– Ой, закрой варежку. Ты ж знаешь, Фостерам тупо без разницы, пьешь ли ты на работе. Ведешь себя как дочка, которой у них никогда не было?
Какие глаза! Было в них что-то такое, что буквально гипнотизировало, никак не отпускало.
– Лиз, у Фостеров есть дочь.
– Пэтти играет в футбол и лежа выжимает двести пятьдесят фунтов[31]. У нее член, наверное, побольше, чем у этого парня, – усмехнулась блондинка, указывая большим пальцем на Дрю.
– Э-э-эээ, – защищаясь, протянул Дрю.
Я не мог глаз отвести. Просто хотелось, чтобы она на меня посмотрела. Почему она на меня не глядит? Ее подруга не заткнется, а она в мою сторону даже не покосится.
– Извини, крутой парень. У тебя, я уверена, член очень славный.
– Ну, спасибо. А как насчет, чтоб ты да я…
– Даже не намекай! – бросила блондинка, закатывая глаза и качая головой. – Видела я, как ты в женский туалет заполз трахнуть Вяленую Венди, двадцати минут еще не прошло. Ты что, всерьез решил приударить за мной?
– Вяленая Венди? Я думал, ее зовут Алисон.
– Да ты ведешь себя как потаскуха! Ее зовут Венди. От нее всегда пахнет вяленым мясом, и мы зовем ее Вяленая Венди.
Пока шла словесная перепалка между Дрю и Блондиночкой, я по-прежнему не сводил глаз с тихони. Хотелось потрогать ее волосы и убедиться, что они такие же шелковистые на ощупь, как и на вид. Спорить готов, я мог бы на ее волосах, как на подушке, устроиться – на шелковистой, пушистой подушке, которую я всю ночь гладил бы пальцами и которая дарила бы мне легкий сон.
Не маньяк я. Нет в этих мыслях ничего, наводящего страх. Совсем. Надо и впрямь завязывать с выпивкой. Кто эта девушка, которая добавляет алкоголь к тому, что у меня уже есть внутри?
– Господи, Лиз, перестань! Она же вон, совсем рядом.
У меня ушки опять топориком встали, когда она заговорила, указывая куда-то в сторону девчушки, которая пахнет вяленым мясом.
Надеюсь, лаять я не стану.
– Ой, я тебя умоляю! Будто она не знает!
Темноволосая раздраженно тряхнула головой.
– Если я выпью, ты любезно прекратишь разговор о Венди? И обещаешь никогда-никогда не употреблять в речи слово вяленый?
– Гав!
Три пары глаз разом повернулись и уставились на меня.
– Я что, взял и вслух гавкнул?
Три головы согласно закивали в унисон.
– Я как-то с парнем встречалась, который почти каждую ночь мокрые сны[32] видел. Просыпалась, когда он на подушку наскакивал и выл во сне, – задумчиво проговорила Лиз, на минуточку переводя огонь с меня на себя.
Тут роскошная брюнеточка подошла к стойке, все еще не поднимая взор, схватила стакан с виски, ближе всего стоявший ко мне. Вперила взгляд в стакан, будто в нем плескался смысл жизни.
– Ну, так и за что же мы пьем? – спросила она стакан.
– А вам стаканы обычно отвечают? – со смехом спросил я.
Она метнула в меня тяжелый взгляд исподлобья, а у меня появилось такое чувство, будто мне под дых врезали. Глаза ее были такими жгучими и блестящими, что походили на расплавленный шоколад.
Вот черт! Меня опять на шоколаде зациклило? Уж сколько лет я про ту ночь и думать забыл, а теперь вдруг никуда не могу от воспоминаний подеваться. По-моему, сегодня вечером аромат шоколада у меня через мозги волной прошел, и вот теперь я сижу пьяный и утопаю в глазах какой-то фигуристой цыпочки. О, вездесущий шоколад! Он совсем заколебал – повсюду мерещится. Моя единственная пахла шоколадом.
После той ночи я, со стыдом признаюсь, несколько месяцев только и делал, что вынюхивал лосьоны да мыло во всех магазинах, в каких бывал, но ни один крем или лосьон не источал такого аромата. Единственным, что хоть как-то отдаленно напоминало тот запах, был натуральный шоколад. Я еще, помнится, гадал, уж не мажет ли она себе за ушками шоколадкой вместо духов? А потом предположил: а не похожа ли она на шоколад по вкусу? От этого наваждения потом долго пришлось отмахиваться – слава богу, удалось, иначе я всю душу в клочки порвал бы, терзая себя тем, что не попробовал ее в ту ночь.
Кому я лапшу на уши вешаю? Вовсе не годы прошли с тех пор, как я в последний раз думал о ней. Всякий раз, стоило мне оказаться в радиусе одной мили от кого-то, жующего шоколад, я вспоминал ее. Черт! Это все Тэша виновата в том, что я сейчас сижу вот тут, на шоколаде помешанный. Мой переезд по работе должен бы знаменовать начало новой жизни для нас на новом месте. В последнюю пару месяцев мы дико ссорились, а потому оба сошлись в том, что смена обстановки окажется для наших отношений несказанным благом. Сознавая, что и Тэша собирается переехать в этот городишко, я уже переставал смотреть на него как на кучку дерьма. Вот соска драная! Буквально. Какая жалость, что мой перец никогда ей в рот не попадал. Разве что разочек, и то она пожаловалась, что у нее с ВНЧС[33] какие-то проблемы, и больше никогда меня не ублажала.
«Да пошла ты в задницу, стерва, со своим ВНЧС».
Бабы – они сущий дьявол! Годами водят тебя, водят, заставляя думать, будто вас ждет совместное будущее. А потом настает день, когда ты приходишь домой и застаешь ее на коленях с органом соседа во рту, а по телеку порнуха запущена. Все это забавы да игры до тех пор, пока кто-то не положит твоей подружке в рот, обезображенный ВНЧС. И порнуху поставили пресную, далеко не лучшего качества. Из мультиков «Безумные мелодии» порнуха. Клянусь, ребят, я вам репу не парю. Она хромосомы соседа отсасывала, пока черный селезень Даффи Дак подставлял задницу кролику Багзу Бани с криком: «Пп-жжжалста, Багз, покрепче». Тут дело серьезное, ребят, такое без хорошей подготовки не состряпаешь.
Разве имеет какое-то значение, что я вполне уверен: Тэшу я никогда не любил? Что каждый день с нею воспринимал так, будто просто время пережидаю, пока ту снова не найду? Понимаю, что с моей стороны это было малодушно, но я получил по заслугам. Сижу в задрипанном баре и напиваюсь до чертиков.
Желая освободить башку от уткодолбов-кроликов и мрачных мыслей, я с сердитым рыком взметнул свой стакан и дождался, пока остальные трое подняли свои.
– Мы пьем за всех лживых сучек на этом свете, которые не будут знать, как сказать правду, если та грозит шлепнуть их по мордам. Будем!
Я выпил залпом и с маху брякнул стаканом. Стоявшая напротив брюнетка пить не стала, зато безмолвно уставилась на меня с выражением ужаса на лице. Я заметил, как подружка ткнула ее локтем, и она быстренько опрокинула выпивку в горло, как заправский выпивоха. И тут же налила себе еще. И еще. А после этого – еще с десяток раз подряд. Она явно пересмотрела свое убеждение, что пить на работе нехорошо. У нас с Дрю челюсть отпала, мы глазели на нее с восхищением. То есть я-то сегодня выпил вдесятеро больше, но все же не за раз!
Бутылка была наполовину пуста к тому времени, когда Лиз шевельнулась и забрала ее из рук подруги.
– Слушай, подруга, думаю, уже вполне хватит.
Я к этому времени всерьез терял способность сфокусироваться хоть на чем-то. Хотелось попросить у брюнетки позволения сунуть в рот один из ее пальчиков и удостовериться, правда ли на вкус он окажется шоколадкой. Хотелось спросить, как ее зовут, и сказать, что я не всегда такой тюфяк, как сейчас. Но она уже поднялась и двинулась к двери, а у меня никак не получалось поднять руку, чтобы позвать официантку обратно. Я таращился на свою лежавшую на стойке бара руку, обвисшую безвольную плеть. Как я ни старался силой мысли передвинуть ее, как ни сдвигал брови – не получалось.
Чертова рука. Она, должно, в привязке – и в отрыве. Я у себя зубов не чувствую.
– Дрон, я зубов не чувствую. – Я потыкал в них дрожащим пальцем. Что если это один из моих кошмаров? Во снах зубы у меня вываливались и падали мне на колени, кровища была повсюду, но никому не было дела, что я их все до единого выплевывал. Любой зуб, стоило его коснуться, сразу выскакивал, и никому не казалось это странным, хотя это ж просто бред какой-то, верно?
Да пошли они все. Все отлично. Зубы на месте.
– Ага, думаю, пора баиньки, поехали домой, малышок, – сказал Дрю, встал, бросил на стойку пачку купюр, подхватил мою отсохшую руку и закинул ее себе на плечи. Я поднял умоляющий взгляд на Дрю, выволакивающего меня из бара:
– Мне так хотелось съесть ее пальчик-шоколадку, но у меня на руке зубы онемели.
Что было после, помню плохо.
6. А у меня большой…
Мне снился дивный сон! Одно из тех упоительных видений, в которые проваливаешься как в дурман: наши тела скользят медленно, мы ласкаем друг друга осторожно и нежно, словно танцуем. С вами такое было? Сначала все движения плавные, затем быстрее и настойчивей, и только-только собираешься кончить, как вдруг просыпаешься и не можешь сообразить, то ли ты и в самом деле испытала оргазм, то ли это все только привиделось, но все равно хочешь, чтоб это продолжалось. Мне было так тепло и уютно под одеялом, и я в полусне скользнула рукой в ложбинку между ног, чтобы то ли повторить, то ли завершить начатое. Как раз когда мои пальцы проскользнули под резинкой трусов, я резко открыла глаза и вскрикнула:
– А-а-а! Ты что?!
Мой сын стоял рядом с кроватью и внимательно разглядывал меня. Кроме шуток, в двух дюймах[34] от моего лица он глазел на меня, как те страшилы-близнецы в «Сиянии»[35]. Я так и ждала, что он сейчас заговорит скрипучим капризным, как у близнецов, голосом: «Идем, поиграй с нами», пока силилась дух перевести и инфаркт не схватить.
– Вот дерьмо… Гэвин, кроме шуток. Нельзя стоять тут и глазеть на маму. Это нелепо, – пробормотала я, положив ладонь на пылающую, раскалывавшуюся голову и стараясь успокоить бухающее в виски сердце.
Иисусе милостивый, кто вчера вечером саданул меня по голове и сдох во рту?
– Ма-а-ам, ты сказала плохое слово, – уведомил меня сын, забираясь на кровать и усаживаясь мне на живот. Моя вторая ладонь пришла на помощь первой, обхватывая голову, я сжала их, боясь, как бы голова не взорвалась и не разлетелась по всей комнате.
– Да, малыш, мама сказала плохое слово. Случается такое и с мамами. Только обещай мне, пожалуйста, никогда их не повторять, понял?
Он принялся скакать вверх-вниз на моем животе, словно оседлал идиотский скачущий шар с ручками.
– Гэвин, перестань. Маме сейчас нехорошо, – взмолилась я.
Он послушно замер, подался вперед и, распластавшись по мне, приблизил свое лицо вплотную к моему.
– Мам, – заговорщицки зашептал он, – хочешь, я изобью твоих друзей?
Я убрала ладони с головы и, открыв глаза, глянула на сына:
– Гэв, ты это о чем?
Он подтянул ручки, сложил их у меня на груди и уперся в них подбородком.
– Твоих друзей, мам. Из-за которых ты заболела, – пояснил он голосом, в котором отчетливо слышался вопль: «Как ты не понимаешь!»
Я обвила руками его тельце и повела головой в его сторону:
– Даже не представляю, о чем это ты, дружок.
Он рассерженно засопел. Бедный ребенок. Ему приходится терпеть тупую мать.
– Папа говорит, тебя заррразили твои друзья Дзонни, Дзек и Хозе. Это друзья понарррошку, мам. Если бы Лука меня заболел, уж я б ему въезал!
– Гэвин! Прекрати, нельзя так говорить, – принялась я выговаривать ему.
– Халашо, – фукнул он. – Деда бы пощекочил ему яйца.
«О-о-о! Только не за дедом! Когда ты перестанешь быть попугаем-повторюшкой?! Ты неисправим! Теперь понятно, почему некоторые дикие животные поедают своих детенышей».
– Просто перестань говорить про яйца, – вздохнула я и перевернулась, отчего он с хихиканьем скользнул на постель.
– Мой лучший двук Лука говоит пуо яйца. Один ваз он мне свой писун показал. У девочек есть писуны? Папа водил меня завтвакать, и я поел тви блина с сиуопом и сосисками, и Папа вчева на ужин дал мне «доктов Певец»[36], а я сказал ему, что мне нельзя шипучку на ужин, а он сказал мне, чтоб я тебе не гововил, а я сказал «ладно», но забыл. Мы пойдем в павк?
«Сделай так, чтоб это прекратилось. Прошу тебя, Боже, уйми эту трещотку».
– НУ, И КАК МЫ СЕБЯ ЧУВСТВУЕМ, КЛЭР? – во весь голос гаркнул мой отец, прислонившись к дверному косяку спальни с чашкой кофе в руках.
Я разлепила один глаз и навела его на папку, изо всех сил пытаясь изобразить косой взгляд, но ничего не получалось: слишком ныло все лицо.
– Жуть как смешно, старичок. Не заставляй меня встать и стукнуть тебя по-приятельски. И без того тошнит. Дождись, когда меня ноги снова держать станут, – бормотала я, а Гэвин тем временем, барахтаясь и брыкаясь, перебирался через меня, чтобы соскочить с кровати.
Через всю комнату он бросился к отцу, обхватил его ноги, с маху ткнувшись головой в «семейное достояние».
– Едрена-мать! Гэвин, поосторожней бы надо, приятель, – ойкнул отец, подхватывая внука.
– Папа, мы пойдем в едрен-парк?
Отдаю должное отцу: он никогда не смеялся над такой… чепухой. Даже не знаю, какой дьявол помогал ему хранить сдержанность. Если только Гэвин не отпускал такую хр… чепуховину на людях и не вгонял меня в краску, я с трудом сдерживала смех.
– Гэвин, ты помнишь, что мы вчера вечером говорили с тобой про взрослые слова? Так вот, «едрена» – одно из таких взрослых слов. Тебе его говорить нельзя, – строго выговорил отец, глядя Гэвину в глаза.
– А когда я стану больсым?
– Да, когда повзрослеешь, ты сможешь его говорррить, – подтвердил отец.
Гэвина, похоже, ответ удовлетворил, и он напрочь забыл про едрен-парк. Папка опустил его на пол, и тот, выбежав в дверь, понесся по коридору к себе в комнату.
– Спасибо, что посидел с ним вчера после того, как Лиз к Джиму уехала, – сказала я и, подтянувшись, села, опершись о спинку кровати.
– Да ладно.
Отец стоял молча, пристально глядя на меня и потягивая горячий кофе. Он нутром чувствовал: что-то случилось. Мне нравилось время от времени выпивать рюмку-другую, но чтоб напиваться в хлам, как вчера ночью, да еще и на работе… Тут, значит, дело серьезное. Слава Богу, Лиз оставалась со мной в баре всю ночь и следила, чтоб я больше не била стаканы или меня не вырвало на кого-нибудь.
Даже и не знаю, как изобразить то, что случилось прошлой ночью. Или, точнее, кто случился прошлой ночью. Только лицо его увидела, меня пронзило. Я сразу все поняла. Такие глаза разве забудешь? Не говоря о том, что я, было дело, грезила этими голубыми глазами и помнила его лицо до мельчайших морщинок, сколько бы времени ни прошло. Да я в эти самые глаза вот уже четыре года, как каждый день смотрю!
Зашибись!
Вполне уверена, что и идиотский сладкий сон, что мне утром привиделся, это тоже о нем.
Твою ж мать!
А этот голос? Тот самый густой хрипловатый тембр, произнесший пять лет назад в той темной спальне слова: «Какая же ты красивая!» Он все время звучал в моей памяти, стоило только глаза закрыть. Грохнув полный поднос стаканов, я плюхнулась за стойку бара и бросила панический взгляд в другой его конец, где сидела Лиз. Та не раздумывая кинулась ко мне узнать, что стряслось. Мои безумные причитания: «О, БОЖЕ МОЙ, О, БОЖЕ МОЙ, О, БОЖЕ МОЙ, ЭТО ОН, ЛИЗ, ЭТО ОН, И ОН ТУТ, И ОН МЕНЯ ВИДЕЛ, И, О, БОЖЕ МОЙ, Я ЭТОГО НЕ ВЫНЕСУ!» – будто подстегнули ее. Лиз вытянула голову, чтобы его получше разглядеть. Всего несколько секунд – и она нырнула обратно ко мне в укрытие, взвизгнула, хлопнула в ладоши и подтвердила: он.
Отец стоял в дверях, притоптывая ногой, ожидая, когда я продолжу. Мне нужно было побольше времени, чтобы обдумать, что дальше делать, но от отца я никогда ничего не таила. Театрально вздохнув, заломив одну руку ко лбу, я выпалила:
– Вчера вечером в бар пришел он.
Отец несколько секунд вопрошающе смотрел на меня, потом до него дошла суть моего сообщения, глаза его расширились, рот приоткрылся. Он в точности понял, кого я имею в виду. В моей жизни была всего хилая горсточка мужчин, и мы с отцом знали: если бы я их имела в виду, то назвала бы по имени. Но был единственный, кого мы несколько последних лет именовали не иначе как «он»…