. Мне нравилось зарабатывать деньги; нравился звон монет в моем кармане. И я знал, что для меня деньги — единственный путь к свободе и независимости.
Я наблюдал за всем: за богатыми посетителями, за их прекрасными манерами, за их аккуратной едой. Я запоминал их одежду и как элегантно они ее носили. Я слушал, как они говорили, и, оставшись дома один, подражал им. Я наблюдал, как они вели себя с женщинами, относясь к ним как к чему-то драгоценному, а не крича на них грубо, как это делали мужчины в моем квартале. Я учился всему, что могло сделать меня лучше. Но никто не учил меня бизнесу. Он был моим инстинктом.
Греки всегда знали, как торговать, говорила мне мать, когда я стал взрослее и увлекся морем. Она одолжила денег у двоих постоянных посетителей: они ходили в кафе годами и хорошо ее знали. И я стал владельцем маленькой рыбацкой лодчонки.
С этого начался мой бизнес. Со старой ржавой лодки в маленькой рыбацкой деревушке недалеко от Рима; а сейчас мои суда бороздят мировые океаны и зарегистрированы в Панаме, Гибралтаре и Японии.
Через пару месяцев я продал старую лодчонку с выгодой для себя и купил новую, побольше. Я нанял двух человек рыбачить для меня, затем взял в аренду вторую лодку, которой правил сам, и таким образом почти вдвое увеличил свое состояние. Я занимался этим два года: продавал и покупал лодки, другие арендовал, пока у меня не образовался маленький рыбацкий флот, состоявший из дюжины лодок с тридцатью рыбаками, работающими на меня. Затем я все продал, а на вырученные деньги купил старое грузовое судно, на котором стал перевозить серу из Картахены в Испанию.
Мне никогда не забыть этого запаха серы, — сказал Алекс с горечью. — Запахом протухших яиц были пропитаны моя одежда, мои волосы; казалось, он въелся мне в кожу. Но я делал деньги. Год спустя я купил второе грузовое судно.
На деньги, полученные от перевозки серы, я купил моей матери маленький ресторанчик на Пьяцца Навона с маленькой квартиркой наверху. Наконец у нее был свой дом, пусть маленький, но дом. Она была отличной поварихой, и вскоре ее ресторанчик «У Тины» стал самым посещаемым и очень преуспевающим.
Однако мне не нравилось, что мать так много работает, и на следующий год, имея три судна, перевозящие железную руду и сталь из Германии, я купил ей хорошенькую виллу в Тоскане, где бы она отдохнула подальше от удушливого римского зноя. Но мать не могла долго бездельничать. Она развела виноградники и стала изготавливать вина, которые поставляла в свой ресторан, быстро ставший популярным. Я вложил деньги в виноградники, насадив новые сорта, из которых делали новые вина, и нанял человека, чтобы он следил за производством. Дело было поставлено с размахом.
Алекс посмотрел на Ханичайл и улыбнулся.
— Моя мать любила свой маленький ресторанчик и всегда настаивала на его расширении. «У Тины» оставался маленьким, но дорогим, богатым и известным людям приходилось стоять в очереди, чтобы попасть в него. Сейчас моя мать на пенсии, — заключил Алекс. — Она живет то среди своих виноградников в Тоскане, то в квартире в Риме. Наконец у нее появилась возможность отдохнуть и стать уважаемой леди. Я всегда об этом мечтал… Итак, сейчас мы знаем все друг о друге, — сказал он, вставая.
Взяв Ханичайл за руку, он помог ей подняться и на какую-то долю секунды прижал к себе. Прижал так близко, что смог почувствовать легкий аромат ее духов и чистый запах кожи, такой же чистый, как молодая травка.
— Спасибо, что рассказал мне, — прошептала Ханичайл, дрожа от волнения. — Сейчас я чувствую, что действительно тебя знаю. У нас теперь нет секретов.
Но Алекс рассказал Ханичайл не все свои тайны.
Они шли по залитым солнцем улицам Мейфэра. Деревья бросали тень на раскаленный от зноя асфальт, пахло цветами с балконов и клумб; с ближайшего сквера доносился запах львиного зева.
Алекс молчал, а Ханичайл краешком глаза наблюдала за ним. Возможно, он сожалеет, что рассказал ей о своем прошлом. Ей казалось, что она вошла в его жизнь, стала ему ближе, но сейчас он снова отгородился от нее стеной. Как будто намеренно отдалился.
Они остановились около Маунтджой-Хауса.
— Зайдешь? — с надеждой в голосе спросила Ханичайл. — Я угощу тебя чаем, чтобы ты освежился перед долгой дорогой обратно в Сент-Джеймс.
— Я должен попрощаться с тобой, Ханичайл, — холодно ответил Алекс. — Я прекрасно провел с тобой время сегодня.
Она выжидающе смотрела на него, надеясь, что он пригласит ее на обед или в театр, куда-нибудь, чтобы они могли побыть вместе. Но Алекс молчал.
— Значит, никакого чая? — спросила Ханичайл с вымученной улыбкой на лице.
Алекс вздохнул: то, что он собирался сказать, давалось ему с трудом.
— Наверное, нам не следует видеться, — заявил он. — Ты молода. Наслаждайся жизнью. Ты еще встретишь молодого человека, который сможет предложить тебе то, чего не могу я. Забудь обо мне, — резко произнес он и ушел.
— Алекс, Алекс… — Ханичайл бросилась за ним. Она схватила его за руку. — Почему? Почему, Алекс?
— Мне очень жаль, если я ввел тебя в заблуждение, — спокойно ответил он. — Мне искренне жаль.
По его лицу Ханичайл поняла, что это конец, и выпустила его руку. Она стояла и смотрела, как Алекс широким шагом уходит от нее.
— Я никогда тебя не забуду, Алекс, — прошептала Ханичайл. — Я буду любить тебя всегда.
Эти же слова она произнесла много лет назад на похоронах своего отца. Тогда она, маленькая девочка, надеялась, что он вернется к ней. Но он так и не вернулся. Вот и сейчас что-то подсказывало Ханичайл, что Алекс Скотт не вернется к ней. Все закончилось, едва начавшись.
Глава 30
— Лаура и Билли ведут себя все эти дни как закадычные друзья, — с ревностью заметила Анжу. — Не могу понять, что она в нем нашла. С таким заиканием с ним просто невозможно разговаривать. Должно быть, ее привлекли его деньги.
Они проводили уик-энд в Маунтджой-Парке. Она стояла с мрачным видом у окна гостиной, сложив на груди руки, и со скучным выражением лица наблюдала, как Лаура села в маленький спортивный красный автомобиль Билли и они поехали по каким-то делам. Анжу не забыла, как Билли отверг ее, и при каждой возможности подкалывала его.
Ханичайл вздохнула: иногда она просто не понимала Анжу. Она могла быть приятной на одну минуту, но в следующую становилась настоящей ведьмой, как Ханичайл окрестила ее в первый же день.
— Скажи, Анжу, почему ты всегда так все извращаешь? — спросила Ханичайл. — Ты ведь прекрасно знаешь, что Лаура любит Билли, а он ее. Готова поспорить, что на этот уик-энд он сделает ей предложение. И кроме того, Билли заикается только тогда, когда разговаривает с незнакомыми людьми или наблюдает за скачками.
Ханичайл сидела на широкой голубой софе. На ней были брюки для верховой езды, сапожки ручной работы, ярко-желтый свитер с высоким воротом и твидовый жакет. Шляпка-котелок лежала рядом на софе. Ханичайл была уже не та девочка на ранчо в покрытой пылью рабочей одежде. Она ждала лорда Маунтджоя; они собирались вместе покататься, и он пообещал, что она сможет испытать его новую кобылу, которую Билли подыскал для него, заверив, что лошадь станет победительницей.
Девушка рассеянно постукивала хлыстом по своим отполированным до блеска кожаным сапожкам. Она любила эти уик-энды за городом; они давали ей возможность покататься на чудесных лошадях, и это была одна из тех вещей, которой ей не приходилось учиться. Даже Лаура не могла упрекать ее, что она плохо ездит верхом. И кроме того, она уезжала из Лондона, а значит, подальше от Алекса.
С того дня, когда они расстались, она, казалось, везде и всюду видела его: среди публики в театре, в толпе танцующих или в ресторане. Лондон походил на маленький городок, где все сплетничали, особенно в дамских комнатах. Здесь дамы, оставшиеся без кавалеров, скрывались от позора, а слишком заядлые танцорши заходили пришить оторвавшуюся бретельку или распустившийся подол платья. Казалось, что все девушки были влюблены в Алекса Скотта. И где бы он ни появился, за ним всегда следовали сплетни.
Все знали, где его видели и с кем, и все тайно завидовали женщине, с которой он появлялся. «Он хороший улов», — говорили они. Но их отцы так не думали. Они считали Алекса иностранцем и подлецом, иначе как он мог так разбогатеть, будучи таким молодым?
— Господи, как скучно! — раздраженно воскликнула Анжу. — Ты можешь мне сказать, зачем я здесь? Торчу в этом мавзолее, в пустынной местности, в компании одних лошадей. Я ненавижу лошадей, ненавижу сельскую местность, а от зеленой травы меня уже тошнит.
Ханичайл, сердито расхаживая взад-вперед по гостиной, с любопытством посматривала на нее. Она действительно не понимала, что вывело Анжу из себя.
— Ты просто ревнуешь, вот и все, — сказала она. Это был выстрел в темноте, но, кажется, он попал в цель.