Легкий ветерок, овевавший прибрежную полосу, теперь пробрался во внутренние части острова, и у мостика через речку стало восхитительно прохладно. Мы поднимались вдоль реки, по той самой тропинке, по которой я шла вчера.
Продвигались мы очень медленно. Франсис, как я и ожидала, пришла в восторг от всего увиденного. Сахарный тростник, густо покрывавший склоны канав и таинственно, завораживающе шелестевший; пара горлиц, взлетевших вдруг с полянки цветущих дынь; сойка, такая яркая и весело щебечущая; гнездо скалистых поползней, которое я обнаружила на разрушенной стене… А цветы… Вскоре она перестала восторженно восклицать, а еще немного погодя сумела побороть подсознательное ощущение, что нельзя даже дотрагиваться — не говоря уже о том, чтобы сорвать, эти светло-лиловые анемоны с ярко-фиолетовыми серединками, миниатюрные ноготки и маргаритки — пурпурные, желтые и белые… Франсис была в экстазе, меня тоже радовало ее восхищение (ведь Греция была — так мне нравилось думать — моей страной, и я знакомила с ней Франсис). Так мы потихоньку добрались до верхнего плоскогорья с его полями и ветряными мельницами, и только тут я нашла время вспомнить о своих вчерашних заботах.
На полях работали всего несколько человек. Какой-то мужчина вместе с женой обрабатывал землю примитивными ручными мотыгами, шагая по обе стороны грядки с бобами. На другом поле возле траншеи стоял ослик, терпеливо ожидая своего хозяина. Еще дальше какой-то ребенок сидел на бугорке рядом с небольшим островком нескошенной травы и наблюдал за своим маленьким стадом, состоявшим из четырех коз, двух свиней и овцы с ягненком.
Мы сошли с главной дороги и стали пробираться по узеньким тропкам, протоптанным между полями, часто останавливаясь, — Франсис то и дело хваталась за камеру. Все вокруг радовало глаз: ребенок-пастушок, животные, мужчины, занятые своей работой, даже простиравшееся вдаль плоскогорье и скала над ним, оживляемые вертящимися крыльями ветряных мельниц. Мельницы — а их насчитывалось несколько дюжин — были разбросаны по всему плоскогорью: скелетоподобные металлические конструкции, похожие на маленькие пилоны; сами по себе уродливые, но сейчас, с белыми парусиновыми крыльями, расправленными и приведенными в движение утренним бризом, они казались чарующе прелестными, словно гигантские маргаритки, кружащиеся на ветру и наполняющие жаркое утро дыханием прохлады и журчанием падающей воды.
Потом Франсис нашла ирисы.
Точно такие же я видела чуть выше на склоне горы, крохотные ирисы высотой в три дюйма, лиловые, бронзовые и золотистые; они пробивались из-под выжженной солнцем, затвердевшей земли, бесплодной, как огнеупорная глина. Они росли на каменистых насыпях, на утоптанной тропинке, на сухих оконечностях бобовых полей и густо облепили, словно бабочки, стены ветряной мельницы.
Последняя, к счастью, оказалась не безобразной железной конструкцией, а настоящей мельницей — таких здесь было всего две. Основательное строение конической формы, очень сходное с привычными для нас ветряными мельницами, с тростниковой крышей и десятью холщовыми крыльями. Крылья эти, совсем не похожие на те, что у водяных мельниц, сейчас обвисли вдоль своих спиц, но эта бездействующая мельница с полукруглым входом, ослепительно белая, была очень красива. Ирисы, местами смятые и затоптанные, густой порослью окружали ее, а прямо у порога кустились алые гладиолусы. Позади белой мельницы теснились лимонные рощи, окаймлявшие плоскогорье, а за ними возвышались серебристые склоны горы Дикты.
Бормоча какие-то непонятные ругательства, Франсис снова потянулась к своей кинокамере.
— Бог мой, какая жалость, что я не захватила с собой пять миль пленки вместо несчастных пятисот футов! Почему ты не сказала мне, что даже пыль в этой стране так чертовски фотогенична! Если б только было какое-нибудь движение! Почему крылья не крутятся?
— Это же мельница. Владельцы запускают ее, когда кто-нибудь нанимает их, чтобы перемолоть зерно. В каждом селении имеются две-три мельницы, чтобы всех обслужить.
— А, понятно. Ладно, слушай, войди-ка ты сама в кадр и… ой, вот так удача, появилась крестьянка, прямо как по заказу…
Все это время дверь мельницы была наполовину открыта. Теперь она распахнулась пошире, и оттуда вышла гречанка во всем черном и с дешевой хозяйственной сумкой в руках. Она повернулась, чтобы закрыть дверь, потом увидела нас и внезапно застыла на месте, по-прежнему держась рукой за большой старомодный ключ, торчащий из замочной скважины.
Кинокамера Франсис продолжала беззаботно стрекотать, но сердце мое учащенно забилось, а ладони вспотели.
В голове мелькнула мысль: если я скажу сейчас Франсис, что это Софья, то придем в смятение мы обе, а так только я одна. Пусть хотя бы Франсис ведет себя естественно…
Камера замолчала. Франсис опустила ее, помахала рукой и улыбнулась Софье, та же стояла словно окаменев и не сводила с нас пристального взгляда, все так же протянув руку к двери.
— Никола, пойди и скажи ей, что это кино, ладно? Пусть не позирует — мне, наоборот, надо, чтобы она двигалась. Попроси ее, если она не против. И сама тоже войди в кадр, ну пожалуйста, — хочу запечатлеть твое бирюзовое платьице рядом с гладиолусами. Просто подойди к ней и о чем-нибудь заговори. О чем угодно.
Ну да, просто подойти к ней и о чем-нибудь заговорить. Чего проще! Например: «Софья, ты спрятала Колина Лэнгли в этой мельнице?» Вопросик что надо.
Я судорожно сглотнула, тайком вытерла платком взмокшие ладони и довольно спокойно сказала:
— Я попрошу ее показать мне мельницу изнутри. У тебя получатся удачные кадры — запечатлеешь нас входящими в эту темную арку.
И я пересекла полянку ирисов, чтобы поздороваться с Софьей.
…Франсис до сих пор хранит эту пленку. Из множества пленок, запечатлевших меня, она единственная, где я двигаюсь и веду себя, словно напрочь позабыв про съемку. Как правило, я деревенею и смущаюсь перед камерой. Здесь же я совершенно не думала о Франсис и ее фильме, а только о женщине, неподвижно стоявшей под яркими лучами солнца рядом с полуоткрытой дверью. Это очень эффектные кадры, но я не люблю их смотреть. Тот день до сих пор вызывает у меня тягостные воспоминания…
Наконец я пробралась сквозь заросли ирисов и улыбнулась.
— Доброе утро, кирия. Надеюсь, вы не против того, чтобы сняться в кино? Это моя кузина, она большая умница и очень хочет запечатлеть вас и мельницу. Это ваша мельница?
— Да, — ответила Софья и нервно облизнула губы.
Потом она отвесила полупоклон Франсис, а та, в свою очередь, помахала рукой в знак приветствия и прокричала: «Как поживаете?» По-видимому, обе они решили, что знакомство состоялось.
— Это кино. — Голос мой звучал напряженно и сдавленно, пришлось прочистить горло. — Она хочет, чтоб мы с вами постояли тут и немного поболтали… вон, слышите, камера снова заработала… а потом, может быть, войдем внутрь мельницы.
— Войдем… внутрь мельницы?
— Если вы не против. Понимаете, для кино ведь нужно, чтоб было движение. Ну как, можно?
В течение долгой, невыносимо томительной минуты я считала, что она собирается отказать, но затем она решительно взялась за дверь и широко распахнула ее. Склонив голову, она знаком пригласила меня войти. Движение это было исполнено большого достоинства, и я услышала, как Франсис негромко удовлетворенно хрюкнула, когда камера запечатлела это.
Я перешагнула через единственную ступеньку и вошла внутрь мельницы.
Прямо за порогом начиналась каменная винтовая лестница, ведущая наверх. У ее основания на земле стояли мешки с зерном и валялась целая куча тростника для починки крыши. Возле стены размещались инструменты: грубо сделанная мотыга, лопата, нечто вроде бороны и моток веревки. На гвозде висело решето.
Мне не было слышно, работает ли кинокамера. Софья стояла прямо позади меня. Я взглянула на спираль лестницы.
— Можно мне пройти наверх? — Произнося это, я уже успела подняться на две ступеньки и, лишь занеся ногу над третьей, остановилась и оглянулась на нее. — Я всегда мечтала побывать внутри мельницы, но единственная мельница, которую мне довелось осмотреть, была заброшенной. Это было на Паросе…
Софья стояла спиной к свету, и лица ее мне не было видно. И снова я почувствовала, что она колеблется, и снова пульс мой учащенно забился, а рука вцепилась в узенькие перила. Но едва ли она могла отказать — разве что проявив невоспитанность сродни моей собственной.
— Пожалуйста.
Голос ее прозвучал совершенно бесцветно. Она поставила свою сумку на пол и следом за мной стала подниматься.
На втором этаже находилось помещение для взвешивания муки. Здесь стояли старомодные весы — хитроумное приспособление, состоявшее из цепей, перекладины и начищенных до блеска чаш, которое подвешивали на крюке, крепившемся на массивной деревянной балке. Повсюду на полу стояли большие квадратные жестяные посудины, в которые из жерновов через желоб поступала перемолотая мука. Некоторые из этих емкостей были заполнены сейчас мукой грубого помола. Здесь, так же как и внизу, стояли мешки с зерном.
Но Колина Лэнгли здесь не было. Да и негде было бы его тут спрятать.
Все это я машинально отметила, пока поднималась по ступенькам. Место это было не более таинственным, чем лодка Стратоса. Здесь просто негде было спрятать никого крупнее мышонка. Едва я ступила на дощатый пол, как из щели между двумя жестяными посудинами и в самом деле вынырнула мышка, зажав в зубах какой-то лакомый кусочек.
Но здесь оказалась еще одна лестница и еще один этаж…
Рядом со мной Софья произнесла все тем же бесцветным голосом, так ей не свойственным:
— Если вам интересно, тэспойнис… Это вот желоб, по которому поступает мука. Видите? Это весы, чтобы ее взвешивать. Их прицепляют на крючок, вот так…
Я наблюдала за ней в свете, проникавшем сюда из единственного окошка. Разыгралось ли у меня воображение или лицо ее и в самом деле залила восковая бледность? Конечно, в поведении ее ощущалась некоторая сдержанность, которую можно было истолковать как неловкость или даже тревогу, но ее крестьянское достоинство пришло к ней на выручку, и на лице Софьи я не смогла прочесть ничего определенного, кроме того разве, что мое назойливое вторжение и интерес к ее делам ее ничуть не радуют.
Она завершила свои объяснения и принялась разбирать весы, ясно показывая своим видом, что все разговоры закончены.
— А теперь, если госпожа извинит меня…
— Ой, погодите, не убирайте! — взмолилась я. — Наверняка моя кузина захочет на них посмотреть, это ведь ужасно интересно! Франсис! — заорала я, подбежав к лестнице, но тут же, видя, что бедняга Софья замерла в нерешительности с весами в руках, сердечно добавила: — Как же это мило с вашей стороны; боюсь, мы вам доставили кучу хлопот, но в самом деле так замечательно увидеть все это, и я уверена, кузина моя придет в восторг! Вот и она! А я теперь быстренько сбегаю наверх и осмотрю все остальное…
— Госпожа… — Наконец-то хоть какие-то эмоции окрасили этот бесцветный голос. Сейчас в нем сквозило раздражение. — Госпожа, наверху нет ничего, кроме жерновов, совершенно ничего! Не ходите туда, пол совсем прогнил!
И это было правдой. Снизу мне были видны дыры в досках.
Я бодренько затараторила:
— Ничего, я не боюсь. В конце концов, вас-то он, наверное, выдерживает, когда вам приходится туда подниматься! Я буду осторожна. Господи, а это и есть жернова? Удивительно, что ветер способен сдвинуть их с места!
Я даже не задумывалась, что стала бы делать, окажись Колин там, но маленькая круглая комнатка была пуста — если такое определение применимо к пространству, почти целиком заполненному гигантскими жерновами и битком набитому примитивными механизмами.
Потолок имел коническую форму и фактически являлся крышей мельницы. С вершины этой напоминавшей вигвам соломенной крыши к центру комнаты, словно шест, держащий палатку, спускался громадный столб, вокруг которого вращались жернова, достигавшие в ширину восьми-десяти футов. Глядя на них, казалось, что сдвинуть их с места не способна никакая сила — разве что паровая турбина. Из стены торчал металлический рычаг, с помощью которого можно было повернуть всю крышу целиком вокруг центрального столба, чтобы уловить ветер любого направления; а огромное колесо, прикрепленное к жерновам, несомненно, передавало им энергию от крыльев. Это ведущее колесо было вытесано вручную из дерева и сплошь изъедено червями, как и пол. Но все здесь было чистым, а сама комнатка производила впечатление свежей и очень светлой — солнце проникало сюда через два окошка, прорубленных в толстых стенах с обеих сторон на уровне пола. Одно из них было закрыто ставнями, скрепленными деревянным колышком, а рядом с ним возле стены была небрежно свалена куча тростника, оставшегося, по-видимому, от недавнего ремонта крыши.
Я перешагнула через дыру в старом полу и стала задумчиво разглядывать тростник. Рядом на гвозде висел глиняный кувшин, а под ним стоял веник. Похоже было, что тростник только что свалили кучей у стены, а пол недавно подметали…
Меня заинтересовало, когда в последний раз пользовались этим кувшином и найду ли я — если наклоню его — на дне капельки воды… Однако проверить это не было никакой возможности — теперь Софья уже стояла наверху лестницы, и я слышала, как Франсис поднимается сюда.
Я быстро обернулась.
— Франсис! Здесь так здорово! Тащи сюда кинокамеру, здесь очень светло! — И радостно добавила, обращаясь к Софье: — Я так счастлива, что мы все это повидали! Знаете, у нас в Англии нет ничего подобного — ну, то есть мельницы-то, наверное, где-нибудь есть, но мне ни разу не доводилось побывать внутри. Можно, моя кузина поснимает здесь? А что, если открыть второе окошко?
Я продолжала тараторить, стараясь держаться с самым обезоруживающим видом. В конце концов, она всего лишь раздосадована; я уже вчера показала себя беспардонной нахалкой, и если, продолжая играть эту роль сегодня, добьюсь желанной цели — что ж, в таком случае моя репутация принесена в жертву не напрасно.
Франсис проворно взобралась наверх, издавая радостные возгласы. Софья, возможно, уверившись в ее неподдельном и совершенно невинном интересе, стала держаться приветливее, вполне охотно открыла окно и принялась объяснять принцип действия жерновов. Я перевела все, что она сказала, сама задала несколько безобидных вопросов и затем, когда Франсис стала настраивать свою кинокамеру, убеждая Софью изобразить какие-нибудь действия с пусковым рычагом и зерновым желобом, я незаметно покинула их и сбежала вниз по ступенькам.
Я знала, что ищу. В этом я была уверена. Софья тщательно здесь прибрала, но все же недостаточно тщательно. В конце концов, я сама недавно проделала аналогичную работу в пастушьей хижине, а посему глаз у меня был наметан. Если не искать специально, невозможно было бы догадаться, что вплоть до недавнего времени здесь, внутри мельницы, держали пленника. Но я-то знала, что именно надо искать.
Я была уверена, что права. Куча тростника на верхнем этаже была заново переворошена и уложена, но недавно на ней кто-то лежал. И пол Софья подмела, но не учла того, что доски возле подстилки из тростника прогнили. И кое-что из сметаемого ею мусора наверняка провалилось сквозь дыры на этаж ниже.
Я легко сбежала вниз по ступенькам и остановилась на площадке.
Ну вот, я снова оказалась права. На дощатом полу прямо под дырой валялись мелкие обломки тростника и пыльные листья папоротника. Сам по себе этот факт ничего бы не значил, но среди обломков тростника встречались хлебные крошки. И мышонок, которого я только что видела, тоже тащил в зубах кусочек хлеба. Здесь были и еще остатки пищи, которых я никогда бы не заметила, если б не мышонок и не обостренное подозрением внимание.
Вот уж не думала, что когда-нибудь возблагодарю небеса за то, что Франсис так долго возится со своей камерой, и в душе буду молить, чтобы она провозилась еще как можно дольше. Я слышала, как она пытается — и вроде бы не без успеха — общаться с Софьей, как они смеются. Софья, несомненно, чувствующая себя в полной безопасности, кажется, освободилась от своей скованности. В ограниченном пространстве громко разносился стрекот кинокамеры. Я снова бросилась бегом вниз по лестнице.