— Мне очень нравится классическая музыка. Не знаю, как буду обходиться без всего этого в Канаде. Ну ничего, я что-нибудь придумаю, — сказал он мне. — Садись, Рози, давай послушаем мою любимую Пятую симфонию Бетховена. Ты ведь наверняка слышала ее.
Я отрицательно покачала головой, вытерла свои заплаканные глаза носовым платком. Он с ужасом посмотрел на меня:
— Разве есть еще на земле люди, которые никогда не слышали Пятую симфонию Бетховена? Господи! Ты должна немедленно ее услышать!
Он прикрыл дверь, запретив даже Рут входить в комнату, и поставил пластинку. Я стала слушать бессмертный шедевр великого мастера, и вскоре мои глаза высохли. Небольшой эпизод с Гарри сразу же выпал из моей памяти. Я ощутила ни с чем не сравнимый восторг… Даже экстаз.
— Послушай, Рози, это отличный способ залечить душевные раны. Попробуй, мне всегда помогает. Просто начинаешь видеть все в истинном свете. И находишь ответы на многие вопросы, можешь разрешить любые загадки и головоломки. Бетховен — мой бог.
Я кивнула. Я хотела сказать Дереку, что теперь тоже буду так же сильно любить этого композитора, как и он. И в самом деле, сегодня, сейчас в моей жизни началась новая эпоха.
Подлинный интерес к хорошей музыке и от природы тонкое понимание ее дали мне возможность почувствовать себя не так скованно. Я заговорила. Без умолку. Стала задавать ему множество вопросов, искренне полагая, что у него, без сомнения, есть ответы на все мои вопросы. И неожиданно я поняла еще одну вещь — Дерек почти ничего не знал. Из него хотели сделать фермера. Его воспитывали в семье, где Гильберт, Сильвин и музыкальная комедия считались верхом искусства.
Спасибо тебе, Дерек, за этот подарок в августовский вечер. Твой брат Гарри поцеловал меня. Он научил меня чувствовать физически, пробудил во мне эмоциональную сторону восприятия жизни. Но ты, ты дал мне гораздо больше. Ты открыл мне глаза на непреходящую красоту и совершенство настоящего искусства… посредством вот этого произведения Бетховена. Оно — лишь маленькая часть мироздания, но его сила столь мощна, что способна изменить человека за несколько минут, перевернуть все его сознание.
Затем я слушала «Юпитера» Моцарта. Это оказалось таким же пиршеством для ума и сердца, как и Пятая симфония.
Я вернулась в монастырь сумасшедшей, одержимая только одной идеей — как можно скорее вырваться из этих стен, чтобы слушать хорошую музыку.
До конца каникул я продолжала думать о двух этих случайных эпизодах из моей жизни. Я никак не могла выбросить их из головы. Надо признаться, это было странное ощущение. Во мне словно проснулось мое физическое начало и одновременно с ним интеллектуальное и духовное, и их уже невозможно было затолкать в тесную скорлупу моего прежнего существования. Они ждали продолжения и развития.
После этого жизнь в Хоули-Уэй стала почти невыносима. Время, казалось, здесь замерло на одной отметке. Но шесть месяцев тем не менее здесь как-то придется продержаться. Никому из воспитанниц монастыря не позволено покидать его раньше семнадцати лет.
С Рут я не встречалась до начала учебы в сентябре. Когда она вернулась, я набросилась на нее с расспросами о последних новостях. Добродушно усмехнувшись, подруга сказала:
— Готова поклясться, ты хочешь услышать новости о Гарри…
Покраснев до корней волос, с оглушительно стучавшим сердцем, я тихо прошептала:
— Да… конечно, хочу, но… и о Дереке тоже.
— Ты нанесла сокрушительный удар им обоим, — сообщила она. — Гарри сказал, что считает тебя самой красивой девушкой, какая ему попадалась в жизни. И еще говорит, что, когда вернется из Канады, обязательно тебя разыщет.
О, это здорово, подумала я, но вдруг неожиданно мой интерес к нему как-то угас. Я хотела услышать новости о Дереке. Об этом спокойном, тихом парне, который смог подарить мне нечто большее, чем просто физическое тепло.
— Но что… что сказал Дерек? — заволновалась я.
Подруга быстро передала мне маленькую записку.
— Он просил меня отдать тебе вот это…
Когда я увидела, что там, чуть не задохнулась… На небольшом кусочке хорошей глянцевой бумаги, по всей видимости вырезанном из дорогой книги, был портрет — большая массивная голова с густыми вьющимися волосами, с нахмуренными бровями, тяжелыми веками и сильными губами.
Под портретом стояла аккуратная подпись, сделанная рукой Дерека: «Людвиг ван Бетховен».
Я завороженно смотрела на это лицо. У меня было такое впечатление, что я держу фотографию своего единственного возлюбленного. Я глубоко вздохнула:
— Знаешь, Рут, от всего этого я чувствую себя совершенно несчастной. Я не хочу быть машинисткой. Это невыносимо. Я хотела бы стать музыкантом… и играть на пианино. Или на каком-нибудь другом инструменте в оркестре.
Рут засмеялась:
— Смешная ты, Рози. Тетя и дядя говорят, что Дерек прямо помешался на своей музыке. Неужели ты хочешь стать такой же? К тому же тебе уже слишком поздно учиться играть.
Я знала, что должна согласиться в этом со своей практичной подругой, но в глубине души не верила ей. Да, разумеется, этим трудно заработать деньги… если только ты не первоклассный специалист. А я? Что умею я? Взять всего лишь несколько аккордов? А в Хоули-Уэй у меня вообще не было возможности подойти к инструменту.
Я спрятала портрет Бетховена в своем шкафчике и иногда заглядывала туда и смотрела на него, стараясь вспомнить некоторые темы, особо взволновавшие меня, из Пятой симфонии. Но я приняла философию Рут и выбросила из головы идею стать музыкантом. Я решила, что в этой жизни мне дано только слушать, ценить музыку и наслаждаться ею.
И тем не менее я пообещала себе: как только окажусь на свободе, я начну писать. Я должна заниматься творчеством любого рода, иначе просто умру. Я никогда, никогда не смогу стать стенографисткой в офисе.
Глава 6
В начале марта следующего года, сразу после моего дня рождения, я покинула Хоули-Уэй. Я никогда не забуду этот день. Ночью выпал снег и покрыл белым, сверкающим одеялом уродливую асфальтовую площадку перед входом в монастырь, небольшую лужайку и дорожку. Даже черные деревья с обрубленными ветвями под снегом вдруг преобразились, сделавшись похожими на карнавальных персонажей, участников какого-то величественного действа.
Сняв с себя эту ненавистную униформу, я чуть не задохнулась от восторга — никогда в жизни мне не нужно будет надевать ее снова. И вот я стою в блекло-коричневом пиджаке, синей юбке с заплатками. На голове — уродливая, поношенная желто-коричневая шляпка из фетра. К этому добавлены вытертые перчатки, тоже коричневого цвета, и сумочка из египетской кожи с кисточками (полагаю, монашки считали это верхом изящества). В сумочке лежит хрустящий банкнот в один фунт и немного серебра. Именно эту сумму выдавали воспитанницам перед выходом из монастыря.
Плюс к этим сокровищам — коричневое твидовое пальто. Одним словом — нищая девчонка, которая только что вышла из благотворительной школы. И еще нужна работа. Монашки подыскали, конечно, кое-что. Мне предстояло начать карьеру машинистки в большом офисе на Фарингтон-стрит за тридцать шиллингов в неделю. Должность эта считалась хорошо оплачиваемой, да и у фирмы была достойная репутация. Комнату для меня нашли в Эрлз-Корт, не так далеко от места службы. Моя хозяйка оказалась выпускницей той же самой благотворительной монастырской школы, которую закончила я. Мать настоятельница считала, что мне в столь нежном возрасте нужна рядом женщина постарше, что-то вроде опекунши.
Старый друг и адвокат моего отца вдруг написал письмо в монастырь и передал с ним для меня матери настоятельнице двадцать фунтов, чтобы та передала мне эти деньги по первому моему требованию.
Мать настоятельница поцеловала меня на прощание, затем сказала:
— Надеюсь, ты сможешь стать счастливой, Розалинда.
— Благодарю вас, — ответила я.
Наконец я оказалась за воротами Хоули-Уэй. Мать настоятельница вызвала такси и лично заплатила водителю. Машина повезла меня в Эрлз-Корт.
Под снегом Лондон выглядел белым, нарядным и веселым. Несмотря на мой нищенский наряд, отсутствие денег и понимание того, что в этом мире нет ни одного человека, который любил бы меня и ждал, я просто задыхалась от ощущения невероятного счастья. У меня был… портрет Бетховена, который лежал рядом с фотографиями моих отца и матери. И еще немного денег. Теперь я могла пойти и навестить Энсонов в любой день. Моя дорогая подруга Маргарет тоже иногда писала мне. Из Найроби от нее регулярно приходили письма. Она и ее мать никогда не забывали поздравить меня с днем рождения или с Рождеством.
Поэтому я была все-таки не одна… И еще у меня были замечательные планы… Я собиралась сделать столько всего… Но сначала было необходимо заработать хотя бы немного денег. Я начну писать и посылать свои рассказы в разные газеты и журналы, чтобы сделать то, чего мне очень хотелось. Прежде всего я куплю себе билет на какой-нибудь концерт или балет.
Такой я была в марте 1925 года, когда мне только что исполнилось семнадцать, и я собиралась жить в «большом мире». Но стоит ли жалеть человека, который ни в малейшей степени не испытывал жалости к себе? И был при этом счастлив. Иллюзии питали меня, и я верила, что свободна.
Еще придет время, и я сделаю горькое открытие, пойму, что мы никогда не свободны… Мы только переходим из одного состояния несвободы в другое.
Дом миссис Коулз был частью большого и убогого полукруга зданий, плотно прилепившихся друг к другу недалеко от Кромвель-роуд. Черный дымоход, засыпанный золой, и единственное дерево — липа, пышно называемая «садиком», темный и грязный подвал — вот нехитрое обиталище, где мне предстояло поселиться. Окна не мылись так давно, что их уже покрывала тонкая пленка сажи, грязи и пыли. На стенах, оклеенных выцветшими голубоватыми обоями, в некоторых местах виднелись пятна сырости и плесени. Над камином висело изображение пышногрудой и розовощекой красотки, вероятно, с какой-нибудь коробки конфет или нижнего белья, томно закатившей глаза к небу. В руках она держала букетик лилий, перехваченный ядовито-розовой ленточкой. На кровати лежала отпечатанная на серой бумаге инструкция для жильцов.
Но для меня ничего этого не существовало, не имело значения. Ведь был кран с холодной и даже горячей водой — невероятное удовольствие.
Мрачное жилище, похожее на склеп, казалось невиданной роскошью для меня. А миссис Коулз настоящим ангелом доброты. Она и в самом деле была очень доброй женщиной, и мне очень повезло, что я попала именно к ней.
Уинифред Коулз была старше меня на двадцать лет, происходила из очень бедной семьи, и в монастыре ее обучили работе горничной и кухарки. В моем возрасте она прислуживала на кухне в большом доме на Гросвенор-сквер. Вскоре она научилась очень хорошо готовить, стала поваром в том же доме, и ее зарплата значительно выросла. На эти деньги можно было совсем неплохо жить. Через несколько лет она вышла замуж за дворецкого. Вместе они смогли купить несколько квартир, которые стали сдавать внаем. Но мистер Коулз очень быстро умер, а его жена решила продолжить их дело.
Ее грудная клетка то и дело сотрясалась от приступов бронхиального кашля, и маленькие добрые голубые глаза мгновенно увлажнялись слезами. Она никогда не заглядывала в далекое будущее. В то же время благодаря своей практичности и наличию здравого смысла Уинифред копила деньги на старость. В своих мечтах она видела себя владелицей небольшого хорошенького домика. И никаких жильцов. Только большой серый кот и розы.
— Тогда ты сможешь поселиться со мной навсегда, Рози… — приговаривала Уин и добродушно посмеивалась.
Она всегда называла меня только Рози. В сознании Уин я заняла место ее ребенка, которого она так никогда и не родила.
Глава 7
В течение нескольких первых месяцев нашего знакомства Уин порой сердилась на меня, считая, что я слишком боюсь людей, чувствую излишнюю неловкость при общении с ними. Иногда она просто выпихивала меня из дому, пытаясь заставить пойти на прогулку с каким-нибудь молодым человеком. Внушала мне мысль, что надо наслаждаться жизнью.
Иногда в Уинифред, смешной, милой Уин, просыпались струнки настоящего сноба — она просила меня снова и снова рассказывать о тех «замечательных днях» моего существования. Представляя меня своим друзьям, она с гордостью говорила:
— А это малышка Рози — настоящая леди! Вы только посмотрите, что она читает. Старая Уин не понимает даже названия этих книг!
Боже, сколько же я прочитала в эти дни! Жизнь в офисе для меня не имела никакого значения. Вся она слилась в скучнейшую череду однообразных, монотонных заданий, печатание текстов. Ни с кем из сотрудников я так и не подружилась. Разумеется, там было много молодых мужчин, которые, так же как и Гарри Энсон, находили мою внешность привлекательной, пытались ухаживать за мной и оказывать всяческие знаки внимания к зависти других женщин, но ни один из них не тронул моего сердца.
— Странная ты. Неужели ты не хочешь выйти за кого-нибудь замуж? — озабоченно говорила мне старушка Уини.
— Я хочу, Уини, но только не за кого-нибудь. Если я найду того, кто мне нужен…
Она трясла головой и вытирала передником глаза.
— Тебе будет очень трудно, Рози. Ты слишком разборчива. А кроме того, ты можешь никогда и не встретить такого человека. Ты, вероятно, хочешь богатого жениха.
Я смеялась и целовала ее в щеку.
— Дело вовсе не в деньгах. Я должна быть разборчивой, если речь идет о муже, Уин. А кроме того, мне только восемнадцать. У меня еще много времени.
Она нехотя со мной соглашалась, хотя и не разделяла моего видения и понимания мира и представлений о жизни и любви.
И я продолжала жить своими мечтами. Продолжала читать. В любую погоду посещала библиотеку. Один старик, работавший там уже много лет, отнесся с большим сочувствием ко мне и стал руководить моим чтением и выбором книг. Я обожала Шекспира. Рыдала над Бронте. Ее героиня Джейн Эйр была такой же сиротой, как и я. Смеялась до слез над шутками Джейн Остин, восхищалась ее блестящим умом и наблюдательностью. А Теккерей! Сколько мыслей, какой непревзойденный юмор и ирония. Диккенс и его глубокое понимание жизни. Затем последовали Голсуорси, Бернард Шоу, Ибсен.
Я стала читать еще больше. Уже и по ночам. Я просто была не в состоянии закрыть книгу. У меня начали болеть глаза. Не выдержав, Уин прямо-таки за руку отвела меня к врачу, который тут же выписал мне очки. Я довольно забавно выглядела с двумя тяжелыми роговыми кругами вокруг глаз.
Иногда ко мне приезжал мистер Хилтон. Он водил меня в рестораны, где заказывал множество дорогих блюд, которые я была просто не в состоянии съесть. Во время расставания он скромно засовывал мне пятифунтовый банкнот в карман. Но вскоре его визиты прекратились, и я больше не виделась с ним. Полагаю, дело было в том, что он стал слишком старым. К тому же не отпускала служба и проблемы с собственным семейством. Теперь, видя, что я уже определилась в жизни, он потихонечку самоустранился, посчитав, что обо мне можно уже не беспокоиться. Собственно говоря, он никогда и не чувствовал никакой ответственности передо мной. Но я была благодарна ему за поддержку и за ту заботу, которую он мог мне подарить.
И вот прошел целый год в «большом мире». Снова наступил мой день рождения. Мне исполнялось восемнадцать. Как-то я уже научилась общаться с этими «ужасными мужчинами», которыми так меня пугали монашки и которые только и хотели, чтобы войти в мою жизнь и уничтожить ее.
Свой день рождения я встретила с Энсонами. Я постоянно поддерживала с ними отношения и часто заходила к ним на ужин.
Рут обручилась и привела на праздник своего жениха. Это был флегматичный молодой человек в очках, торговавший чаем. Его звали Джордж Прайер. Все, что он делал, — так это сидел в одном углу с Рут, держал ее за руки и смотрел на нее влюбленными глазами. Будущий спутник жизни Рут наскучил мне через пять минут. Она же выглядела счастливой, и я немного завидовала ей. Завидовала в том смысле, что она жила в ладу с собой, что ей хватало такого мужа и ее работы для счастья.