На северной стороне дуба собралась знать. Людей там было куда меньше, чем простонародья, зато все они были в разноцветных одеждах и с отменным оружием.
Даттам и его люди расположились особняком на западном склоне горы, где обрушились зрительские трибуны и удобно было стоять лошадям. Заморские торговцы сегодня утром уехали с торговым караваном. Кроме Ванвейлена, остался еще Бредшо. Теперь Бредшо сидел рядом с Даттамом, потому что под священный дуб его бы не пустили, а в общую давку ему не хотелось. Даттам был весьма задумчив. Бредшо спросил его:
- Чем, вы думаете, кончится дело?
Даттам рассердился и ответил:
- Если бы было известно, чем кончаются народные собрания, так во всем мире было бы одно народовластие.
Облили помост маслом, погадали на черепахе - знамения были благоприятны. На Весеннем Совете имел право выступать каждый свободный человек, и, пока он держал в руках серебряную ветвь, никто не мог его унять. Почему-то, однако, простые общинники редко брали в руки серебряную ветвь.
И сейчас первым говорил королевский советник Ванвейлен.
Советник Ванвейлен зачитал соборное прошение от городов и присовокупил свои слова.
Советник Ванвейлен говорил и глядел то снизу вверх, на народ, то сверху вниз, на королевский дуб.
У левой ветви сидел советник Арфарра, и кивал ему, а слева от Арфарры сидел обвинитель Ойвен и очень вежливо улыбался.
Дело в том, что городское прошение должен был зачитывать обвинитель Ойвен. И это было, конечно, естественно, что прошение зачитывает человек из самого крупного города и представитель Ламассы в королевском совете. И говорить Ойвен умел хорошо, и выглядел бы хорошо в строгом черном кафтане и с серебряной ветвью в руках. Одно было плохо: то, что вчера, как всем было известно, господин Даттам взял обвинителя Ойвена за воротник и размазал о столб для коновязи. И хуже всего было даже не то, что обвинитель после этого не выхватил меч и не бросился на Даттама, - тут уж как случится, бывает, растеряется человек. Хуже всего было то, что сам Даттам и не подумал брать меч и резать Ойвена, а так, сгреб и притиснул.
Лучше всего было бы, выступать, конечно, самому Арфарре-советнику, но тот никогда не мог перебороть свойственную подданному империи боязнь публичных выступлений. И правильная, между прочим, боязнь. Вот поругайся Арфарра и Даттам вчера с глазу на глаз, и что бы было? А ничего бы не было.
Мог бы, конечно, прочитать прошение представитель другого города. Но тут бы пошли страшные склоки, потому что каждый город королевства считал себя вторым после Ламассы.
И поэтому прошение огласил советник Ванвейлен.
Его слова всем настолько пришлись по душе, что, когда он закончил, люди подставили щиты, чтоб ему не спускаться с помоста на землю, и так понесли. Ванвейлен запрыгал по щитам, как по волнам, и подумал: "Весенний совет имеет такое же отношение к демократии, как золотая ярмарка к рынку. Облеките законодательной властью вооруженный митинг..."
Выпрямился и еще раз закричал:
- Люди объединились в общество, чтобы пресечь войну всех против всех, а сеньоры смотрят на жизнь как на поединок...
Все вокруг закричали установленным боевым криком радости. А потом вышел Марбод Белый Кречет. На нем был белый боевой кафтан, шитый облаками и листьями, и белый плащ с золотой застежкой.
Даттам издали увидел его, хлестнул подвернувшийся камень плеткой и сказал:
- Так я и знал, что сегодня он хромать не будет.
Марбод вспрыгнул на помост, взял в руки серебряную ветвь и сказал:
- Много слов тут было сказано о своеволии знати и о ее сегодняшнем прошении - раньше, чем оно было зачитано. И гражданин Ламассы Ванвейлен даже сказал, что не меч, а топор палача ждет тех, кто такие вещи предлагает народу и королю.
И знатнейшие люди королевства, подумав, решили, что гражданин Ванвейлен прав, и отказались от своего прошения.
Две вещи сказал гражданин Ванвейлен. Один раз он сказал, что не всякое своеволие называется свободой и что тот, кто хочет свободы для себя, должен хотеть ее для других. В другой раз он сказал, что сеньоры хотят права на гражданскую войну, и что скверное это средство для соблюдения закона.
И я думаю, что гражданин Ванвейлен прав.
И я думаю, что если знатный человек хочет, чтоб королевские чиновники не отнимали насильно его имущество, - то он должен то же самое обещать своим вассалам.
И, если знатный человек хочет, чтоб его судили лишь равные - то и это правило должно касаться всех.
Гражданин Ванвейлен говорил сегодня о своеволии сеньоров. Чем, однако, заменить его? Уж не своеволием же короля? Если господин притесняет своего вассала, тот может бежать к другому господину, а куда бежать, если притесняет король?
Вот сейчас города радуются, что король избавил их от произвола сеньоров и от грабежа. Но даже вор с большой дороги украдет не больше того, что есть. А вот король - если он потребует налог, превышающий городские доходы, - что скажут горожане тогда?
И если знатные люди считают, что король не вправе облагать их налогами без их на то позволения и совета, то и горожан нельзя облагать налогами без их на то согласия.
Гражданин Ванвейлен говорил о том, что право на войну - плохая гарантия для закона... Он, однако, иной не предложил. Вот и получается, что слова закона, не подкрепленные делом, приносят мало пользы, а война, ведущаяся из-за слов, приносит много вреда.
А ведь королевский произвол уже начался. Я говорил со многими гражданами Ламассы, и они недовольны: почему интересы их представляет такой человек, как Ойвен? Только потому, что чужеземец, Арфарра-советник, на него указал? Городские коммуны сами избирают себе бургомистров и судей. Разве они дети, что не в состоянии сами избрать того, кто будет защищать их интересы в королевском совете?
И я думаю, что если король не сам будет назначать своих советников, а по всем городам свободные люди будут их выбирать, то такой совет и будет гарантией закона, лучшей, нежели добрая воля короля или гражданская война.
И такой совет не допустит ни своеволия знати, ни самоуправства королевских чиновников, и не разорит налогами своих собственных избирателей, потому что знать и народ будут в нем сидеть бок о бок, а не так, как сейчас, когда одни готовы выцарапать глаза другим. И в таком совете будут все люди королевства, и не будет только иностранцев, которым не известны ни законы, ни обычаи страны, и которые зависят лишь от королевской воли.
Тут Марбод Кукушонок начал читать свое прошение, прошение, которое вчера заново составили и подписали все собравшиеся в замке Ятунов. Обвинитель Ойвен наклонился к советнику Арфарре и растерянно сказал:
- Никогда не предполагал, что Кукушонок способен думать.
Арфарра ответил:
- У него хватило времени подумать в камере. А у вас хватило глупости его выпустить.
Помолчал и добавил:
- Это безумие! Народ всегда стремится к соблюдению закона, а знать к господству над народом, и интересы их нельзя примирить. И король зависит от знати и бессилен, а государь - опирается на народ и побеждает. А знать - знать обманет народ.
Один из сотников охраны снял с плеча колчан с рогатыми стрелами, ободрал королевское оперение, белое с двумя черными отметинами, и сказал:
- Я согласен подчиняться королю, но не ста двадцати лавочникам.
Изломал стрелы и ускакал.
Король благосклонно посмотрел ему вслед, ухмыльнулся и спросил:
- Это чего ж Кукушонок хочет?
Начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик, подошел к королю и сказал:
- Он хочет жениться на вашей сестре и стать во главе выборного совета. Глава выборного совета будет издавать указы, а король будет указы подписывать, как секретарь.
- А... Ну-ну, - усмехнулся король.
Марбод Кукушонок читал статью за статьей, пока не начался третий прилив и не прошли часы, благоприятные для совета.
Все пошли варить пищу и трепать языками. Многие считали, что прав Марбод Белый Кречет, потому что обвинителя Ойвена вчера побили, говорят, хворостиной... Другие считали, что прав советник Ванвейлен, потому что в замке Ятунов недаром выпал кровавый снег и два дня не таял.
- Зато, - возражали им, - Марбод Кукушонок женился на горожанке.
Тодди Одноглазый, из бывшей свободной общины Варайорта, покачал головой и сказал:
- Однако, зря Марбод Кречет всех чужеземцев обидел. Вот советники Арфарра или Ванвейлен - разве это плохо? Другое дело пиявки всякие вроде Даттама. А вот у нас соседняя деревня - вот их бы передушить, хуже чужеземцев.
В том, что Марбод Кукушонок не того чужеземца обидел, сходились все.
Марбод Кукушонок подскакал к Даттаму и спросил тихо:
- Ну что? Остается ли ваше предложение в силе?
- Разумеется, - ответил Даттам. - И, конечно, новый король Варнарайна не обязан быть связан этим самым... выборным советом, который он навязывает королю старому.
Никто не слышал этого разговора, однако Бредшо, улучив минуту, спросил у Даттама:
- Что ж? Верите ли вы, что Марбод Белый Кречет добьется, чего хочет?
Даттам сел на старую, раскрошенную ступеньку амфитеатра, поковырял камешки.
- Еще нигде, - ответил он, - и никогда в мире выборные советы не управляли странами... Я видал, как пытались создать новое и небывалое, и видал, чем это кончалось.
Бредшо поглядел и сухо заметил:
- Я заметил, что чудеса время от времени происходят в природе. Почему бы им иногда не случаться в истории?
Даттам засмеялся и ответил для Даттама весьма неожиданно:
- Новое рождается не на торжище или собрании, оно рождается в тишине.
Всю дорогу советник Арфарра ни с кем не говорил, а внимательно читал копию новой хартии. Во дворце Ванвейлен и Арфарра прошли в третий кабинет. Ванвейлен, по привычке сел за низенький столик для игры, развернул перед собой свиток. Арфарра убедился, что они одни, и, против обыкновения, мягко ходя по ковру, спросил:
- Ну, и что вы об этом думаете?
Ванвейлен разглядывал подписи под прошением.
- Я, конечно, не знаю, как ему это удалось, - сказал Ванвейлен. Потому что сеньоры вовсе не глупы, и, не будь города так сильны, никогда бы этих подписей не поставили. Ну и, наверное, все были пьяны и веселы, и знали, что Марбод Белый Кречет владеет приемом, "орел взлетает на небеса" и "ящерица ловит муху", и меч его - как молния, и дыхание его коня как туман над полями... Вы сами говорили мне, что лучший полководец тот, кто выиграл войну, не начав. И вы этого добились, ибо даже знать готова помогать вам в укреплении народовластия.
Советник сел в кресло и стал оглядывать стены. Третий кабинет был его любимый: гобелены, синие с золотом; золотое зеркало у потайных дверей, и рисунок на гобеленах подчинялся не законам живописи, а законам повествования: художник рисовал зверей не так, как они есть, а так, как ему было важно - кое-где прорисовал скелет, а кое-где не нарисовал хвоста, а глаза и усы, как самые важные части, изобразил во всех местах тела по много раз.
Советник Арфарра поглядел на Ванвейлена и спросил:
- Какого - народовластия?
Вопрос был вполне уместный. Отчет о последнем случае народовластия, приключившемся в городе Мульше две недели назад, лежал у Ванвейлена на рабочем столе и заканчивался так: "И как только они показывались, народ схватывал их и без жалости убивал, так что многие погибли по наговору соседей и еще больше - из-за денег, данных в долг".
- Такого, - сказал Ванвейлен, - при котором то, что касается общего блага, решается общим волеизъявлением, как и велит закон, при котором города сами избирают своих представителей, как предлагает Кукушонок, и при котором люди не опасаются утратить имущество и преумножают его ремеслом и торговлей, что вы и поощряете.
- Я, естественно, поощрял торговлю, - сказал Арфарра, ибо нет ничего, что бы так разрушало существующий строй. И я поощрял города, ибо они противники знати...
Ванвейлен побледнел и сказал просто:
- Я думал, вы стремитесь к народовластию.
Арфарра усмехнулся:
- Знаю, что вы так думали. Да, - продолжал Арфарра, - народовластие неплохая форма правления для маленького города. Там оно способствует по крайней мере тому, чтобы каждый был обеспечен куском хлеба, каждый гражданин, то есть. Без поддержки сверху век его, однако, короток и там. Возьмите Кадум. Как он попал под власть графов? Люди дрались храбро, но злой рок преследовал кадумских военачальников, рок под названием народное собрание: и не было ни одного, который не был бы устранен после выигранной битвы и не казнен после проигранной. В таких городах много выдающихся людей, и все они - изгнанники.
Лицо Ванвейлена, вероятно, было ужасно в эту минуту. Арфарра заметил все и понял как подтверждение своих старых догадок.