Он послал умнейших и напичканных книжной премудростью прелатов в Альби, чтобы те в дискуссиях разбили в пух и прах дерзких еретиков.
В результате получилось совсем не то, что ожидал Папа Римский. Посланцы его были выслушаны вначале с должным вниманием, а когда обнаружилось, что в мозгах у прелатов нет свежих идей, а лишь закостенелые церковные догмы, над ними вежливо посмеялись.
Церковь встрепенулась, подняла уши торчком, как зверек, почуявший угрозу. Ввязываться в любой спор, в котором логика противостояла слепой вере, было опасно. Семьдесят или восемьдесят лет назад Пьер Абеляр вдруг стал злейшим врагом церкви. Его рациональное объяснение доктрин христианства испугало Папу. Невежественный, но громогласный Бернардин, впоследствии причисленный к лику святых, по поручению Святейшего Престола обрушился на еретика, как грозовая туча.
Элоиза, аббатиса женского монастыря в Паракле, в любви к которой признавался в своих знаменитых посланиях каноник Пьер Абеляр, понесла жестокую кару, была отстранена от исполнения своих обязанностей и провела остаток жизни в темной, сырой келье.
«Святой» Бернардин въехал в славный город Тулузу, центр возмущения, как завоеватель, устраивая на площадях показательные казни, а втихомолку и грабежи, якобы для сбора средств на нужды Святой церкви.
Жителям графства Альби это не понравилось. Они уже вкусили сладость вольных дискуссий, ощутили себя истинно Божьими созданиями, наделенными разумом и свободой воли, и не хотели стать вновь стадом овец, понукаемых пастырями из Рима.
Были попытки расправиться с жестоким священнослужителем, но Робер, граф Тулузский, окружил Бернардина латниками и… сдался на милость церкви. Он очень боялся прогневать Рим.
Предательство собственного народа обошлось ему дорого. Больная совесть не дала графу прожить долго. Он скончался внезапно в страшных муках.
Его наследник Раймонд, шестой граф Тулузский, ценитель музыки и поэзии, позволил сперва вести споры на религиозные темы при своем дворе, а вскоре ему это надоело, и он прогнал священников.
Во дворце и в садах вновь зазвучали лютни, запели любовные арии трубадуры, а в церквах вместо покаяний и исповедей возобновились разговоры о том, мог ли Христос полюбить земную женщину после воскрешения и как бы он относился к расточительству одних и к нищете других, одинаково созданных по образу Всевышнего.
Иннокентий Третий после избрания на Ватиканский Престол решил покончить с альбигойской ересью. Для этого он учредил Святую инквизицию и призвал христианских королей в крестовый поход уже теперь не в далекую магометанскую Палестину, а в христианскую уютную провинцию у себя под боком.
Изничтожить своих собственных виноградарей, рыбаков, мельников и торговцев требовал от короля Франции Римский Папа.
Посредником между французским королем и Папой стал очень полезный для тайных политических сделок человек – некий Симон, граф Монфор.
Его предки, начав с самых низов, из поколения в поколение, постепенно обогащались самыми темными способами. Первый граф Монфор купил себе титул, захватив, неизвестно по какому праву, замок на большой дороге меж Парижем и Шартром. Не без оснований распространился слух, что новоиспеченный граф промышлял разбоем и замуровывал тела проезжих купцов в подвалах замка.
Симон – пятый граф в роду – выгодно женился, обогатив себя еще больше, добавив к своему имени титул эрла Лестера. Но сметливый вельможа быстро понял, что от короля Джона не дождешься ничего хорошего, и, изъявив желание отдать себя под покровительство Филиппа Августа, поселился в своих нормандских владениях и уже оттуда начал плести интриги.
Он усмотрел шанс сделать себе имя на войне с альбигойцами, а так как в способностях руководить ему не было в то время равных, его назначили главнокомандующим крестовым походом.
Тем более что он притворился самым неистовым католиком, какого еще не рождала раньше христианская Европа.
В скором времени он проявил себя в переговорах как непоколебимый болван, а в битвах как жестокий мясник.
Филипп быстро разочаровался в Симоне. Такой горе-дипломат ему был не нужен, а как полководец Симон мог лишить его половины подданных, уложив их мертвыми на поле битвы.
Он понял, что церковь блюдет собственные интересы и ей нет дела ни до простых смертных, ни до королей, правящих народами. И раз церковь подставляет королям советников и полководцев, подобных Симону Монфору, то у нее и разума тоже не хватает.
Но не мог же король Франции, католической страны, объявить об этом открыто.
Религиозным фанатиком Филипп никогда не был, но Бога опасался, а с Папой Римским предпочитал не ссориться.
Иннокентий направил ему жесткое послание с требованием присоединиться к крестовому походу, раз граф Тулузский является его вассалом. В конце письма Иннокентий еще добавил фразу, начертанную на пергаменте собственной рукой: «Истинный христианин не может остаться равнодушным, когда христианское воинство, собранное Папой, проливает кровь за правое дело».
– Правое дело! Христианское воинство! – восклицал Филипп. – Я бы расхохотался, если бы не горе о погибших моих подданных. О каком правом деле и христианстве идет речь, когда кровь льется рекой? Кому нанесли вред альбигойцы? Только лишь Папе Римскому – упрямому болвану. Господь сам бы наказал их, если бы они нарушили его заповеди. Но ведь не вдолбишь в башку Папе Римскому, что он ошибся.
Король Франции ответил Папе посланием:
Как бы Филипп Август ни плакался и ни терзал свою совесть, он был католическим монархом, вынужденным подчиняться Папе, тем более что еще не так давно навлек на себя и на свою страну бедствие церковного отлучения.
Безумие, которое творилось по воле церкви на протяжении уже многих лет, противоречило его разуму и врожденному чувству справедливости.
В пятнадцать лет он принял корону от умершего отца, и ни дня не прошло с тех пор, чтобы он не думал о судьбе каждого из своих подданных. Уже сорок лет он возглавлял государство, ставшее самым мирным и самым богатым в Европе.
Варварская резня творилась где угодно, но только не в пределах Франции, за исключением несчастных земель вдоль Гаронны. И он, мудрый и справедливый властитель, убоявшись нового церковного отлучения, послал рыцарей добивать последних оставшихся в живых еретиков.
Больная совесть мучила короля. Глупые врачи прописали ему постельный режим и лекарственные снадобья, не ведая, что причиной лихорадки является раздвоение личности. Он был независимый король, но одновременно послушный глупец, выполняющий приказы из Рима, где сменяли друг друга преступные Папы, жестокие, мстительные и, главное, безмозглые.
Болезнь его длилась долго.
Он вызывал к себе придворных и возносил хвалу дофину.
– Каков у меня старший сын Людовик! Он так добр и справедлив, но есть опасения… Такие люди часто попадают в ловушку. Им уже накидывают удавку на шею, а они все еще верят, что это дружеские объятия.
Он увидел стоящую поблизости Бланш и обратился к ней с напутствием:
– Будь всегда за его спиной… оберегай его… и права нашей земли.
Бланш не сдержала слезы.
– Не плачь, милая невестка. Не отягчай слезами мою кончину. Ты сильная… Я на тебя надеюсь.
Филипп Август скончался пятидесяти восьми лет от роду, но он прожил за этот короткий срок множество жизней.
Предсмертный бред его продолжался несколько дней. Сколько государственных тайн он выдал в бреду, способных погубить репутацию и его самого, и Пап Римских, и владетельных князей Европы.
Наверное, множество, но эти тайны так и остались тайнами.
Бланш все выслушала, но мысленно поклялась хранить молчание до своей кончины, и клятву выполнила. А Людовик в отчаянии заткнул уши и не слышал ничего из того, что говорил отец.
А напрасно! В бессвязном бормотании умирающего короля можно было отыскать и мудрые мысли. Он просил наследника не допустить на земле, подвластной французской короне, действия Святой инквизиции, учрежденной Папой Иннокентием. Любой гражданин, чье материальное благополучие привлекало к себе взоры жадных церковников, мог быть обвинен в ереси или колдовстве, подвергнут пыткам и в конце концов согласен будет отдать свое богатство церкви.
Этот дьявольский замысел папского Рима был противен Филиппу Августу, и он стал против него стеной.
Сможет ли Людовик оградить Францию от инквизиции?
Разум Людовика и Бланш и без отцовских советов подсказал им правильное решение. Инквизицию не пустили в те провинции, что были подвластны короне, и ни один якобы еретик или ведьма не сгорели на кострах во Франции во время их правления.
Король умер, да здравствует новый король!
Ингеборг не скорбела, узнав о смерти супруга. Кончина Филиппа ей была выгодна. Она стала вдовствующей королевой Франции и охотно принимала соболезнования и почести, соответствующие этому приобретенному ею рангу.
Ингеборг не хотела вспоминать о той единственной ночи, проведенной на супружеском ложе с Филиппом, а он на смертном одре, наверное, вспомнил.
Она любила женщин. Любой мужчина казался ей выходцем из ада. При датском дворе ее тайные прихоти удовлетворяли упитанные служанки, во Франции худенькие горничные подсмеивались над ней, но за подарки соглашались, чтобы их «потрогали», а потом со смехом и прибаутками рассказывали своим женихам, какая у них чудна́я королева.
Филипп на смертном одре вспомнил и об Ингеборг, и судорога свела его тело. Как была нежна и желанна Агнесс, но Ингеборг все-таки победила.
Сколько неправедных дел он содеял, сколько осталось дел незавершенных! Людовик – король, Бланш – королева. Им по тридцать пять лет, и детская комната полна наследников.
Можно ли уйти ему, всемогущему, но усталому Филиппу Августу, уйти на покой?
Он смежил веки.
Последнее, что он видел перед кончиной, – как горестно опустились на колени у его постели сын и невестка.
Он умер улыбаясь. И на лике его бронзовой статуи в склепе королей Франции была запечатлена эта же улыбка.
Бланш, похоронив свекра, как будто похоронила себя. Она обожала супруга, он был ей дорог и близок, но Филипп Август воплощал все, что есть самого хорошего на свете.
Их доверительные беседы, его добрые, ненавязчивые уроки государственной мудрости, его улыбка, с которой он встречал ее, теребя свою рыжеватую бороду, – неужели это все останется лишь воспоминанием?
Людовик был хорошим мужем и добрым товарищем, когда был дофином. Когда он станет королем Франции и на него упадет тяжесть управления государством, кто он будет для Бланш?
Она вплотную занялась воспитанием сыновей, ведь они наследники и неизвестно, кому из них придется вдруг надеть на голову корону. Филипп Август постоянно твердил, что у Людовика слабое здоровье. Если она лишится мужа, кто из сыновей станет ее заступником?
На великолепной церемонии коронации Людовика в Реймсе ей почему-то было беспокойно. Странно, ведь для тревоги не было причин.
Никаких династических разногласий не возникло. Людовик был признан законным наследником недавно усопшего короля. Народ вздохнул с облегчением – власть передалась мирно от одного короля к другому, и все совершено по закону.
И кровоточащая язва на юге страны уже почти зарубцевалась, альбигойцы были уничтожены.
«Господь даровал прощение Франции!» – восклицали французы, когда пили вино, разламывали свежеиспеченный хлеб и поедали дымящееся жаркое с острым соусом.
Ингеборг восприняла свое новое положение как милость Господню. Ее почему-то заинтересовали королевские внуки. Со смертью Филиппа она получила доступ во дворец и начала заниматься с мальчиками играми в мяч и шарады. Людовик отказался воспретить ей доступ во дворец, на чем настаивала Бланш.
– Детям понравилось ее общество. Пусть они повеселятся и поскорее забудут о кончине дедушки.
Что-то изменилось в дворцовых комнатах и коридорах, может быть, сам воздух, которым дышала Бланш.
Ингеборг по какой-то странной причине завоевала любовь к себе всех малышей, и они резвились с нею в играх. Бланш как-то случайно услышала, что они называли ее матушкой.
Гроза разразилась в солнечный день, когда ее никто не ожидал.
Гонец доставил письмо от Хьюго Лузиньяна.
У Бланш тут же всплыли в памяти опущенные с притворной скромностью пушистые ресницы красавицы Изабеллы, ее пронзающая, как остро отточенный кинжал, ирония и беспощадность в речах и поступках. Страшная женщина, она обладала оружием, способным сокрушить любые крепости – красотой, дарованной ей наверняка самим дьяволом.
В письме Лузиньяна, вскрытом и прочитанном совместно королевской четой, содержались известия, которые, как и предчувствовала Бланш, добавляли им еще забот.
Хьюго писал его, разумеется, под диктовку жены. Там утверждалось, что покойный Джон завещал ей множество поместий и она намерена заявить права на владение этими землями.
– Я уверена, что женушка дергает бедного Лузиньяна за нос и не дает ему дремать, – сказала Бланш. – Если ты хочешь по-прежнему иметь этого графа в союзниках, тебе придется удовлетворить аппетит его супруги.
Людовик возразил:
– И сам Хьюго не лишен амбиций. Земли его супруги, если они ему достанутся, сделают его богатейшим вельможей в Европе. Он жаждет их заполучить. Я слышал, что у него родился наследник. Тоже Хьюго, названный в честь папаши.
– Будем надеяться, что она окажется лучшей матерью этому отпрыску, чем она была для детей, рожденных от Джона, – съязвила Бланш.