Внизу, на полях, винограда, однако, не было. Не было и ячменя: ходил мальчик с дудочкой и тремя волкодавами и гонял лам с шерстью, свисавшей до земли. Одет он был по-местному: серая рубаха с капюшоном, прорези вместо рукавов, и промеж ног застежка. Бредшо поглядел на куст и вдруг заметил, что шерстяных ленточек на нем нет - только конопляные.
- Пятнадцать лет назад, - сказал Шавия, - я был зерновым инспектором в Иниссе. Мороз поел поля, государь прислал ссуду, ссуду растащили, я подал про это доклад. Шавия помолчал и продолжил: - Я же и попал в исправительные поселения. - Шавия засучил руку выше локтя и показал старое, съеденное клеймо. - Многие, однако, заступились, вытащили меня из каменоломен, постригли в монахи, послали сюда. Даттам, - продолжал Шавия, - дал королю оружие, а король дал Даттаму крестьян. Как я уже сказал, справедливая война, - это когда бывший властитель признает себя вассалом, а землю и добро сохраняет. Про крестьян в правилах справедливой войны ничего не сказано. Потому что своим крестьянам сеньор еще иногда обещает "не уводить быков от начала сева и до конца сбора урожая, и не захватывать для себя общественных выгонов, и не посягать на имущество сверх причитающегося". Но чужим крестьянам он, конечно, не обещает ничего... Я, - сказал Шавия, - сделал очень мало. Я не мог оросить полей, и даже саженцев из столицы не мог послать. Я только перестал вытаптывать поля и угонять скот. Через шесть лет у каждого в сенях стояла бочка с бузой. Утки в каждом дворе, свиньи на общественных выгонах, и корова не в горнице, а в хлеву. Это, знаете, приятно, когда за вас молятся. Через шесть лет является Даттам и спрашивает: "А какая храму выгода от этой коровы?" Я в ответ: "Зачем говорить о выгоде, давайте говорить о справедливости! Крестьянин, говорю, счастливее вас. Он не настолько безумен, чтоб работать больше необходимого, и умножать свои заботы и чужую зависть". Даттам, однако, велел храму раздать эти земли в лен, а ленникам посоветовал: сгонять крестьян с полей, поля превращать в пастбища, а шерсть продавать храму. Странная, однако, выгода, - засмеялся Шавия.
Бредшо подумал, что у Шавии, как у всякого хорошего рассказчика, повесть умнее повествователя, и сказал:
- Выгода, по-моему, в том, что теперь земля приносит не просо для крестьян, а деньги для храма.
- Дело не в деньгах, - сказал Шавия. - Раньше любой здешний сеньор жил своим зерном и пил свою бузу. Хотел - был вассалом Меша, хотел - стал вассалом короля Алома. Это называется - личная преданность. Теперь сеньор отдает Даттаму шерсть, получает от Даттама деньги и на эти деньги покупает ковры и шелка, и драгоценную утварь. Раньше сеньору от крестьянина ничего не было нужно, кроме снеди для пиров, и никто, в конце концов, не мог ухитриться отобрать у бедняка больше, чем тот вырастил. А теперь требуют не еды, а денег. И чтобы отдать деньги, которые он не выпашет плугом, крестьянин продает плуг, и корову, и своего ребенка. Теперь сеньору неприлично жить без денег. Он не может без Даттама, как пьяница без бузы. Это вам уже не личная преданность. Это - хозяйственная зависимость.
- Но ведь прибыль-то от шерсти он все равно имеет?
Шавия удивился.
- Какая, однако, прибыль? Это называется - продать масло, купить сыворотку. Вы ведь из-за моря не шерсть и не просо везли, а золото. Так же и в трактате Веспшанки сказано: "Из страны в страну возят драгоценные камни и меха, золото и другие редкости. Обиходные же вещи возить смысла нет, ибо прибыль от этого получить невозможно". Я ему говорю: "Если продавать сукно в Варнарайне, то и лам там надо стричь". А Даттам: "В империи, - говорит, - земли не хватает, а народ приучен любить справедливость. Пастбищам нужно много места. Я сгоню общинников с земли, а они пойдут писать доносы или прокламации". "А здесь?" - спрашиваю. "А здесь пусть идут, куда хотят. Это ихнее дело, а не храмовое. А земля храмовая, а не ихняя. Не могут купить землю - пусть жрут солому". Вот и рудники, - прибавил Шавия. - Спешит из-за этого же...
Сзади послышался стук копыт. Племянник наместника, господин Даттам, кутаясь в черную, золотой гладью вышитую ферязь, подъехал к беседующим.
- А, господин Шавия, - сказал он. - Жалуетесь, что здешним оборванцам некуда доносы писать? Ничего, вы за них стараетесь. Поздравляю, кстати, какой слог, какой полет воображения!
Через два дня ночевали в растрепанной деревушке. Даттам, против обыкновения, не кривился при виде гнилых соломенных крыш. Это уже было не варварское запустение, а шерстяное производство. Племянник наместника хозяйским шагом заходил в дома, пропахшие кошенилью и крушинной корой. Грубые холсты белились на траве, как дорожки для встречи небесного начальства. В домах молились очагам, и рядом с каждым очагом стояла рама для сукна.
Посередине деревни был большой дом. Там раньше днем женщины собирались на супрядки, а вечером к ним приходили парни, все заголялись и веселились.
Когда Даттам и Бредшо заходили в избу вслед за улыбающимся приказчиком, Бредшо спросил:
- А за что сослали эконома Шавию?
Даттам усмехнулся:
- В Иниссе одна травка хорошо растет. Раньше жрецы эту травку ели и предсказания делали, а в наш век, как сетуют со всех сторон, все священное идет на потеху толпе. Завелись люди, растили эту травку и сбывали. Сулили Шавии отступное, а он их гонял и гонял. Наконец понял, что огня соломой не потушить, и заключил соглашение, что половина сбора с травки поступает через него в пользу бедных. И когда пришла пора откупаться от столичных инспекторов, Шавии лично откупиться было нечем.
Внутри избы пахло потом и паленой щепой. Прядильщицы сидели, задрав серые рубахи, и пускали веретена от бедра к колену и обратно. А парней было мало. Они глядели на расписные доски и задранные рубахи и пускали слюни.
Даттам выбрал себе двух девиц и велел им идти с ним, а Бредшо замешкался.
Когда он вышел из избы с девицей, было уже темно: по небу бежали рваные, мелкие облака, и на полях в вечереющем воздухе крутились маленькие вихри, - говорили, что в каждом вихре крутятся души погибших или замученных, и что если бросить в середину вихря нож, то раздастся крик, а нож окрасится красным. В последние годы все больше вихрей носилось по этим местам.
Парни стояли у избы притихшие и злые, глядя исподлобья на господ, и хуже всех глядел на Бредшо высокий парень в синей рубахе: видимо, жених девушки.
На пороге избы Бредшо встретился Шавия:
- Это правда, что Даттам возьмет с вас 50% за провоз золота в империю?
Как уже было сказано, между Ванвейленом и Даттамом был намечен поручительский договор, согласно которому один купец доверял другому купцу везти его имущество, а прибыль делили пополам. Таким образом юридически золото в империю ввозил Даттам.
- Трудно сказать, - признался Бредшо. - Я еще не подписал договора, а других способов нет.
- Отчего же нет? - возразил Шавия. - Даттам повезет в империю серебро из здешних копей. Предложите Даттаму следующее: вы продаете ему золото за серебро и одновременно заключаете контракт на последующую продажу серебра за золота, уже в империи. Для Даттама эта сделка все равно выгодна из-за комиссионных, а монополии на ввоз серебра в империю у храма нет.
Помолчал и добавил:
- Только не говорите Даттаму, что это мое предложение.
На следующее утро Даттам и Бредшо завтракали в избе, и Даттам выговорил Бредшо, что тот дал девице целых два ишевика. Бредшо отвечал, что это потому, что она оказалась девушкой.
- А-а, ну это другое дело, - протянул Даттам и закричал хозяйке, чтобы та закрыла вьюшку.
- А вы, господин Даттам, вы еще не раздумали брать нас с собой в империю?
- Не раздумал, - сказал Даттам, - но все упирается в ваше, Сайлас, упрямство. Вы не хотите подписывать доверительный договор, а я не могу пустить в империю другое золото, кроме как принадлежащее храму.
- Очень хорошо, - сказал Бредшо. - Я хочу сделать так: мы подпишем договор, что я продаю вам золото взамен серебра из здешних копей, а потом мы подпишем форвардную сделку на продажу вами золота за серебро, уже на территории империи.
Глаза Даттама бешено блеснули, и он треснул рукой по столу, отчего стол крякнул и присел.
- Так! - сказал Даттам, - это кого же я должен благодарить за совет? Никак этого выродка Шавию?
- Шавия тут не при чем, - взъярился Бредшо, - стыдитесь, Даттам! Хоть один раз заработайте деньги честно!
- Мне не нужно честно, мне нужно много, - ответил Даттам.
На следующий день договор был подписан.
Два дня не случалось ничего, о чем стоит рассказывать. На пятнадцатый день путешествия въехали в графские земли. Бредшо сказали, что земля и все, что на земле отсюда до границ, принадлежит Оско Стрепету. Никто, однако, не подумал ему объяснить: все, что на земле, - это одно, - все, что под землей - совсем другое. А все, что под землей, по-прежнему принадлежало богу Варайорту, шельмецу и обманщику.
Граф был, по общему мнению, человек алчный, жадный до денег и трусливый, потому что ему было нелегко убить человека. Крестьян своих он согнал с полей, обнес поля изгородями, а шерсть продавал храму. Кроме того, торговал с храмом серебром и железом. Даттам послал эконома Шавию вперед с известием, что к вечеру караван будет в замке, с Шавией поехали двое бывших дружинников Марбода: Торхерг Бычья Кость и его брат.
А Даттам и Бредшо ехали рядом, впереди каравана.
На Бредшо был парчовый кафтан с плетеной тесьмой, стянутый серебряным шнуром, красные штаны и поверх кафтана - легкая кольчуга, подарок Даттама. За спиной, - меч с серебряной перекладиной, сафьяновые сапожки. Конь под Бредшо был серый, с белой полосой по хребту, и заморский торговец уже выучился ловко на нем ездить. "Впрочем, какой торговец, - подумал Даттам, оглядывая спутника, - это если нельзя - торговец, а если можно разбойник. У простых народов эти две вещи неотличимы, это только в королевстве вроде здешнего рыцарям запрещено торговать, а позволено лишь грабить".
- Расскажите мне о вашей империи, - попросил Бредшо, - сколько лет ее порядкам?
Даттам наклонился, потрепал по холме коня.
- Законы империи, господин Бредшо, вечны и неизменны, как она сама. Две тысячи лет назад император Иршахчан отменил в стране "твое" и "мое", и с тех пор из нее исчезли зависть, злоба, корысть, и прочая и прочая, глаза Даттама сузились. - Две тысячи лет назад! Запомните! И не путайте, пожалуйста, его с сыном основателя нынешней династии, тоже принявшим тронное имя Иршахчана и также отменившим "твое" и "мое".
Бредшо подумал.
- Ага, - спросил он, - стало быть, император Иршахчан Второй только восстанавливал законы, а не учреждал новые?
Даттам кивнул.
- И с тех пор за два столетия законы не менялись?
- Ни одной священной буквой. Правда, иногда приходится уточнять значения некоторых слов в законе.
- Каких же?
- Например, в законах Иршахчана сказано, что воины Великого Света не положат оружия, пока не дойдут до пределов ойкумены. Но государь Меенун пояснил, что "ойкумена" значит не "весь обитаемый мир", а "весь цивилизованный мир". А так как цивилизованный мир, как известно, совпадает с границами империи, то получилось, что войско уже дошло до пределов ойкумены и что по этому случаю можно отменить и войско, и налоги на его содержание.
- Экономно, но неразумно, - заметил Бредшо.
- Очень разумно, - возразил Даттам. - Государь Меенун немало посулил войску, чтобы оно возвело его на престол, и боялся, что кто-то посулит еще больше. Как сказано в официальной хронике, государь Меенун "умел отличать важное от второстепенного". Понимал: справедливый государь на троне - вот это важно, а одна-другая разоренная провинция - дело второстепенное.
- И с тех пор в империи нет войска?
- Никакого! Только охранные поселения. Это что! При государе Иршахчане и тюрем не было, были только покаянные селения.
Даттам помолчал, подправляя уздечку.
- Да, сначала слово, а потом толкование. Знаете, сколько тысяч жизней сохранил доклад о несовпадении объемов понятий "преступная взятка" и "добровольный дар признательного труженика"? Или, например, в законах Иршахчана Второго сказано: Государь должен "менять высшие посты каждые три года". И вот век назад языковеды выяснили, что при Иршахчане Первом фраза значила "назначать высших чиновников каждые три года". Чувствуете разницу?