- Почему? - быстро спросил экзарх.
- Потому что над ними - не чиновник с печатью, а сеньор с мечом. Потому что нет, увы, государя, которому подают жалобы, и потому что нет людей мудрых, учащих народ стоять за свои права... И поэтому, - сказал Даттам, - хотя железо в стране варваров спрятано так же глубоко, как и здесь, добыть его легче.
Долго смотрел наследник на далекие горы, еще пребывающие во мраке, и, вздохнув, молвил:
- День сменяет ночь, и ночь сменяет день, и изо лжи рождается истина... День, однако, сменяет ночь - чтобы на полях росли колосья. Что-то же растет и в истории?
Вздохнул и вынул из рукава золотого государя.
- Говорят, - сказал наследник, - деньги - те же знаки собранного урожая. Почему же тогда не размножаются они, как зерна? Говорят: в древности государев лик рисовали на монетах, и деньги размножались сами собой. Говорят: золото ближе по свойствам к зерну, чем бумага.
Засмеялся и добавил:
- Что ж, - пусть храм торгует с королевством.
В этот год случилось чудо: у подошвы Голубой горы стала оживать мертвая половина старого ясеня, пустила клейкий листок. А одному ярыжке было видение: зашкворчали яшмовые вереи, расскочились засовы, камни Золотой Горы перекинулись Золотым Городом...
Гадальщики и прочие чародеи остались только те, что приписаны к цехам.
13
Минуло три недели с тех пор, как в Ламассу пришло первое письмо от Бредшо, и неделя с тех пор, как явился он сам.
Ранним утром накануне Весеннего Совета королевский советник Клайд Ванвейлен навестил свой городской дом.
Ванвейлен никогда теперь не носил передатчика, а дни и ночи проводил во дворце. Земляне узнали о том, что советник проехал через городские ворота, от толпы просителей, внезапно заполонивших двор. По распоряжению советника ворота всегда держали открытыми, а на кухне двое поварят варили каши и похлебки.
Ванвейлен соскочил с лошади, собрал прошения, положил их в переметную суму, каждого посетителя утешил, суму отнес в свою горницу. Потом спустился в залу, где собрались остальные шестеро землян, швырнул на лавку шитый плащ королевского советника и попросил какой-нибудь еды:
- А то с вечера было недосуг поесть. Арфарра, - прибавил он со смешком, - по-моему, только медузий отвар пьет. Здоровому человеку рядом с ним невозможно.
Бредшо спросил:
- Ты где был вчера?
- На дамбе, - ответил Ванвейлен.
- Неправда, - ответил Бредшо. - Я там был с Даттамом, тебя на дамбе не было.
Ванвейлен молча уминал молочного поросенка с серебряной тарелки о трех ножках. Поросенка вчера прислали с королевского стола. Серебро поднесла депутация из Семиречья.
Бредшо внимательно оглядел одежду Ванвейлена, особенно юфтяные сапожки, и решил, что одежда слишком чистая для человека с таким утренним аппетитом. Он покинул залу, прошел в горницу, развернул переметную суму. Там лежало шерстяное платье и грубые кожаные сапоги, перепачканные зеленоватой, в каолиновых прожилках глиной. Бредшо давно исходил окрестности Ламассы и знал, что возле дамбы такой глины нет: есть ближе к городу, там, где обнажилось старое русло. Бредшо решил не скандалить, спустился вниз.
Ванвейлен внизу объел поросенка, съел целую тарелку лапши, запил красным чаем, вытер губы и сказал:
- После Весеннего Совета я еду королевским посланцем в Кадум, а оттуда - на Север.
Все потеряли дар речи, а Бредшо спросил:
- А корабль?
Надо сказать, что земляне, не считая Ванвейлена, потратили три недели не зря. Из погребов бывшей бакалейной лавки вынесли бочки и крюки, навесили замки с секретом. Достали все необходимое, - вернее, треть необходимого, и кое-как Стависски и Шенфельд ухитрились запеленговать аварийные позывные корабля, наложить их на карту, вычислить место, и вычислили: выходило, что корабль лежит где-то возле столицы провинции. Слишком уж точно свалился: куда как вероятней, что был притащен...
- А что - корабль? - сказал Ванвейлен. - Пилоты - и без меня есть, если вам дадут улететь. Связь теперь будет, по крайней мере до тех пор, пока шпионов с неба не подвесят на стенке вверх ногами. И это очень отрезвляюще подействует на чиновников империи, что они не обладают монополией на шпионов с неба...
- А почему вы, собственно, думаете, что нас сразу зачислят в шпионы?
Ванвейлен пожал плечами:
- В империи две тысячи лет как небо населено исключительно чиновниками, судьями и шпионами. Под первые два разряда вы не подходите.
Доел кусок лепешки, вымыл руки в бронзовой лохани и сказал:
- Никогда в жизни я не приносил и не принесу столько пользы, сколько сейчас. И, заметьте, я не загоняю ручей в гору сообразно собственному разумению, я делаю то, что делает Арфарра.
- Так, - осведомился Бредшо. - Может, господин королевский советник хоть скажет своим недостойным соплеменникам, что будет на Весеннем Совете? Говорят, чудеса будут.
- Это не мои тайны, - спокойно возразил Ванвейлен. - К тому же тут кое-кто слишком дружен с Даттамом.
- А то будет, - ответил вкрадчиво Стависски, - что после Весеннего Совета королевские посланцы поедут наводить порядок по всей стране. Срывать незаконнорожденные замки...
- Если порядок, - сказал Ванвейлен, - это когда бедняк не дрожит за жизнь, а богач - за имущество, то да - наведем порядок.
Бредшо посмотрел на него и сказал:
- Даттам мне вчера говорит: "Товарищ ваш теперь даже головку держит, как Арфарра-советник. Только вот глаза все равно не яшмовые..."
- Сволочь твой Даттам, - сказал Ванвейлен. - Если бы Небесные Кузнецы победили, он бы в империи завел порядки хуже иршахчановых.
- Что, - спросил Стависски, - не жалеешь, что Марбод Кукушонок жив?
На щеках Ванвейлена вспыхнуло два красных пятна, он помолчал и ответил сквозь зубы:
- Он еще сам об этом пожалеет.
На прощание королевский советник встал, спустился вниз, разыскал в сенях плоскогубцы, поднялся вверх, снял с гвоздя тяжелый подвесной светильник из белой бронзы, со свисающими кистями дымчатых топазов, вытащил из бревна гвоздь, на котором светильник висел, вручил светильник старшему Хатчинсону, а гвоздь - младшему Хатчинсону, и сказал:
- Железных гвоздей рядом с порогом не вбивают. Придут люди и скажут: "В доме советника Ванвейлена скоро будет несчастье".
Подхватил шитый плащ и был таков.
Когда он выезжал за ворота, в окно высунулся разъяренный Бредшо и проорал:
- Эй! Клайд! Не берите взяток подвесными светильниками, которые надо вешать на железные гвозди!
Клайд Ванвейлен весьма изменился: он почувствовал вкус того, чего доселе не знал: власти. В глубине души он дивился необыкновенной быстроте, с которой можно было достичь вершин в обществе, гордящемся родом и кланом... Это все равно, если б его отец в первый же месяц после эмиграции попал в сенат. Ванвейлен, конечно, не обманывался насчет своего статуса и понимал, что возвышение его - не от избытка, а от недостатка демократии: королю и Арфарре выгодно иметь при себе людей, зависящих от самого короля, а не от обычаев и людей страны.
Впрочем, из земельных грамот было видно, что истинно древних родов в королевстве всего три-четыре. А большинство было таких, чей дед или отец сообщал предыдущему владельцу поместья: "Мой род начинается с меня, а твой - оканчивается тобой..." В империи власть имущие величали себя представителями народа, в королевстве - представителями знати, но кто из них лгал больше - неизвестно.
Большая часть времени королевского советника была занята, как водится, судебными исками. Люди уверились, что король и в самом деле призывает показывать "неправды и утеснения собственников в принадлежащем им имуществе" - и показывали. По первому разу Ванвейлен спросил у Арфарры совета. Тот усмехнулся и ответил, что хороший судья судит не по закону, а по справедливости. Ванвейлен вскипел. Вскоре он понял, к своему ужасу, что Арфарра был прав. Через неделю он забыл многое, непригодное для этого мира, и понял, что Марбода Кукушонка надо было повесить в назидание иным.
Иски ограбленных крестьян были однообразны, как симптомы одной болезни, и началась эта болезнь, действительно, задолго до завоевания. Еще тогда люди богатые и влиятельные обманом или насилием заставляли переписывать на себя землю, принадлежащую среднему классу, а потом отдавали эту землю обратно бывшему собственнику - но уже в обработку. Средний класс исчезал: земли пустели. Тогда-то Золотой Государь учредил общины, стал снижать налоги и прощать недоимки. Но все было напрасно, самый механизм прощения недоимок обратился против фермеров: человек маленький вынужден был платить аккуратно, а человек влиятельный хитрил, крутился - пока не выходило прощения всех недоимок...
Все это происходило до завоевания (а в империи это происходило сейчас), а после завоевания обман уступил место насилию. Человек с мечом явился на землю человека без меча и удивился: "Разве справедливо, чтобы побежденные пользовались роскошью и довольством, а я скитался без крова и одежды? Ладно! Либо ты отдашь мне часть урожая, либо я каждый год буду жечь твой урожай и дом."
Теперь люди собиралась со всего королевства и просили вернуть ворованное. От рассказанных ими историй Ванвейлен перестал спать, как Арфарра.
Иногда на землю составлялись купчие и дарственные. Иногда ничего не составлялось. Иногда сеньор клялся, что купчая была, да сгинула, а холоп клялся, что купчей не было.
В последних двух случаях землю можно было вернуть подлинному собственнику по закону. В первом случае ее можно было вернуть лишь по справедливости. Ванвейлен, сначала с помощью стряпчих, а потом и сам, быстро выучился находить изъяны в купчих... Составленные неграмотными юристами, заверенные недолжным образом, без необходимых свидетелей, зачастую задним числом, - купчие легко можно было пересмотреть и отменить.
Ванвейлен утешался тем, что, когда сеньор предъявляет законную купчую на крестьянскую землю - это как если бы шантажист предъявлял права собственности на деньги, полученные от шантажа.
Беда была в другом.
Бывшие частные земли сеньоры отнимали, а бывшие государственные получали в пожалование. И вот, когда дело касалось отношений сеньора и вассала, надо было блюсти - Справедливость. А когда дело касалось отношений сеньора и государства, надо было блюсти - Закон.
Как крестьянин держал из милости землю, принадлежащую сеньору, так же и сеньор держал из милости землю, принадлежавшую государству.
Когда-то эти земли давались чиновникам за службу: в сущности, казенная квартира и служебное довольствие. У государства не было денег, и оно платило за службу натуральными продуктами. Потом государство стало слабеть - а держатели поместий и земель жирели.
После завоевания короли, полагая, что единственная обязанность государя есть война, раздавали земли за военную службу. Это было катастрофой.
Ссылаясь на лихоимство государевых посланцев, держатели земель добились привилегий: не пускать на свои земли судей и сборщиков налогов. Сами государи немало тому способствовали. Они смотрели на государство как на частное имущество, завещали его и разделяли, - и в глубине души полагали, что налоги собираются для того же, для чего чиновник берет взятки, - чтобы строить дворцы и утопать в роскоши. Иногда, подобно совестливому взяточнику, каялись и отказывались от налогов...
По закону земли сеньоров по-прежнему принадлежали казне; а право давности и справедливость заставляли признать их принадлежащими родам... По закону требовалось подтверждение пожалованию с каждым новым владельцем или новым королем: нынешний король был умница, подтверждений не давал: и уже не меньше трети родовых земель было таковыми незаконно - просто вопрос об этом до поры до времени не поднимали... Будь знать заодно, она давно могла бы навязать новые законы, но тот же принцип, что заставлял сеньоров враждовать с королем, заставлял их враждовать и друг с другом.
Если и была где-нибудь когда-нибудь солидарность класса - сеньоров это не касалось. Их личную преданность можно было купить красивым конем, богатым подарком, и их вечная надежда была та, что король отнимет, по закону, землю врага и соперника, и отдаст ее верному вассалу.
Политическая беспомощность большинства из них была совершенно изумительна.
На Весеннем Совете речь должна была идти об их существовании, - а прошение, представленное ими, спешно пополнялось пунктами о том, чтобы горожане не смели носить шелковых лент, подобающих лишь людям знатным, и не смели строить домов выше, чем в два этажа.