— Я не хотела, — лаборантка оперлась на стол, — я просто никогда бы не подумала, что Вы можете поступить так, зная обо всем.
— Ох, милая, — Вера Александровна рассмеялась как-то особенно грустно, — тут Вы правы. Я знаю обо всём. Только вот Вы не знаете.
— Чего я не знаю?
Преподавательница встала у окна и устремилась вдаль.
— Что я — ужасный человек. Не знаю, за что мне такой страшный дар. Дар или проклятье — тот ещё вопрос. Мне жаль этих девочек, чудесных девочек, которые могли бы завести семью и жить счастливо, если бы меня не встретили. Лиличка. Я правда любила её, как родную дочь. Когда-то она работала на Вашем месте, Ада. Правда, недолго. И теперь я наконец понимаю, почему. Я до последнего верила, что все эти взгляды, эта её улыбка, светлая, добрая, — всё мне кажется. И тем утром я задержалась у двери и в конечном счете убедилась во всем. — Вера Александровна улыбнулась. — Неужели и правда она решила, что я могу не помнить её? Какое, должно быть, чудовище я в её глазах…
— Не думаю. Она относится к Вам очень тепло.
— Разумеется. Она любит меня. Но, скажите мне, когда это мешало ненавидеть?
— Вы говорите так, будто у неё есть повод.
— Есть.
Вера Александровна сложила руки на груди. Холодало.
— Сейчас я думаю. Только сейчас. Она работала здесь, Ада. Она работала со мной, а я, знаете, я никогда не была обделена вниманием.
— Знаю.
— И в те годы у меня была пара девочек, молоденькие аспирантки, боже! Она видела всё это, ходила на наши корпоративы, работала со мной, а мы…
— И Вы не знали?
— Я не хотела верить. Сейчас я вспоминаю, знаете, это всё было довольно очевидно. Но я любила её, любила, как родную. Совсем как Вас, Ада. Меньше всего мне хотелось, чтобы она оказалась влюбленной в меня.
Вера Александровна замолчала. Казалось, Ада слышала, как со свистом воспоминания, картинки из прошлого проносятся в голове женщины.
— Не надо, — прервала её девушка, — Вы сами всегда говорили мне ни о чем не жалеть.
— Я не жалею. Я просто… Знаете, Ада, не всегда нужно меня слушать. Я, как видите, частенько ошибаюсь.
— И ещё чаще бываете правы. И я тоже Вас очень люблю, — улыбнулась девушка. — Знаете, наверное, если бы не обстоятельства, когда-то я бы тоже влюбилась в Вас.
— Обстоятельства, — усмехнулась она. — Да, обстоятельства были серьезными. Таковыми и остаются.
— Но я помню, я помню, что была близка. Это правда.
— Вероятно. Однако я хорошо видела Ваши глаза на первой парте у меня под носом, — Вера Александровна рассмеялась, — и это были далеко не влюбленные глаза.
Ада покраснела и улыбнулась женщине.
— Пожалуй.
— И я бы ни за что не стала спать с Вами, если бы всё было иначе. — Преподавательница отвернулась к окну. — И я бы ни за что не стала спать с Лиличкой. Ну, пьяные мы были. И всё же. Нет. Я ужасная.
Ада подошла к ней и обняла за плечи.
— Вы не плохая. Все ошибаются.
— Я люблю юность, Ада, — призналась женщина. — Люблю молодые, полные энергии и огня глаза, свежую кожу, свежие руки и губы. Свежий ум. Да. Я люблю юность. И я знаю, что я нравлюсь. Молодые девочки со страстным желанием окунуться в литературу, в мир искусства, в науку приходят сюда и находят меня. И я, как Цербер, встречаю их у порога. Я не хочу никого ранить. Но, в конце концов, разве я виновата в том, что они влюбляются в меня? Что я могу сделать? Да, я люблю юность, люблю страсть во всем: в глазах, в разговорах, в постели. Но я не могу дать им всем того, чего они так хотят. Я не могу любить их так, как им хочется. Извините. Я не хочу быть и не буду героем чьих-то романтических мечтаний. Я просто человек, я тоже много чего хочу. Мне не стыдно за это.
— Тогда не оправдывайтесь.
Вера Александровна вложила руку лаборантки в свою ладонь.
— Если будете говорить с Лилей, передайте ей, что я извиняюсь. За всё.
— Почему бы Вам не сделать это лично?
— Потому что я не знаю, как смотреть ей в глаза.
Никогда раньше Ада не слышала от Веры Александровны подобных слов. Никогда раньше она не видела её в смятении. И вот в серой комнате, у серого окна она стояла и обнимала её, печальную, растерянную. Кажется, она чувствовала её боль.
— И ещё, — начала преподавательница, — Ирина Дмитриевна хотела Вас видеть.
Ирина Дмитриевна. О ней Ада практически забыла, и даже синяк почти сошел.
— С чего это вдруг Вы её вспомнили?
— Не вспомнила, — Вера Александровна постучала ногтем в окно, — вон она идет.
Ада как будто проснулась. Она посмотрела вниз и увидела её, как обычно, в черном, и её платок драматично развевался на ветру на пару с сигаретным дымом.
— Мне нечего ей сказать.
— Неужели?
Вера Александровна обернулась на Аду и заглянула ей в глаза. Кажется, она видела больше, чем та хотела показать, и от этого девушка почувствовала себя беспомощной. Не было никакого секрета. Нет, конечно не было и не могло быть! И всё же она не нашлась, что ответить.
— Я Вас оставлю, у меня пара начинается, и спасибо, что выслушали, — преподавательница взяла сумку и собралась выходить.
— Вера Александровна!
— Да?
— Я боюсь.
Что-то оборвалось в сердце девушки, когда она сказала это вслух.
— Милая, время — полдень, она Вас не тронет.
— Я боюсь не этого.
========== Глава 14. Игрушка. ==========
Холодная, Ирина Дмитриевна вошла на кафедру. Её платок хранил запах сигарет. Ада посмотрела ей в лицо, та звучно поздоровалась. Что-то зазвенело в груди. Ада, моя Ада боялась смотреть на неё, как будто что-то необратимое могло случиться.
Могло ли? Да, могло. Ада давно простила Ирину Дмитриевну за то, что та сделала с ней. Наверное, это случилось в тот же вечер, потому что после она всегда осторожно оправдывала её, будто знала, что стоит у женщины за душой, а потом оправдывалась сама. Видела она в ней какую-то драму или нет — я не знаю. Знаю только, что она всячески обходила её в разговорах и не желала ничего слушать. Говорила, что слишком зла на неё. И всё же — после всего — могло ли что-то необратимое случиться? Да. Могло. Многие вещи она не могла себе объяснить и ещё больше вещей — не хотела объяснять.
— Ада, присядьте, — выдохнула женщина и приземлилась на диван, не снимая шубы.
— Нам не о чем говорить, — отрезала девушка и поразилась собственной холодности.
— А мы не будем говорить. Вы будете слушать.
— А Вы не указывайте мне, что делать.
Ирина Дмитриевна закинула ногу на ногу и посмотрела на Аду. Белый свет из окна отражался в её глазах, и они горели, серебрились. Ада села рядом.
— Мне не нужны Ваши извинения.
— Я не собираюсь извиняться.
— Ах вот как, — брови Ады попозли вверх от этого дерзкого заявления.
— Ада, ничего подобного я бы не позволила себе, если бы знала наверняка, что Вы того не хотите. Признайтесь, милая, Вам нравится быть жертвой. Не говоря уже о том, Ада, что Вам нравится боль. Не обманывайте хотя бы себя. Вы этого не заслужили.
— Как и этот синяк. Его я не заслужила тоже.
— Перестаньте. Я этого не хотела. И его бы не было, если бы Вы вели себя хорошо.
— Что за шутки Вы со мной шутите? Я не Ваша игрушка.
Ирина Дмитревна встала. Её стать и её рост каждый раз пугали Аду, как в первый.
— Но признайтесь, милая — Вы хотели бы ею быть.
Преподавательница улыбнулась.
Эта улыбка, такая смелая улыбка была сильнее, чем самая звонкая пощечина. С глубин сознания девушки поднималось негодование и неистовое возмущение, мысли метались, не успевая стать словами. Ада не хотела, нет, больше всего на свете в ту секунду она не хотела признавать, что Ирина Дмитриевна была права.
Да. Она была права. Оказаться снова в этих руках, которым можно всё, терпеть ласки, боль, терпеть всё, что угодно, — Ада этого хотела. И она бы даже вела себя хорошо, поверьте мне. Пусть желание это никак не вязалось с искренним чувством. Пусть Ада любила, горячо любила другую женщину. Но когда Ирина Дмитриевна была рядом, хотела она того или нет, в животе у неё всё загоралось. Боже, что делала она с бедной девушкой! Она забывала всё на свете, забывала себя, растворялась в этом тумане, в этом густом тумане. И больше ничего не было.
— Я Вас ненавижу, — прошипела Ада.
Ирина Дмитриевна рассмеялась.
— Это так теперь называется?
— Что, что Вы хотите от меня?
— Я — от Вас? Милая, к Вашему сожалению, я от Вас не хочу ничего. — Преподавательница по обыкновению прохаживалась по кабинету. — Вопрос в том, чего хотите Вы. И ответ мы обе знаем.
— Я не знаю, с чего Вы взяли…
— Что Вы хотите меня? Что Вы меня боитесь? Вы живете слишком мало, чтобы это скрыть, а я — слишком долго, чтобы не увидеть. Давайте я скажу Вам раздеться, да, прямо сейчас, щелкну пальцами и — знаете, что? Вы разденетесь. Здесь. Для меня.
Ада молчала. Они обе знали, что это было правдой. Вдобавок её щеки так не вовремя залил стыдливый румянец. Да. Она разделась бы прямо там, на кафедре, по щелчку. Она в полной мере осознавала это. За это ей было ужасно стыдно перед собой.
— Ну что? — Ирина Дмитриевна опустилась на стул напротив. — Я могу это сделать. Прямо сейчас, Ада, могу щелкнуть пальцами, — она рассмеялась, — или могу отвезти Вас к себе и наиграться вдоволь. Наедине.
— Я не Ваша игрушка, — процедила Ада, собрав воедино обрывки здравых мыслей в голове.
Преподавательница снисходительно усмехнулась. Звонкий щелчок длинных пальцев язвительно хлопнул на кафедре. Женщина улыбнулась и насмешливо подняла брови.
— Я жду.
Встать, возмутиться, уйти и не возвращаться — Ада знала, что нужно было делать. И всё же её руки потянулись к кнопкам на рубашке. Одна, вторая, третья — преподавательница победно улыбалась, откинувшись на спинку стула. Нет, не могла моя Ада поступить по-другому. Если бы только Вы знали, что творилось с ней! Нет. Вариантов у неё не было. От осознания и принятия этой колкой правды в глазах у неё предательски встали слезы. Она расстегнула все кнопки и вытащила руки из рукавов. Ада положила рубашку на колени, но Ирина Дмитриевна протянула руку, и девушка, как завороженная, отдала её. Она посмотрела на преподавательницу, и слезы покатились по её щекам. Боже. Ей было — возможно, впервые — всё равно, как это выглядит. Ей было стыдно, но этому чувству целиком и полностью она готова была отдаться. С головой.
Да. Она это чувствовала. Внизу живота всё горело синем пламенем, кипело, сходило с ума. На глаза наплывала густая дымка. Хотелось провалиться под землю. Ада завела руки за спину и расстегнула застежку лифчика. Спустила бретельки. Ирина Дмитриевна протянула другую руку, и девушка послушно отдала ей белье.
Она была там, как под светом рампы, совершенно беззащитная. Ирина Дмитриевна не рассматривала её — она смотрела ей точно в глаза, и от этого становилось всё ещё хуже, ещё безобразнее. Ада, как преступник на скамье подсудимых, сидела там и не могла сказать ни слова.
— Теперь, милая, — начала она, — Вы бы, конечно, больше всего хотели, чтобы я сделала это. Уложила Вас здесь, на этом диване. Нет, милая. Теперь Вы не получите так просто, чего хотите. С Вашей стороны, Ада, было очень некрасиво и не очень умно уходить. Мы неплохо проводили время. Теперь эта опция Вам недоступна. Подумайте над своим поведением.
— Ирина Дмитриевна…
— Думайте обо мне. Я знаю, Вы будете. Я пойду на пару, а Вы закроете глаза и в красках представите, как будете признаваться мне во всех своих грязных желаниях, в которых у Вас не хватает смелости признаться даже себе самой, как будете просить у меня прощения, и как в конечном счете я Вас поимею.
Она отдала девушке рубашку.
— Одевайтесь. Это, — она сложила белый лифчик в свою сумку, — я конфискую. Мне так хочется. — Преподавательница едко усмехнулась. — А Вы говорили, Вы не моя игрушка. До свидания.
========== Глава 15. Двое на старом диване. ==========
Дверь со свистом хлопнула. Как только Ирина Дмитриевна исчезла из кабинета, туман начал постепенно рассеиваться. Ада осталась наедине с собой, и больше не могла она прятаться. Правда о себе самой стояла там, перед ней. А самое, самое ужасное для неё было то, что действительно не могла она не думать о преподавательнице, которая заставила её вот так, в полдень, прямо на кафедре раздеться. И эти мысли донимали её, но избавиться от них она не могла, и от этого становилось ещё тяжелее. Она сидела там, на старом зеленом диване, с расстегнутой рубашкой и плакала. Нет. Самое страшное было то, что она так искренне, так сильно хотела злиться на женщину, но не могла. Нет, не могла. Она вытирала слезы и осознавала то, что до последнего боялась осознавать. Она была права. Во всем права. Скажите, разве можно на правду злиться? И всё же Ирина Дмитриевна кое-чего не знала.
Потребовался не один час, чтобы слезы на её щеках высохли. А когда буря утихла, Ада улыбнулась своей восприимчивости. Делать глупости и не жалеть о них — эта идея сохраняла долгое время равновесие в её жизни, оправдывала её, многое позволяла. Было ещё что-то. Об этом Ада не вспоминала — не было нужды вспоминать то, что ни на секунду не было забыто. Ни под звездным ковром ночи, ни за чашкой чая, ни в случайных объятиях, ни на старом зеленом диване — никогда. Всегда было ещё что-то.
Ада не говорила напрямую. Думала, что я понимаю. Разумеется, я понимала. И вы, если бы вы оказались на моем месте, — поверьте мне на слово! — вы бы поняли. За пеленой незамысловатых желаний, глупых переживаний, неверных решений и сомнений в её глазах стоял свет. Этот свет ни с чем не спутаешь. И этот свет, несмотря на сгущающуюся тьму вокруг, она бережно хранила. И ей больше было стыдно перед ним, чем даже перед самой собой. Она боялась, что под натиском страстей он угаснет. И с каждым днем всё тяжелее было его беречь — так давно, ужасно давно Ада не видела её! Иногда ей казалось, что её и нет вовсе — будто она сама придумала её и свято в неё поверила. Поверила в прекрасного человека, в прекрасное чувство, от которого в серой повседневности осталась одна лишь едва различимая тень. Она уже не думала о том, чтобы её увидеть. Хотя бы заговорить о ней с кем-нибудь — это уже казалось каким-то счастьем. С каждым днем она всё дальше уходила в туман, всё тяжелее было различить её очертание в темноте.
Когда Ирина Дмитриевна вернулась за пальто, она нашла Аду в той же позе на диване, в которой она её оставила.
— Хорошая девочка, — рассмеялась она. — Вы всё думаете?
Ада молчала.
— Молчите, — заключила женщина. — Что ж. Молчите.
Ирина Дмитриевна села рядом и сложила руки в замок. Тишина вдруг дрогнула. Стало слышно, как трещит старая лампа.
— Обижаетесь на меня? Правильно делаете, — она легко улыбнулась и посмотрела на девушку.
Ада повернула к ней голову и встретила её взгляд.
— Ирина Дмитриевна.
— Да?
— Увезите меня домой.
— Так просто?
— Почему нет.
— Я не могу, простите. Вы явно не в том состоянии, чтобы…
— Напиться и лечь под Вас. Я в том состоянии.
— Я — не зверь, Ада, пусть иногда и кажусь им.
— Вы мне нравитесь. Я этого хочу.
Ирина Дмитриевна наклонила голову и как-то особенно грустно посмотрела на лаборантку. Повисло неловкое молчание.
— В том-то и дело, Ада, что вряд ли я нравлюсь Вам так, как Вы — мне, — Ирина Дмитриевна отвела глаза.
Эти слова пронзили, кажется, само время. Что-то зазвенело в ушах.
— Подождите…
— Вы меня поняли.
— Не совсем.
Ада почувствовала, как в висках что-то тревожно заколотилось.
— Не заставляйте меня исповедоваться.
— Ирина Дмитриевна, — Ада подсела ближе к женщине, — я знала, что Вашему поведению, Вашему отвратительному поведению есть объяснение. Я хочу его услышать.
— Зачем?
— Вы — не плохой человек. Я знаю.
— Мне больно было Вас отпускать. Мне не хватает Вашей компании.
— Моей компании?
— Да. Вас. Это вы хотели услышать?
Ада заглянула женщине в лицо. Она подозревала. Однако подозрения казались ей самой настолько нелепыми, что она тут же отметала их. Разве может, разве можно было?..
Рядом с ней сидела не статная женщина — нет, это было совсем другое лицо. Она сложила руки на колени, как наказанная школьница. Ада сама вся сжалась от того, что видела Ирину Дмитриевну такой. Такой она никогда не была. Такой, казалось, она не могла быть!