Они танцевали. Музыка становилась все громче, танцы – все разнузданней. Тема была одна: обольщение и торжество обольстителя. Чезаре пристально следил за сценой. На небольшом столике перед ним лежала коллекция платьев из тончайшего шелка, чудесная кожаная обувь и шляпы; это были награды, которые Лукреция должна была вручить лучшим исполнительницам, – вот почему он потребовал, чтобы она внимательно следила за каждой парой и замечала все их достоинства и недостатки.
Когда танцовщицы начали в такт музыке раздевать друг друга, Папа захлопал в ладоши.
Лукреция сидела неподвижно, стараясь не смотреть на отца и брата. Она пыталась улыбаться, но улыбка была неестественной.
Не вид обнаженных женщин смущал ее – выросшая в Риме, она привыкла к подобным зрелищам. Лукреция понимала символическое значение этого зрелища. Посредством него Чезаре говорил ей, что она – одна из них; что она принадлежит им; что даже в добропорядочной семье Эсте она не сможет забыть этого вечера.
– А теперь, – сказал Чезаре, – начинается состязание.
– Очень любопытно, – засмеялся Папа, не отрывавший взгляда от пухлой брюнетки, которая освободилась от последней части своего туалета.
Чезаре хлопнул в ладоши, и ему принесли большую чашу жареных каштанов.
– Мы будем их разбрасывать, а дамы – собирать, – объяснил он. – И каждая будет держать зажженный подсвечник. Полагаю, это несколько усложнит их задачу, но тем интересней будет наблюдать за ними.
– Ваше вино оказалось слишком крепким. Заявляю – я не буду ползать по полу и бороться за вашу приманку, – сказал Папа.
Он взял горсть каштанов и бросил их в пухлую брюнетку.
Все кроме Лукреции тотчас разразились громким хохотом. Куртизанки отталкивали друг дружку, боролись, обжигались о горящие подсвечники и визжали во весь голос. Иных сбивали с ног – они падали и продолжали собирать каштаны, ползая на четвереньках.
Это и было условным сигналом для слуг, стоявших в углу комнаты. Возбужденные видом обнаженных женщин, они кинулись на сцену.
Папа смеялся до слез, показывая то на одну пару, то на другую.
Чезаре положил руку на плечо сестры.
– Хорошенько примечай, – сказал он. – Тебе предстоит раздавать награды тем, кто умеет демонстрировать свое ремесло.
Она не смела пошевелиться. Щеки у нее горели, но в глазах застыл ужас.
Все это было затеяно с одной целью – опорочить ее и навсегда заклеймить этим пороком.
– Никуда ты не денешься от нас! – хохотал Чезаре. – Ты наша – кровь от крови, плоть от плоти. Ты не смоешь с себя клеймо Борджа! Не смоешь, потому что оно – часть тебя!
Наконец все закончилось. Ее тошнило от ужаса и отвращения. И все–таки она сделала то, что от нее требовали, – выбрала победительниц и раздала награды.
Она знала, что всегда будет исполнять желания своего брата. Выход оставался только один – побег.
В ее покоях долго горел свет.
– Пресвятая Богородица, – молилась она, – сделай так, чтобы я поскорей очутилась в Ферраре. Пусть за мной приедут… Поскорей, пока еще не слишком поздно.
Она ждала, а они все не ехали. Папа не скрывал досады.
– Ну, что на сей раз? – вопрошал он. – Что еще нужно этому неуемному Эркюлю? Выгодное назначение для его ублюдка Юлия? Какое–нибудь тепленькое местечко, синекуру, не требующую больших хлопот, но гарантирующую приличный доход? Пусть и не мечтает! Кардинальскую мантию для его приятеля Джиана Лука Кастеллини да Понтремоли? Этого он тоже не добьется. Тогда что? Чего он ждет? Погода–то скоро совсем испортится!
Лукреция не находила места от отчаяния. Чезаре болел, но скоро должен был поправиться. Ей становилось страшно – паутина опутывала ее все плотнее.
Она написала своему будущему свекру – унижалась, просила ускорить приезд его сыновей.
Ответное письмо было очень любезным, даже доброжелательным, но положение дел ничуть не изменилось.
Что делать? – спрашивала она себя. Что если они вообще никогда не приедут?
Дни тянулись медленно, но октябрь промелькнул незаметно.
Папа переживал за свою дочь – пытался подбадривать, пробовал как–нибудь развеселить. Однажды, когда на конюшенный двор впустили двух разохотившихся кобыл и четверых жеребцов, он настоял на том, чтобы она подошла к окну Апостольского дворца и взглянула на творившееся внизу.
Посмотреть на это зрелище собралось довольно много людей, и они видели Лукрецию, стоявшую рядом с ее отцом; разговоры облетели весь город, и Лукреция не сомневалась в том, что часть их достигла ушей тех, кто хотел бы ославить ее в глазах герцога Феррарского.
Неужели я никогда не вырвусь отсюда? – думала она.
Ей хотелось доставить какое–нибудь удовольствие своим новым родственникам – приглянуться настолько, чтобы они не закрывали путь к бегству из родной семьи.
Маленький Родриго доставлял уйму переживаний старому герцогу Эркюлю – тот не желал нести расходов, связанных с воспитанием ребенка от предыдущего брака Лукреции. Тогда она публично поручила сына заботам своего пожилого кузена Франческо Борджа, который теперь стал кардиналом Козенцким и в самом деле мог избавить дом Эсте от ненужной им траты денег.
Но они все равно не ехали.
В минуту отчаяния Лукреция объявила: «Если свадьбы не будет, я уйду в монастырь».
Кортеж из Феррары прибыл только в декабре.
Сразу начались торжества, предшествовавшие свадьбе. Брак должен был заключаться по доверенности.
На мосту Сант–Анджело весь день палили пушки. Во всех храмах звенели колокола. Папа показывал принцам Эсте свое могущество и радовался, как ребенок, когда они осматривали его владения. Ему хотелось преподать им урок – научить наслаждаться роскошью, ценить богатство.
Он то и дело обращал их внимание на красоту Лукреции.
– Ну не очаровательна ли? Безупречная красавица, ни одного изъяна. Само совершенство, это я вам говорю – само совершенство!
Затем стал расспрашивать о герцоге и женихе.
– Какого роста ваш отец? Выше, чем я?
– Высокого роста, – сказал Ипполит. – Но мне кажется, Ваше Святейшество имеет некоторое преимущество перед ним.
Такой ответ Папе пришелся по душе.
– А мой сын, герцог Романский, – он выше, чем ваш брат Альфонсо? Говорите, я хочу знать.
– Ваше Святейшество, рост нашего брата довольно велик, но и герцог Романский – не из низкорослых мужчин. Трудно сказать, но, пожалуй, герцог выше их обоих.
Папа снова остался доволен. Он радовался браку своей дочери, вступавшей в самый древний и самый аристократический род Италии, но в то же время хотел, чтобы никто не забывал о его могуществе, позволявшем ему не оставаться в долгу перед герцогом Феррарским.
Он шепнул Ипполиту:
– Мне не терпится увидеть драгоценности Эсте, которые вы преподнесете моей дочери.
Ипполит смутился. Отец предупредил его, что фамильные драгоценности рода Эсте не предназначены для вручения Лукреции в качестве подарка невесте. Она может надеть их на свадебную церемонию, но не должна думать, будто они перейдут в ее владение. Эти драгоценности стоят несметных денег, и герцог Эркюль не намерен расставаться с ними.
Ипполит со всей тактичностью, на какую только был способен, объяснил Папе положение дел. Александр разочарованно улыбнулся, но всерьез не огорчился. Он был достаточно богат, чтобы не моргнув глазом выложить семьдесят тысяч дукатов – сумму, в которую оценивались фамильные драгоценности семьи Эсте. Важнее всего было замужество Лукреции, а раз уж объявились послы жениха, то и до свадьбы оставалось недолго ждать.
Брак заключили в конце декабря. Дон Ферранте и дон Сигизмунд торжественно провели Лукрецию но площади Святого Петра. Величавой поступью шли гости и придворные, все в пышных нарядах, с подарками в руках. Двадцать пажей несли штандарты семьи Эсте и гербы с изображением Пасущегося Быка.
Лукреция, в своем малиновом бархатном платье и в золотой парчовой накидке с горностаевым шлейфом, была удивительно красива, и толпы собравшихся горожан вздыхали от восхищения, сопровождая ее на всем пути в Ватикан. Церемонию назначили в резиденции Папы, но не в его личных апартаментах, а в серебряной зале дворца. Об этом Папу попросила Лукреция – ей не хотелось, чтобы нынешний брак по доверенности заключался там же, где она стояла на коленях и произносила торжественные обеты вместе с другим, прежним Альфонсо.
Александр, Чезаре и тринадцать кардиналов уже ждали ее, и церемония началась сразу.
Лукреция заметила, что в зале не было Санчи. Они обе не могли забыть Альфонсо Бишельи, а потому отсутствие Санчи немного улучшило ее настроение.
После долгой и довольно утомительной проповеди, которую прочитал епископ Адрийский, Ферранте надел ей на палец кольцо.
– От имени и по поручению моего брата Альфонсо, – провозгласил он.
Затем внесли шкатулку с драгоценностями и церемонно передали ее Лукреции. Папа снисходительно улыбнулся, услышав напыщенную речь Ипполита. Тому и в самом деле пришлось проявить немало изобретательности и такта – эти драгоценности едва ли можно было посчитать свадебным подарком от семьи Эсте. Но в конце концов не в них заключалось то, что хотели получить Борджа, – при желании они могли приобрести куда более сказочные сокровища.
Лукреция с благодарным видом приняла драгоценности.
– А теперь – все на торжества и пиршества! – воскликнул Папа.
Итак, Лукреция в третий раз вышла замуж.
Торжества продолжались.
Лукреция, так долго мечтавшая о побеге из семьи, теперь понимала, что дни ее пребывания в Ватикане сочтены, и с тоской думала о чужой, незнакомой Ферраре.
Разговаривая со служанками о нарядах и украшениях, которые ей предстояло носить, она притворялась веселой, но в душе опасалась за свое будущее; просыпаясь по утрам, вспоминала о том, что приближался день отъезда, а следовательно и встреча с супругом, которого совсем не знала, и с жизнью в семье, враждебность которой чувствовала несмотря на всю обходительность своих деверей.
Почти все время рядом с Лукрецией находилась ее юная кузина, пятнадцатилетняя Анджела Борджа. Та с нетерпением ждала путешествия в Феррару, куда им предстояло ехать вместе.
Беззаботная и жизнерадостная, Анджела упивалась своей молодостью и, казалось, была исполнена решимости получить от жизни все мыслимые и немыслимые наслаждения. Кипучей натурой и полнейшим презрением к этикету она напоминала Санчу. Сейчас Анджела приложила к себе одно из платьев Лукреции – ее собственного фасона – и кружилась по комнате, изображая невесту на свадебном балу.
Служанки смеялись до слез, глядя на нее. Даже Лукреция не могла удержаться от улыбки.
– Хватит баловаться, дитя мое, – сказала она. – Лучше помоги мне с застежками.
Ее наряжали в платье из малинового бархата с золотыми лентами, и Анджела тут же воскликнула:
– Ах!… Что бы я только ни отдала за такой наряд! Двадцать лет жизни… и свою честь впридачу…
– Не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала Лукреция.
– Вы не понимаете, как оно вам к лицу! Если бы у меня было такое платье, я бы выглядела не хуже!
Лукреция снова улыбнулась.
– У тебя тоже превосходные наряды.
– Но не такие роскошные. Лукреция, помните ваше платье из голубой парчи… то, с разрезными рукавами и золотым кружевом? Оно бы мне очень пошло.
– Не сомневаюсь, – сказала Лукреция.
– Кузина, вы придумываете наряды для себя, а могли бы и обо мне позаботиться.
Лукреция рассмеялась.
– Это платье ты хочешь надеть сегодня вечером? Анджела обвила руками ее шею.
– А можно, дорогая кузина? Можно?
– Ну, пожалуй, – сказала Лукреция.
– Вы – самая лучшая кузина в мире! Я бы умерла от тоски, если бы мне не разрешили сопровождать вас в Феррару.
– Полагаю, смерть от тоски тебе не грозит. Возьми голубое платье, и мы посмотрим, как оно сидит на тебе.
– Чудесно сидит! Я уже меряла.
Ей помогли одеть платье, и она стала расхаживать по комнате, изображая Лукрецию то в одном, то в другом настроении: Лукрецию на свадьбе; Лукрецию на консистории с кардиналами во время ее регентства; Лукрецию, танцующую с Ипполитом, с Ферранте и с Чезаре.
Она была жизнерадостна и беззаботна. Лукреция любовалась, на какое–то время забыв о своих волнениях.
Ипполит стоял в углу залы и безучастными глазами смотрел на танцующих. Ему предстояло о многом сообщить домой. Как и его братья, он уже отослал несколько писем – отцу, Альфонсо и Изабелле, – в которых расписывал красоту, обаяние и добродетели их новой родственницы. Ипполит усмехнулся. Изабелла будет вне себя от ревности – она считает себя самой привлекательной и неотразимой женщиной Италии. Как, впрочем, и самой образованной, может, она и права. А вот в отношении своего первенства в моде, в элегантности, в умении изысканно и со вкусом одеваться – явно заблуждается. Едва ли ее наряды смогут соперничать с коллекцией платьев, которые привезет с собой Лукреция. Он знал, что Ферранте писал о Лукреции, захлебываясь от восторга. Так же, как и Сигизмунд, – а ведь понимал, с какими чувствами его отзывы воспримет Изабелла! На самом деле Сигизмунд не хотел расстраивать сестру, но был слишком благочестив, чтобы скрывать правду. Вот почему его письма могли уязвить Изабеллу гораздо больше, чем известия от Ипполита, которого она подозревала в злонамеренности, или от Ферранте, который был чересчур впечатлительным юношей.
Его размышления прервал высокий, стройный мужчина, вышедший из толпы и направившийся к нему. Лицо мужчины было скрыто под маской, но по осанке и по манере держать себя он сразу узнал Чезаре.
Ипполита многое объединяло с Чезаре. Первый с неохотой носил кардинальскую мантию – и с еще большей неохотой ее в свое время носил второй; оба были тщеславны, хотя и в разной степени; оба выделялись в любом обществе – правда, и тут по–разному. И каждый чем–то привлекал другого.
– Веселый карнавал, мой господин, – сказал Ипполит.
– Бывали и повеселей.
– Что–то невеселое слышится в смехе Его Святейшества.
– Он помнит, что моя сестра скоро уедет отсюда. Ипполит пытливо взглянул на Чезаре.
– Вас это тоже огорчает?
Чезаре не ответил; было видно, что под маской он нахмурился. Ипполит тотчас добавил:
– Расскажите, как вам удалось избавиться от мантии. Чезаре рассмеялся.
– На это ушли целые годы.
– Сомневаюсь, что я вообще когда–нибудь смогу это сделать.
– Мой дорогой Ипполит, вы – не сын Папы.
– Увы! Мой отец не поможет мне сбежать от судьбы, на которую меня обрекли.
– Друг мой, не позволяйте подавлять ваши естественные потребности. Когда я был членом Священной Коллегии, я не позволял ей ограничивать меня. У меня было множество самых разнообразных похождений – таких же захватывающих, как и мои сегодняшние.
– Понимаю.
– А вы? Вы придерживаетесь суровых законов церкви?
– Каюсь, до сих пор мне это не удавалось. Вот и сейчас я чувствую склонность к любовной интриге.
Чезаре оглядел залу.
– Вон то чудесное создание в голубом платье, – сказал Ипполит.
– А! – засмеялся Чезаре. – Моя юная кузина Анджела. Только недавно из пеленок, но уже со своим шармом.
– Очаровательное существо, – согласился Ипполит.
– В таком случае, мой друг, я советую вам поторопиться. Через несколько дней Анджела покинет Рим вместе с моей сестрой, и, хотя вы будете сопровождать их, у вас останется не очень много шансов, поскольку вы должны будете вернуться – как заложник добрых намерений вашей семьи по отношению к Лукреции.
– Знаю, – сказал Ипполит. – Но она так молода… и при всей своей обольстительности, совершенно невинна… кажется.
– Тем лучше, – заметил Чезаре. – Торопитесь, мой друг. Время не ждет.
– А вы? Вы кого–нибудь выбрали на этот вечер?
Чезаре не ответил. Он явно не слышал вопроса – проследив за его взглядом, Ипполит увидел, что тот смотрел на свою сестру.
Ипполит повел Анджелу на танец. Она была обворожительна, такая юная и уже склонная к флирту с этим миловидным кардиналом. Он сказал ей, что она прекрасна; она ответила, что находит его внешность вполне сносной.
Тогда он сказал, что не сводит с нее глаз с той минуты, как она вошла в залу. Анджела снова кокетничала. Очевидно, думал Ипполит, я буду первым ее любовником – возможно, первым из многих, но все–таки первым.
Эта мысль доставила ему удовольствие.