Сегодня ей исполнилось шестнадцать лет. Заветная дата, с которой и она, и Елизавета Петровна связывали так много надежд и планов. Где они теперь? Все превратилось в дым, все отняла у нее война.
Марго попыталась улыбнуться своему отражению в зеркале, но улыбка не получилась. Слишком вымученно и натужно. И губы слишком бледны. Марго прикусила их зубами, чтобы вернуть хоть тень прежних красок. Пустые усилия.
Вошла Шушаник и поставила перед ней чашку бульона. Марго только сейчас, увидев ее в зеркале, заметила, как она постарела. Лицо совсем сморщилось, глаза утратили свой прежний веселый блеск, который никогда не исчезал, даже когда старушка сердилась. Она тяжело дышала, видно было, что каждое движение дается ей с трудом.
— Выпей, джана. Тебе нужно набираться сил. Она тяжело опустилась на диван, развязала платок и принялась обмахиваться им. Марго машинально пригубила горячий, пахнущий травами бульон и почувствовала, как он живящим теплом разливается по всем клеточкам ее ослабевшего тела.
— Эх, старость, старость, совсем меня подкосила. Колени болят, — пожаловалась Шушаник. — Которую ночь не сплю.
— С доктором надо бы поговорить.
— Какой доктор! От старости лекарства нет. Мне уж помирать пора. Вот барыню схоронили, теперь и мой черед. Сестра зовет к себе в деревню. Поехать, что ль?
Вот и Шушаник готова оставить ее. Тупая боль, как бурав, вгрызлась в сердце. Одна, кругом одна.
— И ты бы со мной, а, джана? Там места хватит. Куда тебе одной.
Марго лишь качнула головой. Что она станет делать в деревне?
— Скажи, Шушаник, кому можно было бы продать этот дом?
— Багдасаровы хотели купить, еще когда барыня была жива. Уж как упрашивали! Я слышала. Мол, велик слишком для вас, — с готовностью отозвалась Шушаник.
— Ты бы узнала. Я недорого возьму.
Странно и ново было говорить о таких вещах. Только сейчас она ясно осознала, что осталась единственной хозяйкой всего имущества семьи. Только вот никакой радости она не ощутила.
Дело сладилось неожиданно быстро. Купчая была составлена, все нужные документы оформлены. Почти все деньги Марго отдала Шушаник, оставив себе лишь малую толику. Она также встретилась с управляющим и поручила ему подыскать хорошего покупателя на прииски и заводы отца. Ей не хотелось больше ничего иметь, что бы связывало ее. Она желала полной свободы и стала исподволь собираться. Куда? Бог весть. Для нее начиналась новая жизнь.
— Господа! Россия гибнет! Немощь власти, бездарность чиновников, казнокрадство, бессмысленная кровопролитная бойня — мало ли этого, чтобы погубить страну, даже такую могучую, как Россия? Русские как нация вымирают, уничтожаются целенаправленно и методически. Зачем, спросите вы. Кому это выгодно? Я вам отвечу.
Оратор, плотный краснолицый мужчина с профессорской бородкой, перевел дух и отхлебнул воды из стакана. Он умело держал паузу, явно сказывался навык общения с аудиторией.
— А на умирающего он мало похож, — шепнул Басаргин своему соседу, Ричарду Уорли, мужу Нелли.
Ему уже давно наскучила эта бесконечная говорильня, и он сам был не рад, что позволил своему бывшему однополчанину Иволгину, который неизвестно каким образом объявился в Москве, затащить себя сюда. Тот обещал ему общество блестящих умов, патриотов, радеющих за отечество, а получился пшик. Одно позерство и игра на публику.
— Так я вам отвечу, — продолжал между тем оратор. — Заговор. — Он выдержал еще одну эффектную паузу. — Жидовско-германскии заговор, просочившийся на самый верх государства российского. Русский народ, несущий в себе Бога, им как кость в горле.
— Не знаю, как вы, Дик, а я пошел, — сказал Басаргин, вставая. — С меня довольно.
— Согласен.
Ричард поднялся вслед за ним, и они направились к выходу, лавируя между стульями.
— Молодые люди!
Властный голос оратора остановил их. Басаргин медленно обернулся.
— Вам, кажется, не нравится наше общество.
— Не нравится, как не нравится и то, что я слышу, — ответил невозмутимо Басаргин. — Вы называете это патриотизмом, а на самом деле ваши речи отдают «Черной сотней».
— Извольте объясниться!
— С удовольствием. Вы очень низко цените свою страну, если считаете, что Россию можно свалить каким-то заговором. Если бы она сама не была серьезно больна, никакой мифический заговор не причинил бы ей ни малейшего вреда. Все дело в глубинных язвах, разъедающих наше общество, и все они нашего, российского корня. Любой народ имеет то правительство, которого заслуживает.
— Милостивый государь! — надсадно завопил оратор, еще больше краснея лицом, нелепо угрожающим от набухших жил. — Вы — Иуда! Извольте немедленно выйти вон!
— Как вы могли заметить, я именно это и собирался сделать, но вы меня остановили, — ответил с тонкой улыбкой Басаргин.
По комнате плеснул смешок и тут же захлебнулся. Последнее, что не без удовлетворения заметил Басаргин, выходя, было зеленое в фисташковость лицо Иволгина. Они накинули шубы и не торопясь пошли вниз по Тверской. Улица была пустынна. Снег скрипел под ногами. Ночь была тиха и звездна. Трудно было представить, что где-то совсем рядом кипят такие африканские страсти.
— Странный вы народ, русские, — произнес задумчиво Ричард. — И опасный сам для себя.
— Что вы имеете в виду, Дик?
Басаргин, не замедляя шага, повернулся к Ричарду. Чем дольше он его знал, тем больше ему нравился этот немногословный обстоятельный англичанин.
— История вас никак не научит. Они, — он махнул рукой в сторону дома, откуда они только что вышли, — ищут заговор, где его нет или мало-мало есть, но это не так важно.
Басаргин отметил про себя забавный оборот и улыбнулся. Ричард очень интересно препарировал русский язык.
— Когда государь не соответствует свой время, он должен уйти, или этот время сам уйдет его. Но тогда последcтвия будут трагичны. Так было с Карлом Первым у нас, в Англии, так было с Людовиком Шестнадцатым во Франции. Сожалею, но если ваш государь не может это скоро понять, так будет и в России.
— Вы говорите страшные вещи, Дик.
— Я знаю, и сам не рад. Поэтому хочу сказать вам, что буду увозить Нелли в Англию так скоро, как только возможно. Я уже предпринимаю некоторые шаги и хочу предложить вам ехать с нами.
— Нелли знает?
— Да, и просила меня говорить с вами.
— Невозможно, Дик. Я русский, и это моя страна. Мне некуда отсюда бежать.
Ричард остановился и внимательно посмотрел на Басаргина. Бледный свет фонаря осветил его сухое, вытянутое лицо с умными серыми глазами. Неожиданно он протянул ему руку. Басаргин крепко ее сжал.
— Я уважаю ваш выбор, хотя он и безумный. И уважаю вас. А знаете, Владимир. — Он улыбнулся, и от этой улыбки лицо его стало простым и открытым, как у мальчишки. — Я даже ревновал к вам Нелли. Вначале, пока вы не приехали. Не понимал, как можно так любить брата. Какой может быть брат, чтобы его так любить. Теперь я понял.
— Я давно хотел сказать вам то же самое. Я рад, что Нелли выбрала именно вас.
— Нелли — моя звезда. Вот как эта. — Он указал рукой в темное небо — И сейчас не могу поверить. Я ведь, как это… — Он защелкал пальцами, подыскивая нужное слово. — Дворняга рядом с ней. Обычный коммерсант. Купец, так ведь по-русски?
— Так, так, но это не имеет ровно никакого значения. — Басаргин даже слегка покраснел, вспомнив первый шок от известия о замужестве сестры. — Она очень счастлива с вами, и это главное.
— Не каждый на вашем месте подумать бы так. А у вас, Владимир, есть своя звезда?
Басаргин взглянул на небо. Одна звездочка, маленькая, светлая, подмигнула ему лукаво. «Марго, — подумал он. — Где ты теперь?» Затерялась на огромных просторах России, не сыскать. Думает ли еще о нем, помнит ли? Он помнил и не оставлял надежды разыскать ее. Медленное, мучительное умирание матери, похороны, улаживание непростых финансовых дел семьи растянулись на целый долгий год. Он так и не смог приехать за ней в Эривань, как обещал. Осталась только фотография, которую он бережно хранил в серебряном отцовском портсигаре. Марго в форме медсестры. Твердая линия подбородка, плотно сжатые губы, и только в уголках глаз затаилась светлая, лучезарная улыбка. Именно так, одними глазами, она часто улыбалась ему. Взмах ресниц — и будто солнце взошло.
«Я найду тебя, — подумал Басаргин. — Обязательно найду». Он не знал еще, что ждет его и всю страну. Накатывал февраль 1917 года.
Марго добралась до Петрограда осенью 1920 года. Много воды утекло за это время. После продажи дома в Эривани она целое лето прожила в имении отца в горах, неподалеку от озера Севан. Она много гуляла, читала, думала, зализывала раны, как подстреленное животное, и впервые за много месяцев почувствовала себя обновленной и здоровой. Глядя на строгие, величественные очертания гор, она чувствовала, как отваливаются засохшие корки, разглаживаются рубцы и шрамы, как очищается и крепнет ее дух. Она была готова жить дальше.
Когда и имение было продано, Марго обратила часть денег в золото и драгоценности и, зашив аккуратно в подол потертого кургузого пальтеца, специально приобретенного по этому случаю, отправилась в Тифлис. Сабет встретила ее восторженно, устроила жить у себя и с утра до ночи без умолку болтала, просвещая ее по поводу тифлисского житья-бытья. Но прежней близости не возникло. Слишком многое разделяло их.
Марго скоро съехала от нее, что-то переводила, выучилась печатать на машинке, брала уроки пения у знаменитой Суламифи Заболоцкой. У нее обнаружилось нешуточное меццо-сопрано, темный бархатный голос, напоминавший прикосновение крыла ночной птицы. Она пела на музыкальных вечерах и имела большой успех. Суламифь, обычно скупая на похвалы, прочила ей большое будущее. «Вы опоздали родиться, Марго, моя милая, — говорила он. — Лет десять назад вас бы на части рвали. Цветы, поклонники, гастроли. А теперь… новое время, новые песни. Но, как знать, может быть, еще все переменится».
Жизнь действительно менялась с устрашающей быстротой. Отречение царя, Временное правительство, потом какие-то большевики. Война, разруха, голод. В ноябре 1917 года Армения и Грузия объявили себя независимыми от России. К Марго прибежала возбужденная Сабет и сообщила, что Дро вошел в правительство Армении. Она собиралась домой. А Марго все чаще посещала мысль о Петербурге, где жила сестра матери, ее единственная родня. Когда в Грузию вошли английские и немецкие войска, ее решение сложилось окончательно.
Петроград встретил ее холодным мелким дождем. Колючий ветер бросал пригоршнями капли ей в лицо, они стекали по щекам, пробирались за воротник, пронизывали холодом до костей. Марго поплотнее запахнула драгоценное пальтишко, подхватила за ручку чемоданчик с вещами и побрела по Невскому проспекту. Высокие дома смотрели угрюмо, многие окна были заколочены или зияли пустыми глазницами выбитых стекол. Город напоминал выздоравливающего от тяжелой, мучительной болезни. Преобладающим цветом был серый, серое небо, серые стены домов, серые липа людей. Марго, выросшей на юге, привыкшей к ярким краскам, стало не по себе от этого однообразия. Глаза устали, чемодан немилосердно оттягивал руку. Кроме того, она совсем отсырела и продрогла. Пути, казалось, не будет конца.
Она сама не помнила, как добралась до Мойки. Ориентиром был дом Пушкина, тот самый, куда его привезли смертельно раненного после дуэли. Дом тетушки должен быть совсем рядом, а точнее, через один от него.
Марго почувствовала, что больше не может ступить и шагу. Она поставила чемодан на тротуар и в изнеможении опустилась на него. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Редкие здесь прохожие скользили мимо, как тени, бесплотные и почти прозрачные. Таким и стало ее первое впечатление от Петербурга. Город теней.
— Прошу извинить, — обратилась Марго со своего чемодана к проходящей мимо женщине в потертой шляпке и старомодных ботиках, явно из «бывших». — Скажите, где тут дом Пушкина?
Та посмотрела на нее как на умалишенную. Какой может быть Пушкин, явно читалось в ее глазах. Кого он может еще интересовать?
— Дом Пушкина, — повторила Марго, чувствуя себя до крайности неловко. — У меня тут где-то рядом живут родственники.
Глаза женщины слегка прояснились. Теперь вопрос приобрел понятный, вполне земной смысл.
— Пушкин, да-а-а… — протянула она. — Так вот же он. Второй от вас.
Она с интересом оглядела Марго. Несмотря на потертое, видавшее виды пальто, в ней настолько явственно читалась порода, что не оставалось никаких сомнений в ее, как теперь принято было говорить, классовой принадлежности. Женщина с сомнением покачала головой:
— Вы думаете, там кто-то еще остался?
— Простите?
— Нет, ничего. Мне пора. Прощайте.
Не дождавшись ответа, она заторопилась прочь. Марго удивленно смотрела ей вслед. Любопытно, что она имела в виду.
Парадный подъезд был заколочен, хотя у дома был достаточно жилой вид, несмотря на потрескавшийся, обветренный фасад. Марго озадаченно потопталась на тротуаре и, обнаружив справа от себя арку, вошла в нее. Дверь на черную лестницу была открыта, здесь пахло сыростью и кошками. Марго поднялась на второй этаж и постучала в облупленную дверь. Долгое время никто не отвечал. За дверью не было слышно ни звука, но тем не менее Марго была почему-то уверена, что там кто-то есть. Она постучала еще раз, громче.
— Кто там? — спросил из-за двери тихий, надламывающийся голос.
Судя по звуку, он мог принадлежать только насмерть перепуганному человеку. Женщине. И этой женщине совсем не хотелось разбираться, кто это стучит в ее дверь, просто хотелось, чтобы ее, Марго, не было, чтобы она исчезла, испарилась, перестала существовать.
— Откройте, прошу вас, — торопливо сказала Марго. — Здесь живут князья Мещерские? Я племянница Екатерины Петровны.
— Тише, тише. Сейчас.
Дверь, еле скрипнув, отворилась не больше чем на ладонь. Оттуда выглянули острый длинный нос и остренькие же, лихорадочно блестящие глаза. Они цепко оглядели Марго.
— Вы одна?
— Конечно, одна.
Дверь открылась еще на ладонь. Острый нос прошелся из стороны в сторону, как бы проверяя правдивость ее слов.
Убедившись, что так оно и есть и, кроме Марго с чемоданом, на площадке действительно никого нет, женщина открыла дверь и кивнула головой. Марго вошла. Дверь за ней сразу же захлопнулась, как мышеловка. Загремел замок, зазвенели цепочки. Стоящая рядом с ней женщина с явным облегчением перевела дух. Это была уже пожилая дама, высокая, сухощавая, с реденькими пегими волосенками, стянутыми в крошечный пучок. Поверх темного, с глухим воротом, платья, как на вешалке, висел пуховый платок. Она зябко стиснула его кулачками на плоской, как доска, груди. Распространяя вокруг себя густой запах валерианового корня, она пошла по темному длинному коридору, сделав Марго знак следовать за ней.
Комната, куда она привела Марго, была, похоже, единственным жилым помещением в квартире. Крошечная, загроможденная массивной мебелью, вся запыленная и темная из-за узкого, давно не мытого окна, она напоминала захламленный чердак или нору какого-то маленького зверька. Здесь тоже царил запах валерианы.
— Присядьте, — сказала женщина, смахивая со стула какое-то разлохмаченное тряпье прямо на пол. — Дайте посмотреть на вас.
Она устроилась напротив и уставилась на Марго блестящими глазами со странно расширенными зрачками. От такого откровенного разглядывания Марго стало не по себе.
— Я приехала… — начала было Марго.
— Вижу, вижу, с юга, — оборвала ее женщина. — По загару вижу. Вы из Эривани, так?
— Почти.
— Значит, дочка Елизаветы Петровны. Маргарита?
— Лучше Марго. Женщина согласно кивнула.
— Вас еще можно узнать. Екатерина Петровна показывала мне фотографии. Зачем вы, безумная, приехали сюда?
— Maма умерла еще в пятнадцатом году. Я осталась совсем одна. И вот…
— Приехали проведать тетушку, а ее нет. Никого больше нет.
— Не понимаю.
— Не понимаете. Конечно, где уж тут понять.
Она провела руками по лицу, словно стирая налипшую паутину. Марго заметила, как одно сморщенное веко нервно, конвульсивно вздрагивает. Ладони отчего-то похолодели, словно страх, почти осязаемо висевший в этой странной комнате, передался и ей.