- Если это будет Евсеев, - язвительно повторил, паясничая, за мной Гриша, - то там вообще не будет разговора. Пуля в лоб - и на том конец. У меня с такими диалог короткий. Благо, ни дело заводить, ни доказательств искать - не надо. У нас свой Закон и свой суд. А по этому ублюдку решение давно принято.
Опускаю очи. Молчу.
Странная мысль, и странная реакция у меня на нее. Неправильно все это, нельзя так. Однако... и не осталось у меня больше сил сопротивляться во имя "Правосудия", "четкого, полного соблюдения Буквы Закона".
Вместе с сердцем эта с*ка выскоблила из меня и это...
- Пошли в машину, хватить шарахаться, - скомандовал Григорий и прикурил сигарету.
***
Легкомысленность и самонадеянное чувство защищенности вновь сыграли со мной в злую шутку. Опять я видела в Еремове кого-то иного, совсем не того, кем он является на самом деле. Как тогда, когда ночи напролет... вспоминала, мечтала о нем. Глупо всё это. Понимаю, что глупо. Ведь элементарного даже не знаю я: каков интерес его во всем этом действе? Что привело его ко мне, и что придется отдать взамен за столь невероятную щедрость?
И тем не менее... Развалиться на заднем сидении авто, укрыться потаенной заботой и внять убаюкивающему теплу. Сама не заметила, как неосмотрительно провалилась в сон.
***
Пришла в себя, проснулась лишь поздно вечером. За окном сгустились сумерки, и лес стал крепкою, непроницаемой стеной. Едва ли в свете луны можно было различить, что творится во дворе заброшенного здания или около пресловутого темно-синего "Мерса", за которыми мы так смело взялись наблюдать.
- Никого не было?
- А? - вздрогнул от неожиданности. Резкий разворот, взгляд через плечо (сидел на переднем, пассажирском кресле).
- Надеюсь, - печально смеюсь, - ты хоть не уснул, как я?
- А... Нет, - улыбается. - Я тут киношку в телефоне смотрю, так что еще держусь. Да и храп твой - только медведей пугать, а не убаюкивать.
- Х… храп? - запнулась, заикнулась я от неловкости и удивления.
Смеется:
- Ну что, бывает. Хороший способ отгонять дикого зверя. Я только благодарен!
- Да иди ты! - нахмурилась враз. - Врешь! - обижено дую губы. - Не храплю я! По крайней мере, не так ужасно!
Выгнул показательно брови:
- С чего такая уверенность? – жестоко иронизирует.
- Тебе больше не о чем поговорить, да? - грублю, злобно стиснув зубы.
Еще миг натяжной серьезности - и тотчас откровенно, издевательски захохотал:
- Видела бы ты сейчас свою рожу! И насколько же ты доверчива! Козлятушки, ребятушки, - паясничает, - отворитеся, отомкнитеся...
- ИДИ В ЗАД! - гневно выпалила я и тут же отвернулась.
Бесстыдно и дальше заливается смехом:
- Да ладно тебе! Зато сонливость, как рукой сняло! Причем у двоих сразу.
Скривилась недовольно я (но по большей части, наигранно, ведь едва ли уже могу сдержать улыбку). Еще рачительней отворачиваюсь, пряча свое нелепое поражение...
***
- Жаль, прослушку не поставить... Так и ждать бы не пришлось, - задумчиво шепчу я.
- А чего раньше не сказала? - бросил на меня удивленный взгляд, отрываясь от телефона.
- А чего сам не предложил?
- А кто из нас следователь?
Оторопела я, невольно даже приоткрыв рот:
- Подожди! Ты сам предупредил, что к своим обращаться нельзя, а таких устройств у меня ни в личном запасе, ни в пользовании нет! Как и доступа к ним, особенно без палева. У тебя же просить: откуда я знаю, чем ты владеешь, или на что готов пойти?
Ухмыляется:
- А то, что я ночью сижу с тобой здесь в глуши, ни о чем не говорит?
Вмиг опускаю пристыжено взгляд.
Безмолвствуем.
Рдею, как идиотка…
Тягучая тишина, рождающая, будто лавину, неловкость.
- Короче, - не выдерживаю и первой отзываюсь я. - И так всё хорошо. Есть контакты, записи. И главное - тачка на месте, хоть и мединструментов в ней нет. Но с другой стороны, значит и не здесь над жертвами издеваются.
Странное волнение засело у него на лице, отчего тут же изнутри меня обдало жуткое предчувствие. Однако, наверно, это - меньшая плата, которую он заслуживает, за все, что успел уже для меня сделать.
- Слушаю, - резко, уверенно. Киваю головой, подначивая.
Опустил очи. Шепчет тихо:
- Расскажешь?
- Что именно? - сухим, осиплым голосом невольно рычу я.
- Почему?.. - осмеливается подвести взор: - Почему ты боишься его, словно огня? Что он такого сделал?
Тягучие секунды сражения взглядов - и не выдерживаю, отворачиваюсь, пряча стыд. В памяти вмиг вспыхнули старые чувства, эмоции. Жуткие картины, и душераздирающие звуки. Его голос... Евсеева...
Тотчас наворачиваются слезы. Конечности охватывает дрожь, а по телу... словно кто кислотой льет - страх стегает плетью по разодранной плоти. Практически, всё как тогда - вот только теперь... метафорично.
- Помню, я буквально только взялась за его дело. Фирсов помогал, и даже Грановский, твердя, что одна не справлюсь. В общем, всё как всегда: любители мы были засунуть нос туда, куда не просят, но зато с пользой для всех нас троих.
Я была слишком беспечна, самоуверенна. Наивна. Да оно и понятно: двадцать четыре года - в голове ветер. И я сделала главную ошибку, которую никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя допускать: для меня Евсеев показался обычным случаем, очередной ненормальный, который в такой способ творил собственную справедливость, тщетно компенсируя, залечивая глубокую детскую психологическую травму.
Девушки. Он их истязал, мордовал, уродовал (но лишь тела, лиц не касаясь). В конце концов, убивал... но никогда не насиловал. Причем, дело не в том, что они его физически не привлекали. Нет. Сама связь с женщиной для него была естественна: мы сталкивались с подтверждением тому, однако... По сути, у него с ними были деловые отношения, где жертвы - просто бездушный материал, а он - ваятель.
И я уже практически вышла на его след. Знала, где и когда будет. Но, ни Фирсова, ни Грановского с собой не взяла. Пистолет, две полных обоймы - и... храбрость за плечами.
Ребят из отделения я, конечно, предупредила, подмогу вызвала, но и в путь отправилась, не дожидаясь никого. Уж слишком много стояло на карте, а времени было в обрез. Нельзя было уступить трусости. Всегда, когда стоял выбор: жизнь невиновных граждан или моя - я выбирала первый вариант, не задумываясь.
Так вышло и на этот раз. А особенно, потому что вела меня уже... жажда мести за тех девушек, которых он так безжалостно растерзал.
Но это - Евсеев. И бой был явно неравен. И даже если б нас трое было - тоже... не факт, что он бы не обыграл. Этот с*кин сын - гений, непризнанный никем, по ошибке, в том числе - и нами.
Нервно сглотнула слюну я, глубокий вдох и, подавляя горечь, продолжила:
- Потом он мне сознался. Во всём сознался: раз я так хотела разгадать его душу, раз так охотилась на него. Хотя, на самом деле, он просто... дождался наконец-то своего зрителя и слушателя. Потому что все его действия были лишь на первый взгляд алогичным безумием. В сути же, как выяснилось, это был глубокий, продуманный символизм. А с его педантичностью, перфекционизмом любая деталь имела вес целой звезды в сплетении созвездия. Любой штрих - не ошибка, а цель, знак, слово.
Третий курс мединститута: полпути - позади, и половина еще маячит. Всего у Евсеева в жизни было две страсти, и две мечты. Когда-то его мать насильно отдала в музыкальную школу по классу фортепиано. Эдакой начальный путь Великого хирурга. Он долго сопротивлялся (негоже мальчику его лет вместо борьбы сопливостью заниматься), но затем срослось: прекрасное победило в нем страх, предрассудки и захватило разум. Упорные старания увенчались невероятным успехом: конкурсы, призовые места, и даже признание среди своих. А дальше ВУЗ - лучший студент на курсе. Программу осваивал легко, а потому это ему показалось недостаточным: всё свободное время Евсеев теперь уже посвящал не только музыке, но самообразованию, выходя куда намного дальше за рамки преподаваемого материала. И все бы было хорошо, и, возможно, сейчас бы мы говорили совершенно о других вещах относительно этого лица. Может, даже о Нобелевской премии, кто знает. Однако... не бывает в жизни всё просто и легко. Потому так не вовремя, нежданно, негаданно в его жизнь ворвалась она. Любовь. Девушка из параллельной группы. Прекрасна и наивна, словно ангел. Но, вместе с тем, безмерно глупа. Все скромные попытки ухаживать, быть романтичным от человека, вид которого, увы... вовсе был противоположностью его внутреннего мира и дара, таланта, не смогли увенчаться успехом. Он не то что вызывал антипатию, а даже какой-то внутренний, неподдельный страх - едва рискнешь заглянуть в очи. Словно на генном уровне заложена была ненависть и отвращение к нему. Дурочка испугалась, надумала гадостей и давай жаловаться своему старшему брату... Брату, который по стечению обстоятельств, или волею рока, судьбы, оказался милиционером: дерзкая, всепоглощающая власть, если попадет не в те руки. И это был именно такой случай.
Евсеева поймали после учебы. Зима: темнеет рано, на улицах - практически никого нет. Затащили в подворотню и давай избивать. До полусмерти. Больше всего ему было страшно, чтобы ничего не случилось с его руками, пальцами. У него и так только что отобрали мечту. Лиши еще и музыки с хирургией - и ничего больше не останется. Ничего. Но чем больше чего-то боишься, тем сильнее оно к тебе тянется. А потому со словами: "Х*й тебе, а не медицина!" - эти твари в хлам растрощили, раздавили пальцы и переломали обе руки в нескольких местах.
Конечно, о какой карьере врача, хирурга, или музыканта можно говорить, когда даже после реабилитации с трудом ложку удавалось ровно держась? Судороги конечностей сродни запущенной стадии болезни Паркинсона.
Ушел из института, из медицины, из музыки. И даже от мира всего ушел: поселился отшельником, занимаясь собственной дальнейшей реабилитацией и читая книги. Художественная литература, исторический труд. Но вскоре он за собой замечает, что все его силы, внимание и желание... вновь обернулись к старой доброй любви: медицине. Так что уже через несколько лет знаниями он мог дать фору любому опытному врачу-хирургу. Знаниями, но не опытом или физическим мастерством.
А за плечами, там, где когда-то обитали мечты, стали жить демоны, ненависть к двум "вещам": красивые женщины и милиция.
Сноровку, мастерство, идеальность надрезов, четкость движений он вытренировал на грани крайнего, жесткого фанатизма, дабы доказать не только себе, но и всему миру, что он как был гением, в интеллектуальном и в физическом плане, так им и остался. Что он стоит своей жизни и зажженных свеч.
А дальше... дальше пошло выступление. Символизм. Театр.
И когда за его дело взялась волей судьбы или стечением обстоятельств я, воплощение ада его сознания, мир его и цель резко перевернулись.
Это он мне позволил себя найти и практически поймать. И всё бы у него пошло по плану, вновь бы было идеально, на высоте, если бы я тогда... не умерла так не вовремя, чтобы, в конечном счете, выжить.
Я - единственная жертва, которой удалось от него "сбежать", и при этом дана была возможность с его невероятно положительным образом это безумие увязать. Но лишь одно преступление, из всей череды убийств. Из-за недостаточности улик (а практически из-за того, что Евсеев отошел от привычного своего поведения, от четкого почерка маньяка да и не убил, в конце концов, меня) суд смог признать вину только относительно моего случая, но уж никак не всех остальных, до смерти замученных, девушек. Более того, не удалось даже подтвердить, что преступление было совершенно в связи с осуществлением мной служебной, профессиональной деятельности (а именно - производство предварительного расследования): так как на момент встречи с преступником не было ни формы на мне, ни удостоверения при себе (ублюдок позаботился насчет второго). Любые слова мои относительно этого он отрицал, как и "якобы" признание мне до этого, что массовые те убийства - дело рук его. И сложно было ему не верить, сложно: ведь остальное, всё, что со мной сотворил, он признал и даже содействовал в раскрытии преступления, в подробностях описывая, демонстрируя на следственных экспериментах все свои действия (при этом, конечно, наслаждаясь славой "Великого хирурга").
Ты хочешь знать, что он мне сделал?
(обмерла я, проглатывая лезвие страха; вновь слезы испуганно сорвались с глаз, убегая от жутких демонов)
Больше суток истязал. Как и с другими девушками: сначала на мне оттачивал мастерство хирурга, кромсая тело, а затем, дабы скрыть "сию нелепую прозаичность" - вылил кислоту и прижег огнем, очищая грязную душу праведной болью.
Символы. Везде, во всем, вместо издевательств и экспериментов - должны были быть возведены символы.
Наши лица, жертв, - это маски, лживые красивые личины, за которыми - души грязные, порочные, омерзительные. Вот он и оголял их перед всеми, сдирая с нас плоть. И даже сейчас, я, вырвавшись из его лап, все равно... остаюсь быть олицетворением его задумки. Сними с меня мундир - и ужаснется каждый. Уродское тело как уродская душа: ибо я - мент поганый, мерзкая, гнусная тварь. Порождение скверны. И сердца у меня нет. Пустота внутри. Насос бездушный.
Евсеев и вырезал мне его, заменив на аппарат, дабы не сдохла раньше времени. Местный наркоз. Так что даже я... оценила его "мастерство" и усердия. Эта с*ка доказала всему миру, что он способный сотворить чудо: вопреки всему, без дополнительного специального оборудования, ассистентов и лекарств, успешно имплантировал искусственное сердце - протез собственной разработки, не нуждающийся в частой и неудобной подзарядке.
Но недолго была радость: пару часов - и все пошло не так, как он задумывал. Тело отекло; аппарат, кардиомонитор – старые; датчики, как специалисты потом выяснили, - лагучие. А посему и ошибочно констатировали мою... смерть.
Евсеев впал в шок. Бросился стирать следы своих неудачных трудов: где залил кислотой, а где обдал огнем, по привычке. Но паника взяла свое - сознание мутное, движения не отточены. Наломав дров, допустил прорехи, отчего и выдал себя сполна. Он собирался уже выбросить труп, как всегда, в людном месте, когда ребята наши взяли его с поличным. Куча улик - но только все... относительно меня.
А я... Что я? Каталка. Морг.
Не знаю, каким нужно обладать невезением или везением, чтобы хотя бы в последний момент... тебе дали право на жизнь.
Уже занеся скальпель, а, возможно, даже и впившись в плоть, патологоанатом почувствовал какой-то излишне тонкой, отдаленной струной души, что я - еще жива...
Позже мне пересадили... донорское, настоящее сердце. Евсеев - в СИЗО, я - в коме.
Только Фирсов и вытянул меня с того света своей опекой, даже вопреки скандалам с женой. Не муж, а друг. Фирсов. А ты на него грешишь... Но потом он выбрал семью, а обо мне стали заботиться остальные: все, кому не было лень. Исключительно... государство.
Как пришла в себя - давление со всех сторон. Психологи - желающие сделать из меня обратно человека. Милиция - требующая головы Евсеева (доказательства, привязки к остальным убийствам, но в памяти моей такой кавардак, и лишь кадры, кадры (!) из прошлого, а не целостная картинка). Муж - которому подавай старую жену, а не сломанную, свихнувшуюся дуру, что ночами спать не могла, и временами так орала, так орала!.. таким диким возгласом, что он сам был готов уже на стены лезть.
От меня тогда отвернулись все. Все, под чистую.
И лишь когда я достигла дна, лишь когда полностью остыла... я смогла сделать вдох. Вдох, полный ненависти, желания мести. Ведь вопреки всему... этому ублюдку дали лишь десять лет. Ровно как и мне, заявляя что в среднем такие "сердечники" живут лет десять (бывало, что и до тридцати дотягивали, но вряд ли: с моим "везением", с моим ритмом и надрывом жизни это невозможно).
Семь лет мы отбыли оба. Семь лет.
Он теперь на свободе и будет жить.
Я же - в заключении собственного страха и вынуждена буду вскоре умереть. Даже если... Евсеев и не доберется до меня, всё равно его ошибку, единственную настоящую ошибку, вскоре уберет судьба.
***
Молчит Еремов, и даже взгляд не подводит. Размышляет.
Немного выждав, добавила:
- Да. Я устала оправдываться за свой страх. И мне стыдно за него. Но я ничего не могу с собой поделать... А теперь еще этот Каренко. К чему? Зачем? Зачем подражатель? Если даже и предыдущие убийства не удалось привязать: немного отошел от сценария, нарушив четкий почерк серийного убийцы, и всё - события не состыкованы, не связаны и не образуют единую цепь. Почему и сейчас так не поступить? Зачем кто-то еще, кто-то третий между ним и новыми жертвами, или между нами двумя? Ума не приложу. К чему эта рокировка? Тем более, что подражатель портит его идеал, причем сполна, как самый жуткий изувер, неук. Да, Евсеев его нагло использует в своих целях, но каких? Совсем непонятно...