Вот теперь мне стало по-настоящему страшно, как и тогда, когда лорд Сеймур впутал меня в свои предательские козни. Дрожа, я позвала Кэт и легла в постель.
Однако я уже знала — спрячься я хоть в мышиную нору, меня оттуда вытащат.
И вытащили. Весь дом услышал тяжелую поступь вооруженных людей за десять миль по дороге. С ними прибыли посланцы Марии, тайные советники, с приказом отвезти меня в Лондон. Пришлось сказаться больной; Мария это предвидела и прислала своих врачей. Я просила времени привести в порядок свой дом — мне отказали, при этом лорды обменялись такими взглядами, будто говорили: «И не спрашивайте, когда вернетесь домой».
Тут мне действительно стало дурно. Живот раздуло, я не могла сесть на лошадь. Неважно: добрая королева прислала свои личные носилки. «Угодно ли Вашему Высочеству приготовиться к отъезду в Лондон — немедленно?»
Я поняла: теперь я пленница, такая же как кузина Джейн. Мы выехали на следующее утро, когда вспыхнул первый проблеск зари и вместе с ним погас последний проблеск надежды. Перед поворотом на большую дорогу я не посмела даже оглянуться — когда-то я вновь увижу тебя, мой милый, милый Хэтфилд?
Когда этим страшным февралем я въезжала в Лондон, другая покидала его — та, кому невиновность до поры служила защитой, но лишь до поры. Бедная, несчастная девятидневная Джейн, — казнить только за то, что честолюбивый отец вновь провозгласил ее королевой.
Однако и сейчас Мария готова была ее простить, она никогда не убивала своих личных врагов, только Божьих. Удастся ли Джейн избежать топора? В ту ночь под стражей в одном из самых мрачных покоев Уайт-холла я и сама была ни жива ни мертва от страха и все же плакала и думала только о Джейн — ее судьба самозваной королевы может стать и моей.
Весть принес Чертей, когда пришел прислуживать мне за ужином. Я отодвинула блюдо с вареной зеленью, поставленное передо мной Кэт, схватила кубок и уставилась на кроваво-красное вино. Лицо Чертей было красноречивее всяких слов.
— Значит, она умерла? Как?
Голос его осип, словно от простуды.
— Очень мужественно, мадам, в отличие от своего мужа Гилдфорда, который кричал и плакал, пока его волокли на эшафот. Но она умерла, как…
Как королева.
Сумею ли я умереть так же?
И придется ли мне?
Если они докажут, что я знала о заговоре Уайета, меня отправят на эшафот вслед за Джейн раньше, чем ее кровь высохнет на топоре! Первую попытку сделал мой старый недруг Гардинер, который направлял Марию в совете, как Ренар — в ее личных покоях. Он вошел ко мне, облизывая толстую нижнюю губу, и я поняла: он считает, что я уже у него в зубах. Его улыбка смотрелась приглашением на кладбище.
— Итак, мадам Елизавета, приступим? Господи, как я его боялась! Боялась и ненавидела. А как ему нравилась его работа! День за днем он играл со мной в кошки-мышки, и все это время я знала, что Уайету выкручивают сустав за суставом, добиваясь показаний против меня. И вот пришел день, когда сияющий торжеством Гардинер победно объявил:
— Предатель Уайет сознался, что вы знали и одобряли его замыслы! Я была к этому готова.
— На дыбе вам скажут что угодно. Я невиновна!
Он был глух.
— Вам остается лишь молить Ее Величество о снисхождении… Как Джейн?
— ..и просить прощения за ваши гнусные злодеяния.
— Как может невинный просить прощения за то, чего не совершал?
И так далее, и так далее. Разве могла я винить Уайета? Даже если б он ничего не сказал, даже если б против меня не нашлось и одного свидетельства, то и тогда мне было не видать безопасности и свободы.
Тени сгущались день ото дня. Когда Уайета вели на суд, народ открыто его приветствовал. В Лондоне разбрасывались листовки и слагались баллады, где он провозглашался героем и мучеником. В Истчипе случилось чудо — говорящая стена (Бог знает, кто за ней прятался) громко произнесла:
— Да здравствует королева Мария! Молчание.
— Да здравствует принцесса Елизавета!
— Аминь! — последовал ответ.
— Что такое месса? — спросил голос. Шепот:
— Идолопоклонство!
— Берегитесь идолопоклонства! — жутким голосом предостерегла стена. Потом она принялась вопить:
— Испанцы! Испанцы идут! — покуда жители не разбежались в страхе.
Хуже всего была история с собакой. Дохлую дворнягу, одетую в шутовское подобие монашеского платья и с выбритой тонзурой, забросили в окно Марииной опочивальни. Королева молилась в одиночестве: от страха и отвращения ее начало рвать, и рвало, пока она не лишилась чувств. Теперь Мария окончательно уверилась, что по стране бродят Антихрист и его темные приспешники, а значит, надо со всей суровостью гнать его прочь.
Поскольку Нортемберленд, Сеффолк, Уайет, Джейн и Кранмер — все ее противники-еретики — были либо казнены, либо томились в тюрьме, оставалась одна я. А приезд ее «мужа» (она мысленно обвенчалась с Филиппом в тот же миг, как решила, что Бог назначил им соединиться) ожидался со дня на день, и она желала приветствовать его на Священной Римской земле, а не в гнусном гнездилище еретиков.
Все эти недели я сидела взаперти, а тьма вокруг сгущалась, сгущались страхи. Я жила глухим жужжанием слухов и крохами несвежих сплетен, за отсутствием другой пищи днем, и ночью пережевывала их высохшие кости.
«Епископ Гардинер намерен уловить вас в сети и подвести под топор палача, — говорили сегодня, — ибо он видит в вас дьявольский камень преткновения на пути восстановления старой веры!» А назавтра шептали: «Вы нужны королеве живой, чтобы показать инфанту Филиппу, что и величайших еретиков возможно вернуть в лоно Матери-Церкви!»
Кому верить? Что мне назначено — жить или умереть? Я знала одно, что не хочу умирать! Отчаяние превратилось в моего каждодневного спутника. И все же я оказалась не готова к тому мгновению, когда мой враг Гардинер вошел, хлопая полами длинного одеяния, словно огромная черная летучая мышь.
— Отошлите женщин!
Кэт, Парри и горничных вытолкали вон. Вслед за Гардинером вошли главные тайные советники: лорд-казначей Полет, лорд Бедфорд, граф Сассекс, лорд Паджет и даже мой родич Говард, а с ними еще человек десять.
Комната наполнилась мужчинами, их мехами, шляпами, сапогами — воздух сперло от запаха власти. У них были повадки палачей и такие же глаза. Гардинер дождался своего часа. Его так и распирало от радости, он только что не брызгал ядовитой слюной. Я чувствовала, что его челюсти смыкаются на моей шее.
— Королева повелела, чтобы вас препроводили в Тауэр.
Глава 17
Conserva me, Domine… Храни мя, Господи, яко на Тя уповаю…
Чертей сказал, что Джейн, обнимая плаху, твердила «Miserere» — так молятся все погибающие:
miserere mei, Dens, помилуй мя. Боже, помилуй мя…
Помилуй мя… (Пс.56, 2)
А что до тебя, черная шапка, черное сердце, черный епископ, певец псалмов сказал и про тебя:
Quis gloriaris, tyranne saevissime? Что хвалишься злодейством, сильный?
Что хвалиться… (Пс.51, 3)
Гардинер вышел. Я осипшим от страха голосом прошептала ему вслед:
— Дозвольте мне увидеть королеву! Тишину нарушил лорд-казначей Полет:
— Королева предвидела вашу просьбу и отказала заранее.
Я оглядела их каменные лица, надеясь найти хоть проблеск жалости. Грустные глаза Говарда, казалось, говорили: «Я ничем не могу вам помочь». Рядом с казначеем стоял лорд Сассекс, дальше Паджет, склизкий секретарь совета времен моего отца. Не они ли провожали Джейн в ее последний путь?
— Тогда позвольте мне ей написать. Полет покачал головой.
— Идет прилив, на реке ждет барка из Тауэра. У вас нет времени писать.
Граф Сассекс тяжело переступил с ноги на ногу.
— Милорд! Право каждого….. осужденного?
— ..каждого подданного обратиться к своему монарху!
Послышался одобрительный гул. Они вышли, я села за стол и взяла перо. От того, что я сейчас напишу, зависит моя жизнь — но что сказать? Спасти меня может лишь моя невиновность, в которую никто не верит, — в противном случае меня бы не отправили в Тауэр.
Однако что писать: «Пощади меня, сестра, ради всего святого! Я не хочу умирать»?
Я заплакала и плакала довольно долго.
Внезапно меня осенила слабая догадка. Если протянуть время, мы пропустим прилив. Может быть, за ночь ее сердце смягчится?
Но даже если я напишу, увидит ли она письмо? Призраки обступили меня, они шептали:
«Нет». Лорда Сеймура обрек на смерть собственный брат, как меня — моя сестра; я твердо знала, что его последнее письмо так и не передали по назначению.
И еще более печальный призрак женщины, которой, как и мне, не исполнилось и тридцати и которая, как и я, проделала этот путь, чтобы не вернуться.
Лорд Говард — дядя моей матери, вспоминает ли он сейчас о ней, как вспоминаю я?
Из-за двери доносились голоса лордов. Винчестер, похоже, был доволен. «В конечном счете, когда леди окажется в Тауэре, все вздохнут спокойнее».
— Надо надеяться, ей там будет безопаснее, и от врагов, и от обвинений в заговоре! — спокойно отвечал лорд Говард. Значит, он сохранил родственные чувства ко мне, раз думает об опасности, которой я подвергаюсь.
— Однако нам следует быть осмотрительными. — Судя по голосу, Сассекс больше других тяготился своей сегодняшней ролью. — В ней течет королевская кровь, и, кто знает, может быть, она будет нашей следующей королевой.
Паджет негромко хохотнул:
— Это уж зависит от того, насколько королева Мария будет плодовита в браке. Если она родит, наша молодая особа останется не более чем воспоминанием истории.
Сассекс не сдавался:
— Однако она по-прежнему дочь короля. Паджет фыркнул:
— Королева в это не верит!
Может быть, в этом все и дело? И за это меня казнят? Если Мария действительно считает меня дочерью лютниста и потаскухи, моя песенка спета!
Довольно! По крайней мере я попытаюсь вести себя, как дочь Гарри! И, как я и надеялась, к тому времени, когда письмо было закончено, начался прилив. Теперь меня могли отвезти в Тауэр лишь на следующий день. Переменит ли Мария решение?
Тщетная надежда! Назавтра Полет и Сассекс вошли в мою комнату, лица у обоих были суровые.
— Ваше письмо не только не смягчило королеву, — мрачно сообщил Полет, — но и подлило масла в огонь. В наказание вся ваша свита распущена, за исключением двух-трех джентльменов. Что до ваших личных нужд, с этого времени вам будут прислуживать несколько горничных самой королевы.
У Джейн тоже отняли ее служанок, перед эшафотом чужие руки снимали с нее платье и оголяли шею для топора…
— Сюда, госпожа.
Я в отупении чувств позволила вывести себя к причалу, возле которого ждала темная барка. Близился вечер, дождь, беспросветный, как мое горе, стучал по земле и по воде. От ступеней Уайтхолла было видно не дальше чем на пятьдесят ярдов, я стояла словно на краю света, все было черно и безотрадно.
Так ли чувствовала себя Анна в своем последнем путешествии? В этом бесформенном мире время остановилось, ощущался лишь мерный ритм вздымающихся и опускающихся весел, гребок за гребком уносящих мою жизнь. И по-прежнему шел дождь, словно Господь снова, как в дни Великого потопа, открыл хляби небесные, земля и воздух слились за рушащейся с неба стеною ливня. Из мглы левиафаном возникал Тауэр, жуткое черное чудище притаилось в засаде, готовое меня поглотить; и вот, прямо впереди, низко над водой. Ворота Изменников, разверстая пасть со смертоносными железными зубьями, которые сейчас опустятся и захлопнутся за мной, как ловушка.
Ворота Изменников…
…последний взгляд на мир…
У меня вырвался стон:
— Я не изменница! Я не войду в эти ворота! Лорд Полет покачал головой.
— Леди Елизавета, это решаете не вы.
Гребцы развернули лодку боком к течению и направили ее под решетку. Запертый стенами плавучий мусор качался на волне, то всплывая, то погружаясь, и мне подумалось: вот она, моя жизнь. Дохлый пес, безглазый, безволосый, воняющий падалью ударился о нос барки. После дороги под дождем мне казалось, что я промерзла до костей. Но едва мои ноги коснулись каменных ступеней пристани, как их пронзил такой смертельный холод, что я вскрикнула.
Я двинулась вверх, нащупывая ступени ногами, потому что глаза мои ничего не видели от слез. Там, где кончалась лестница, темная арка открывалась во двор. Камни были черные и блестящие; в сумерках казалось, что на них выступает кровь всех замученных здесь за последнее тысячелетие.
У дальней стены мощеного двора стояли стражники и комендант, в сгущающейся тьме алые мундиры казались кроваво-багровыми. Как всякий зверь в воротах живодерни, я почувствовала запах смерти. Ноги у меня подломились, и я с плачем села на землю.
Позади раздался испуганный вздох.
— Мадам, что с вами? — спросил кто-то из моих джентльменов. Я не выдержала.
— Ничего, кроме того, что я невиновна! — вскричала я. — Я — самая верноподданная из всех, кто когда-либо сюда входил! Пусть Бог будет мне свидетелем, иных друзей у меня не осталось!
Комендант, человек учтивый, торопливо подошел ко мне.
— Мадам, умоляю вас, встаньте, идемте, — убеждал он. — Сидеть здесь опасно для вашего здоровья!
— Лучше я буду сидеть здесь, чем еще где-нибудь, — взорвалась я, — ибо думаю, что я скорее умру внутри Тауэра, чем снаружи. И я взвыла от горя и безнадежности. Вдруг между стражниками протиснулся мой церемониймейстер Вайн, опустился на колени на каменные плиты рядом со мной, без шляпы, в слезах. Его редкие волосы и черные шелковые чулки повисли от грязи и дождя, по старческому лицу бежали слезы.
— О, мадам, мадам, если б я мог отдать свою жизнь вместо вашей или принять на свое тело ваши мучения, — рыдал он, — с какой радостью я бы это сделал!
Бедный, бедный Вайн! Разве можно огорчать таких верных друзей? Я с усилием поднялась.
— Не плачьте, добрый сэр! — произнесла я как можно тверже. — У вас еще будет время плакать, когда вы узнаете, что я заслужила наказание — то есть никогда! Идемте за мной.
Комендант поклонился.
— Сюда, Ваше Высочество — в Колокольную башню.
Колокольная башня — Робин был (или есть?) в Бошамп, следующей башне вдоль стены… О, Робин, раз начались гонения на протестантов, долго ли сыновьям Нортемберленда оставаться в живых?
Едва мы двинулись, ряды стражников смешались, и вскоре вся стража уже стояла на коленях. «Господь да хранит принцессу Елизавету!» — послышался хриплый выкрик, остальные нестройно подхватили. На мгновение я ожила. Но тут впереди выросла Кровавая башня, за ней Тауэрский луг, а на нем… На нем… Огромный, черный в сгущающейся темноте — о. Господи, помилуй, я не хочу умирать! — высился грубый остов эшафота. Я поняла, что чудовищная машина смертей только набирает ход.
Дверь камеры захлопнулась — я стала пленницей.
Mortem ubi contemnas, писал Публий Сириец, viceris omnis metus: если ты научился презирать смерть, ты победил все страхи.
Теперь я могла в последний раз посмеяться над старым пугалом, старым костяком с косой, чьих объятий я столько раз избегала, от чьих мертвящих поцелуев до поры до времени уворачивалась… но потом… о. Господи, потом…
День за днем я ходила рядом со смертью, она стала моей близкой подругой. Она преследовала меня днем и ложилась со мною ночью, она сосала у меня под левой грудью, где сердце. А покуда смерть обхаживала меня. Мария заигрывала с жизнью. Она была готова встретиться с женихом и впервые за сорок лет ощутила исступленную, запоздалую жажду жизни и любви. Она была влюблена в любовь, и в этом таилась величайшая для меня опасность. Гардинер и Ренар каждый день убеждали ее, что, только казнив меня, она получит в свои объятия желанного мужа. Ибо, пока я жива, пока народ любит во мне дочь моего отца и единственный живой светоч его веры, королева, говорили они, не может быть уверена в завтрашнем дне.