Мехмед потупился, снова вздохнул:
— Это потому что у меня нет упорства. А без упорства ничего не достигается.
— У тебя нет упорства? — Андреас снова поразился. — Откуда такие мысли? Неужели, так говорят твои учителя?
— Да, мулла так говорит, — признался принц.
— А он говорил тебе, что ты упрям, как осёл? — спросил учитель. Если уж Андреас заметил упрямство своего ученика, то мулла тоже должен был заметить и сказать про это хоть раз!
— Да, мулла ругал меня и за это тоже, — признался Мехмед.
— Тогда я могу тебя образовать — упорство у тебя есть, — серьёзно сказал грек. — Дело в том, что упрямство и упорство это почти одно и то же. Упорством называют неуклонное стремление к чему-то, а упрямством — такое же неуклонное стремление оставаться на месте. Сейчас ты стремишься не учиться, но если бы ты попробовал проявить неуклонное стремление к изучению греческого…
— Я попробую, — вдруг произнёс Мехмед и от волнения даже не заметил, что перебил учителя. Впрочем, Андреас уже не хотел заканчивать фразу, снова залюбовавшись пронзительным взглядом серых глаз, ведь принц, мгновение назад смотревший куда-то в пол, на ковры, снова посмотрел на собеседника.
В глазах мальчика отразилось не только согласие, но и надежда. Мехмед надеялся, что всё получится, однако учитель заподозрил, что принц станет учиться не по собственному желанию, а из желания угодить. Это и подтвердилось, когда мальчик сказал:
— Я постараюсь, чтобы ты был доволен.
Андреас мягко улыбнулся:
— Это, конечно, хорошо, что ты хочешь сделать мне приятное, но всё-таки постарайся учиться не только ради меня, но и ради себя. Учись не потому, что кто-то хвалит, и не потому, что кто-то может наказать, а ради овладения знанием. Я подозреваю, что тебе будет весьма интересно познавать мир, а изучение наук это лучший способ познания мира.
— А почему ты думаешь, что мне интересно познавать мир? — спросил Мехмед и смутился. Наверное, мальчик слышал ободряющие слова очень редко, из-за чего они стали так ценны для него — гораздо ценнее, чем обычно бывает похвала для ребёнка, если он окружён любовью.
— Моё мнение опять расходится с тем, что говорят другие твои наставники? — спросил Андреас.
— Да, — неохотно признался принц. — Они говорят, что мне ничего не интересно.
Теперь Андреасу тоже следовало признаться:
— Просто я вижу, что у тебя большие и внимательные глаза. Люди с такими глазами всегда стремятся познавать мир. Физиологи говорят, что чем больше у человека глаза, тем шире он открыт миру и охотнее стремится к познанию, а у тебя глаза больше, чем у многих людей, которых я встречал. Значит, тебе должно быть интересно. Интерес пропадает только, если ты устал, или если тебя ведут не тем путём, по которому ты сам хотел бы идти. И получается, тебе нужно просто чаще отдыхать и самостоятельно выбирать дорогу к познанию. Вот и всё.
Мехмед глянул в сторону своих старых греческих тетрадей, которые всё так же лежали на столике возле дверей, затем снова повернулся к Андреасу и с волнением объявил:
— Учитель, если ты говоришь, что я должен сам выбрать дорогу, по которой пойду к знанию, тогда я выбрал! Начни со мной заниматься с самого-самого начала. Я не хочу продолжать тот путь, который прошёл с другим учителем. Я хочу пройти весь путь с тобой. Давай начнём с чистой тетради, как будто я совсем ничего не знаю. Не спрашивай меня о том, что мы с прежним учителем проходили, а чего не проходили. Веди меня своей дорогой, а если мне попадутся знакомые места, это значит, что мы просто пройдём их быстрее и легче. А ещё я хочу читать те греческие книги, о которых ты говорил — книги, которые никто ни разу не переводил на турецкий язык. Когда мы будем их читать?
— Тогда, когда ты заново научишься читать, принц Мехмед, — ответил Андреас.
* * *
Говоря о книгах, которые не переводились на турецкий язык или переводились искажённо, Андреас подразумевал, прежде всего, те сочинения, которые мало подходят для мальчика, да и не для каждого взрослого человека годятся. Вот почему после урока грек отругал себя за болтливость и сам себе велел: «О тех книгах даже не заикайся. В конце концов, есть другие. Греческих книг, которые не переводились, существует великое множество. Есть и те, которые Мехмеду подойдут и понравятся ему».
Турецкому принцу не следовало читать то, о чём постоянно вспоминал Андреас — греческие сочинения, где упоминались особые человеческие чувства и пристрастия, свойственные и самому Андреасу, то есть однополая любовь.
У христиан, как и у мусульман, склонность к таким чувствам считалась постыдной, и потому молодой грек уже много лет скрывал от семьи эту сторону своей натуры. То есть его особые пристрастия как раз и стали причиной того, что он жил вдали от отца и брата, вместо того, чтобы поселиться в Эдирне и жениться, как ему неоднократно советовали.
В Эдирне такому человеку как Андреас просто не было места, и потому он впервые проявил свои пристрастия только в Константинополисе во время обучения, а затем — в Афинах, где нашлось сразу несколько «единомышленников».
Афинские единомышленники были ровесниками Андреаса или людьми чуть постарше, причём все как один оказались высокообразованными. Они хорошо знали друг друга, но таились от окружающих, а в итоге получилось что-то вроде философского кружка.
Однажды оказавшись приглашённым на их собрание, молодой грек сразу понял, что это редкая удача. Чтобы не лишиться общества новых знакомых, он задержался в городе надолго и именно там научился жить так, словно стремился перенестись в старые времена — времена Сократа, Платона и Аристотеля.
Иногда даже казалось, что старые времена вернулись, ведь участники кружка во многом уподобились эллинам — к примеру, вели беседы, весьма предосудительные по христианским меркам, а иногда, если оказывались наедине вдвоём, то выказывали друг другу особую симпатию, ещё более предосудительную.
Бывало, что вся компания единомышленников собиралась на пирах в доме самого богатого из них. Тогда беседа становилась интереснее, а проявление особой симпатии затруднялось, но затруднения никому не приносили огорчений, ведь после жаркого спора и нескольких чаш разбавленного вина остаётся только одна мечта — погрузиться в сон.
Пиры и споры обычно проходили не в комнатах, а в саду, усаженном оливами и украшенном статуями древних богов. Гости устраивались не на стульях за столом, а на особых ложах, чем-то похожих на турецкие софы без обивки, и каждый получал в руки чашу старинной формы, чтобы как можно больше подражать эллинам.
Случалось, что гости, увлекшись подражанием, приносили мраморным богам бескровные жертвы, и пусть кто-то назвал бы это идолопоклонством, Андреас полагал, что судить так могут лишь люди поверхностные. Участники пира просто хотели почтить великое прошлое здешних краёв — прошлое, когда многое было дозволительно и возможно.
Ах, как хотел бы молодой грек оказаться в древних Афинах, но понимал, что никогда не окажется. Кружок единомышленников — вот всё, чем приходилось довольствоваться. Сад с мраморными статуями ещё хранил следы прошлого, а с внешней стороны высокой каменной ограды всё стало иначе. Времена изменились, и потому теперь, живя в Манисе, Андреас напомнил себе: «Даже если у моего турецкого ученика обнаружатся особые склонности, потворствовать их развитию не следует. Потворствовать — это крайность, совсем не нужная для успешного постижения наук. В наше время следует всячески избегать крайностей».
Рассуждения о «крайностях» мог понять только тот, кому довелось узнать об особом методе обучения, основанном на любви. Молодой грек получил это знание в Константинополисе, но метод открыли не там, а много столетий назад на Пелопоннесе, где эллины заметили, что влюблённость в учителя заметно усиливает тягу ученика к знаниям.
Открытие послужило воспитательным целям, но не так, как думали многие профаны, ведь ученику, чтобы хорошо учиться, не требовалось сближаться с учителем физически — достаточно было просто любить.
Андреас это понял и пусть, влюбившись в своего учителя в Константинополисе, переступил последний предел, но, когда обучение окончилось, а учитель с учеником дружески распрощались, молодой грек решил, что не станет всем подряд передавать свой опыт. Следовало сдерживаться, и не только из-за современных нравов, но и потому, что вокруг оказалось слишком много примеров, когда любовь не доходила до таких отношений.
«Моего учителя окружала целая толпа учеников, но лишь я стал особенным, и это к лучшему», — напоминал себе Андреас, который не желал бы стать одним из многих и потому сам не стремился сделаться особенным учителем для каждого.
Передаче опыта препятствовало и то, что молодому греку в отличие от его константинопольского учителя чаще всего доставались ученики малолетние. «Не путай педагогику с педофилией», — эти слова своего наставника Андреас усвоил твёрдо, так что с мальчиками придерживался принципов христианской этики — никакой физической близости. Однако — чего уж греха таить — Андреас знал, что привлекателен и внешне, и душевными качествами, поэтому часто делал так, чтобы очередной мальчик, едва вступивший в пору отрочества, влюбился.
Поскольку ученики молодому греку в основном попадались строптивые, это был чуть ли не единственный способ привить таким упрямцам любовь к учёбе, а самое занятное во всём происходящем казалось то, что мальчику, чтобы влюбиться, не требовалось иметь особые склонности — не каждый захочет разделить с учителем ложе, но сердечно привязаться к учителю может каждый.
Мальчики даже не понимали, что с ними происходит, однако ими овладевала эйфория любви. Они были готовы сделать для Андреаса почти всё за его улыбку, за одобрительные слова, но он требовал лишь одно — овладевать научным знанием.
Затем любовь у мальчика проходила, усвоенное знание оставалось, а молодой учитель заранее готовил ученика к такому повороту событий, не уставая повторять, что ученик должен учиться не столько ради учителя, сколько ради себя самого.
Вот так Андреас совмещал приятное времяпровождение с полезным. Вот поэтому он так любил свою профессию, и пусть родители учеников не одобрили бы его метода, но родителям вовсе не обязательно было знать, в чём секрет, и почему их чадо вдруг воспылало любовью к учёбе. Учитель ведь не переступал черту. С малолетними — никогда.
Даже если у мальчика были склонности, следовало ограничиться любовью духовной. Она получила название «платоническая», и пусть поборники христианской морали нередко называли мерзостью даже такие отношения, однако Андреас лишь усмехался, слыша подобное. Уж он-то, не первый год занимаясь преподаванием, знал, насколько часто учителя, даже убеждённые христиане, пользуются методом эллинов и влюбляют в себя своих учеников, хоть и не оставляют влюблённым никакой надежды на взаимность.
Если не переступать границу, эти игры в любовь могли показаться безобидными, особенно в сравнении с методом других учителей — таких, кто не отличался ни внешней, ни внутренней красотой и оказывался способным только тиранить учащихся, воздействовать не любовью, а страхом.
Принцу Мехмеду не повезло — главный его наставник, мулла Гюрани, оказался как раз таким тираном, а остальные учителя подстраивались под муллу. Лишь Андреас не собирался подстраиваться!
* * *
Мехмед проявил упорство в изучении греческого языка, и пусть успехи поначалу оказались скромные, Андреаса это всё равно радовало, ведь очень приятно заниматься с учеником, который настолько внимателен, что ему ничего не надо повторять дважды — мальчик во все глаза смотрел на учителя и ловил каждое слово.
Заглянуть в старые тетради принц по-прежнему не позволял, но своих ошибок больше не стыдился и даже сам смеялся, когда выяснилось, что нужно довольно серьёзно поправить произношение, потому что прежний учитель — старик — из-за отсутствия части зубов выговаривал некоторые звуки своеобразно.
Когда начали изучать правила грамматики, Андреас схитрил. Пусть он учил Мехмеда вроде бы заново, но сам всё время помнил, что мальчик уже многое знает, поэтому можно было тратить на объяснение меньше времени, чем затрачивалось обычно.
Вместо объяснений учитель, рассказав про очередное грамматическое правило, всегда просил, чтобы ученик сам подобрал к правилу примеры. Принц тоже хитрил — вспоминал те примеры, которые приводил прежний наставник, но Андреас настойчиво просил новых, и Мехмед, вздохнув, начинал соображать.
Попутно обнаружилось ещё одно затруднение — правила Мехмед усваивал, а говорить всё равно не мог, потому что слов не хватало.
— Значит, будем больше читать, — сказал Андреас, однако никаких сложных книг не давал.
Поначалу учитель и ученик читали вслух греческие пьесы, написанные нарочито простым языком, то есть комедии. Андреас читал за одних персонажей, а Мехмед — за других. Кто за кого будет читать, договаривались заранее, и читали с выражением, старались менять голоса. Принц увлёкся чтением, но читать за женщин почему-то не хотел — только за мужчин, пусть Андреас и объяснил ему, что в греческих пьесах все роли написаны для мужчин.
Затем учитель и ученик начали читать греческую поэзию, которую Мехмед сначала просто переводил, а затем выучивал наизусть и декламировал по всем правилам, то есть стоя и взмахивая руками в нужные моменты.
Запоминал мальчик удивительно легко, а декламировать очень полюбил. Ему нравилось, что после удачной декламации учитель считает своим долгом выразить одобрение аплодисментами, как в театре. Причём из-за этого даже оказалось позабыто правило о том, что учителю нельзя сидеть, когда принц на ногах:
— Садись, — повелевал Мехмед своему учителю. — Ты же зритель.
Занимаясь чтением по книге, учитель и ученик сидели не друг напротив друга, а бок о бок, как товарищи, потому что Андреасу требовалось видеть, что читает принц. Конечно, Мехмед читал вслух, но произношение у него было пока не очень хорошим, и к тому же он не всегда читал слова правильно, поэтому учитель, чтобы без конца не просить ученика перевернуть книгу: «Дай-ка посмотреть, что там за слово», — просто садился по левую руку от него — именно по левую, ведь справа от Мехмеда лежала новая тетрадь для записей.
Когда в стихотворении встречалось неизвестное слово, мальчик тут же записывал само слово по-гречески вместе с турецким переводом, а зачем продолжалось чтение, однако с каждым днём ученик обращался к тетради всё реже, потому что в голове запас слов тоже пополнялся — не только в тетради.
Прошло не более трёх месяцев, но Мехмед уже не на каждой строчке спрашивал учителя:
— Как переводится это слово? — а однажды, когда учитель нарочно дал простое стихотворение, Мехмед всё прочитал и перевёл без единой подсказки. Конечно, львиная доля этого успеха принадлежала прежнему учителю, занимавшемуся с принцем два или три года, но лишь теперь ученик научился пользоваться знаниями, полученными тогда.