Лабух босиком прошлепал к двери и слегка приоткрыл ее. И сразу комната наполнилась плеском, капаньем и прочими тихими голосами летнего утреннего дождя. Сколько же песен сложено про дождь, сколько музыки нашуршали-назвенели маленькие зеркальные земляничины, падающие с неба? Там, высоко в небесах, клубится земляничная поляна, и созревшие капли в срок осыпаются за землю. А еще у дождя есть сердце, потому что существует такая песня «Сердце дождя», в дождь можно прыгать, и дождь некому остановить. Была когда-то такая группа — «Дождливые короли», а может, их название переводилось как «Королевский дождь». Красивые времена, красивые названия. И музыку хотелось играть красивую...
Дождь — это сон неба, как и сны, дожди бывают страшными, похожими на тихо кричащий десант с нераскрывшимися парашютами, неистовыми, как средневековая сабельная сеча, осторожно-брезгливыми, как кошачья поступь по мокрой дорожке, гипнотически вкрадчивыми... Дождь есть любовь, сказал когда-то один стареющий хиппи и, может быть, не соврал...
Хорошо, что сегодня с утра идет дождь. А еще хорошо, что сегодня не надо никуда идти, не надо ни с кем драться, Не надо никому играть, а можно просто сидеть и слушать небо. И тихонько подыгрывать дождю.
Лабух осторожно достал из шкафа акустическую гитару, подстроил, и зашелестел струнами, напевая почти беззвучно, чтобы не спугнуть дождь:
Когда на город сны сойдут,
В тумане тает горсть огней,
Поет тихонько старый шут
Напев Дождливых королей...
Чуть влажным, немного расплывающимся, словно тушь на ресницах, голосом вступила скрипка, наигрывая простенькую мелодию, слегка кокетничая и свингуя. Привет, Дождь, это я, Скрипка, ну что, поиграем?
...Они приходят к нам во сне,
Заходят в дом с пустых полей,
А утром тает в тишине
Напев Дождливых королей...
Голос скрипки взлетел, заострился на миг, словно мокрая осока, потом тоненькой колонковой кисточкой, шутя и играя, принялся украшать простенькие слова старой песенки замысловатыми виньетками...
Старый Король, усталый Король,
Слабый Король, славный Король...
Это же шутка, игра в наперстки. Три аккорда, как три Наперстка, угадай, Дождь, под каким из них прячется горо-йина моего сердца?
Века над городом пройдут,
Но тише! В предрассветной мгле,
Поет тихонько старый шут
Напев Дождливых королей.
Не здесь, и не здесь, и здесь тоже нет. Как печально, что ты не угадал, ну что же, значит, нам придется расстаться, прощай, Дождь, в следующий раз будь повнимательней! И Дождь отозвался замирающим пичикатто: «Кап... кап... кап...»
Лабух совсем было растворился в дожде, но недовольный голос Мышонка живо вернул его к действительности:
— Эй, Лабух, тут какой-то мужик на экран прется. Я уже два раза операционку перезагружал, а он не унимается. Лезет, как жаба на корч. Может, вирус какой? Ты бы получше следил за своим компом, а то в нем посторонние так и шастают! Скоро семьи создадут, пойдут детишки, а в результате — прощай компьютер!
— Чего тебе не спится? — Лабух нехотя отложил гитару. — И чего тебе надо от моего бедного старого компа?
— Поиграть, пообщаться с кем-нибудь приятным хотел, или музыку послушать, — объяснил Мышонок. — Завтракать еще рано, так я решил пообщаться, так, для аппетита. А тебе что, жалко? Ну, извини, что отвлек. Кстати, а где у тебя тут звук включается?
Лабух подошел к компьютеру и, не глядя, ткнул пальцем в кнопку «Reset», перезагружая систему.
— Всего-то и делов, — сказал он, — не умеешь ты, Мышонок, с техникой обращаться.
Компьютер послушно перезагрузился, на экране появилась привычная заставка — Фотография Дайаны с Черной Шер на руках. На фотографии Черная Шер была еще котенком, стеснительной субтильной кошечкой, настороженно смотрящей в объектив. Старая была фотография.
«Надо бы сменить заставку, — в который раз подумал Лабух. — Тоже мне, дама с горностаем!»
Однако долго любоваться портретом Дайаны с кошечкой на руках не пришлось, потому что экран на миг погас, а потом выбросил на рабочий стол изображение небритой и от этого еще более интеллигентной физиономии. Физиономия раскрывала рот и вообще всячески гримасничала, явно стараясь привлечь Лабухово внимание. Владелец физиономии был облачен в белый халат, на грудном кармашке красовался какой-то бейдж, надпись на котором прочесть было, увы, невозможно из-за низкого разрешения экрана. Физиономия приблизилась, заполнив весь экран, и что-то раздраженно проорала. Лабух поморщился, сунул руку за колонку, нащупал клавишу и включил звук.
— ...рядочные люди уже давно проснулись и работают! Созидают изо всех сил! — надрывалась физиономия. — А эта богема проклятая все дрыхнет и дрыхнет!
— У нас сегодня выходной, — спокойно сказал Лабух в микрофон. — И вообще, кто они такие, эти «рядочные люди», и что им надо от представителей проклятой богемы в такую рань?
— Порядочные, — смутившись, поправила физиономия, — ага, значит, вы меня все-таки слышите?
— Еще как! — встрял Мышонок. — И слышим и видим! А ты кто, собственно, такой? Вирус?
— Вот и славненько! — нисколько не обидевшись на «вируса», обрадовались на экране. — Значит так, запоминайте: пройдете через Гнилую Свалку, там будет шлагбаум, только вы под шлагбаум не ходите, не нужно вам под шлагбаум, вы сверните вправо, и по тропинке, по тропинке, никуда не сворачивая. А у проходных вас встретят. Я и встречу. Договорились? Вот и лады.
— Вы бы все-таки представились, что ли, — Лабуха начинал раздражать словоохотливый собеседник, неведомо как и зачем залезший в его комп. — И объясните, представителям проклятой богемы, с какого это перепуга мы должны тащиться в дождь через Гнилую Свалку, а потом еще куда-то?
— Моя фамилия Апис. Апис Сергей Анриевич, — не смущаясь, откликнулась физиономия, — но все называют меня мистер Фриман, потому что...
— Так что же вам от нас нужно, мистер Фриман? — нетерпеливо спросил Лабух. Утро было безнадежно испорчено.
— Я же вам объяснил, — мистер Фриман казался озадаченным такой бестолковостью, — через Гнилую Свалку, потом направо и по дорожке до проходных. А там я вас встречу.
— Вы предлагаете нам работу? — догадался Лабух. — И где же?
— Как это где? — искренне изумился такой непонятливости мистер Фриман. — Конечно же, у нас в «ящике»! Где же еще? Отыграете один концертик — и свободны. Я сам, вообще-то, больше бардов люблю, знаете, «Взяли жигулевского, дубняка...». Или про горы: «Чап, чап, чап, чап, топ, топ, топ, износился мой голеностоп...» Но вы, говорят, тоже ничего. Да и молодежь просит. Знаете, какая у нас молодежь? Вот увидите, они вам понравятся. Настоящие филирики!
— Кто-кто? — хором спросили музыканты. — Какие такие еще «филирики»?
— У нас, знаете ли, НИИ жутко секретный, — шепотом пояснил мистер Фриман, — настоящий «ящик». А работают у нас и физики, и лирики, это связано с тематикой наших исследований — тут он замялся, — ну, в общем, неважно. Так вот, физики переженились на лириках, и наоборот, в результате появились филирики. Я вот, например, с самого начала, по природе, так сказать, филирик. Так что, договорились?
— Ладно, мы придем, — Лабух понял, что от мистера Фримана просто так отделаться не удастся. — Ждите нас ближе к вечеру, через Гнилую Свалку так просто не пройти.
— Вот и договорились! Вот и чудненько! — воскликнул ученый и отключился.
— Ну что, Мышонок, сыграем в «ящике»? — Лабух посмотрел на бас-гитариста. — Ты ведь уже бывал на Гнилой Свалке. Заодно и кеды свои поищешь.
— Ох бывал! — Мышонок покрутил головой. — Вообще-то мне и в твоих сапогах неплохо. Ну их, эти кеды, все равно ведь, наверное, хряпы сожрали. Может, не будем... того... в ящик играть прежде времени?
— Ничего, уж втроем-то мы как-нибудь прорвемся.
Лабух похлопал загрустившего Мышонка по плечу и отправился будить Чапу.
Чапа поворчал немного, ссылаясь на собаку, которую хороший хозяин в такую погоду из дома не выгонит, потом, когда ему популярно объяснили разницу между боевым барабанщиком и собакой, принялся ныть, что, дескать, дождь, порох в барабанах отсыреет, да и сами барабаны тоже.
— Вот если бы у меня на барабанах стояла кожа хряпа, — восклицал он, — тогда мне никакой дождь был бы нипочем. А знаете, сколько она стоит?
— Вот и добудешь себе кожу хряпа на барабан, — утешил его Лабух. — Мы как раз через Гнилую Свалку собираемся идти. А там этих хряпов — ешь не хочу!
— Не хочу я есть хряпа! — не сдавался Чапа. — Хряпы — они несъедобные. Они, наоборот, съедающие. Они что угодно сожрать могут. И меня, и мои барабаны. И тебя с гитарой в придачу. Зачем мне непромокаемые барабаны, если меня сожрут?
— Кончай придуриваться, Чапа! — Мышонок деловито укладывал в подсумок бронебойные патроны. — Не так страшен хряп, как его малюют. Я же прошел в прошлый раз, и даже без бронебойных. А сейчас нас все-таки трое.
— А где твои кеды? — ядовито отозвался Чапа. — Сожрали! То-то же!
Однако же после этого боевой барабанщик перестал препираться и принялся деловито проверять ударную установку.
Лабух подумал, что для путешествия через Гнилую Свалку лучше всего снаряжен Мышонок. Крупнокалиберный «Хоффнер» мог пробить даже бронемашину музпехов, если, конечно, стрелять с близкого расстояния и бронебойными. А вот «Музимка» была против хряпов явно слабовата, хотя кто знает, какие они, эти самые «хряпы», наверное, и у них есть слабые места.
— Ты, Лабух, в случае чего, по ноздрям бей, — словно угадав его мысли, посоветовал Мышонок. — Ноздри у них нежные, а вот глаза... в глаза попасть и не старайся, у них глаза закрыты бронепленкой, так что без толку это, по глазам стрелять.
— Нечего сказать, милые зверушки! — подытожил Чапа.
— Никакие они не зверушки, — серьезно сказал Мышонок. — Знаешь, Лабух, вообще-то, мне кажется, что они слышащие.
— Ничего себе! — воскликнули Чапа с Лабухом.
Глава 12. Гнилая Свалка
Стежок остался позади. Из широкой боковой ветви, плиточный пол и даже стены которой были исчерчены размашистыми черными росчерками мотоциклетных шин, музыканты свернули в какой-то туннель, перегороженный шлагбаумом-рельсом, к счастью вполне проходимый для пешехода, и вышли из него аккурат неподалеку от поселка металлистов.
Дождь кончился, стояла какая-то особенная тишина, какая бывает только после дождя. Даже поселок металлистов, всегда громкий, как и их музыка, на время притих, словно затаился перед прыжком.
Металлисты были те еще отморозки. Рассказывали, что им все было нипочем. Одетые в непробиваемые куртки из кожи хряпа, они плевали на всех с высоты поднятого на дыбы мотоцикла и готовы были драться с кем угодно. Просто так, для собственного удовольствия. При этом они совершенно не понимали, как это кому-то может претить бессмысленная потасовка. Ведь это же так весело! Но в душе каждого слышащего, пусть и ненормального, существует место, в которое нельзя плюнуть. И это место в душе истинного металлиста занимал мотоцикл с многозарядной гитарой крупного калибра, притороченной к седлу на манер ковбойского винчестера.
Жизнь металлистов была скоротечна, поэтому они изо всех сил старались ее насытить всякими приятными, по их разумению, событиями. Да и откуда бы взяться металлистам-патриархам, когда большинство кандидатов не доживали даже до момента посвящения? Ведь кандидат должен сначала самостоятельно добыть шкуру хряпа, чтобы, опять же собственноручно, пошить себе из нее куртку. Потом собрать мотоцикл, детали для которого можно было отыскать только на Гнилой Свалке да еще, по слухам, в Гаражах, у водил-мобил. А еще нужно было соорудить соответствующую гитару, потому что имеющиеся на рынке инструменты не устраивали металлистов по причине несерьезного калибра и недостаточно мощного звучания. Комплектующие для хэви-металл гитар добывались в бою на каких-то, одним металлистам известных, Дальних складах. И ни один такой рейд не обходился без серьезных потерь.
И только после того, как кандидат въезжал на собственноручно собранном мотоцикле по винтовой лестнице на Палец Пейджа, называемый металлистами не иначе как Ржавый Член, и заявлял о себе на весь мир ревом новенькой крупнокалиберной электрогитары, он получал право вступить в клан. Немногие прошли через это, но и тот, кто стал истинным металлистом, не мог рассчитывать на долгую жизнь. Тот, кто жил и умер, по мнению металлистов, неправильно, навеки уходил в Вечную Ржавь, а живший и встретивший смерть достойно пребывал до поры до времени в Ясной Плави, чтобы когда-нибудь возродиться вместе со своим мотоциклом, гитарой и прочими прибамбасами. Вот и вся религия.
Металлистов не волновали законы и правила, они жили по своим, металлическим понятиям, иногда дурацким, иногда неожиданно справедливым. Разумеется, право каждого боевого музыканта на честный поединок с металлистом было священно. Что же касается отношений с глухарями, то здесь все было и вовсе просто — никаких отношений. Какие отношения могут быть с тараканами? Да еще глухими. А еще эти ребята полагали, что любая проезжая часть в городе, будь то кривой замусоренный переулок в кварталах подворотников или сверкающий огнями многорядный проспект в Новом Городе, принадлежит всем и, в первую очередь, тому, кто любит и умеет по ней ездить, то есть им, металлистам. Остальных водителей они считали существами неполноценными и на дорогах совершенно лишними. Некоторое послабление делалось для водил-мобил из Гаражей. С последними у металлистов сложились партнерские и даже приятельские отношения. Естественно, глухари, в свою очередь, не жаловали металлистов, и у Ржавого Члена всегда дежурил вооруженный до зубов наряд музпола. И впрямь, куда легче затравить новичка, не прошедшего посвящение, чем матерого бойца. Металлисты относились к этому спокойно, поскольку присутствие музпехов добавляло остроты ритуалу посвящения, а, стало быть, было в целом полезно для формирования характера истинного воина.
Боевые музыканты неторопливо шли мимо разнокалиберных, украшенных угловатыми графитти трейлеров, в которых, преимущественно, и проживали аборигены. Рисунки и надписи на боках трейлеров недвусмысленно свидетельствовали о том, что обитателям поселка не чужды эпические мотивы в искусстве. Особенно впечатлял пентиптих, украшавший бока составленных пятиугольником гигантских междугородних автобусов. На рифленом железе были последовательно изображены фазы жизни и смерти истинного металлиста, начиная от зарождения его в Ясной Плави и кончая возвращением в оную после череды несколько однообразных, но героических деяний. Экспрессией и проработкой деталей выделялись первая и последняя части пентиптиха. На первой свежеотлитого, еще горяченького металлистика бородатый папаша в хряповой косухе кузнечными клещами вынимал из ритуальной литейной формы, чтобы немедленно окунуть в приготовленную загодя бочку с пивом, видимо для закаливания. На заднем плане пыхало священным огнем разверстое жерло Ясной Плави, смахивающее на паровозную топку. Братья-металлисты верхом на мифических среброкрылых «харлеях» приветствовали новорожденного стрельбой из разнообразных крупнокалиберных музыкальных инструментов. На последней картине пентиптиха изображалось вхождение, или, точнее сказать, въезжание на любимом мотоцикле сильно покалеченного, но непобежденного старого металлиста обратно в Ясную Плавь. Въезжание совершалось по многочисленным трупам поверженных врагов, седые сальные кудри героя живописно сплетались с языками очистительного пламени, тяжелая шестиствольная крупнокалиберная электрогитара горделиво вздымалась в прощальном салюте. В сторонке, на хлипких боках какого-то ржавого фургончика, были представлены ужасы, ожидающие неправедную душу угодившую в Вечную Ржавь. Судя по картине, муки, ожидавшие опозорившего свое племя несчастного, были ужасны. Его насильно поили безалкогольным пивом, заставляли музицировать на клавикордах и каждый день менять носки. Сама картина была выполнена в свойственной металлистам авангардистской манере, поэтому, для особо непродвинутых зрителей, подробный перечень мук и унижений в аккуратной рамочке располагался на задней дверце фургона.