Они поднялись, и Салават сказал: "А сейчас он говорит хадис пророка Мухаммада. "Пусть Аллах ниспошлет вам во всем Божью благодать, и объединит вас в благом".
Марья внезапно почувствовала прикосновение его пальцев. "Теперь можно, — нежно сказал юноша, — теперь мы вместе, Мариам, навсегда".
Девушка погладила его по руке и улыбнулась: "Да, Салават".
На деревянных половицах горницы лежал тонкий, золотой луч лунного света. Марья подперла щеку рукой: "А ведь у вас можно много жен брать, я слышала, казаки говорили".
— Да, — Салават сидел рядом с ней, — только мне никого другого кроме тебя не надо, Мариам.
— А Зульфия с дочкой к матери своей ушла, — вспомнила девушка. "Так жалко ее — молодая, и уже вдова. Салават мне сказал, что мужа ее на заводы забрали, и умер он там".
— Мне тоже, — она положила белокурую голову ему на плечо, — не надо, милый.
Юноша взял ее нежные пальцы и поцеловал — один за другим, медленно. "Помнишь, — тихо сказал он, — я тебе говорил, что еще никогда…, Я не знаю, вдруг тебе не понравится, Мариам…"
— Ну как мне может не понравиться, — Марья подняла руку и, отведя назад его густые, мягкие волосы, прижалась щекой к его щеке. "Все будет хорошо, милый, мой, теперь все будет хорошо".
— Федя, — на мгновение подумала она, нежась под его поцелуями. "Ведь тогда, как мы повенчались, так же было — только я боялась, хоть матушка мне и рассказала, но все равно — страшно было. Господи, какое счастье. И Федя тоже — такой ласковый был, не торопил меня, говорил, как он меня любит…"
— Ты — как луна, — сказал Салават, взяв ее лицо в ладони. "Прекрасней тебя никого на свете нет, моя Мариам, любовь моя".
Она обняла его — сильно, всем телом, — и тихо проговорила на ухо: "Вот так, да, мой милый, иди сюда, иди ко мне…"
— За что мне такое счастье? — подумал юноша. "Никогда, никогда я ее не оставлю, буду рядом, — сколь долго я жив. Как я ее люблю, и слов таких нет, чтобы это сказать…"
— Я нашел, — шепнул он, потом, целуя ее, устраивая у себя на плече, — нашел слова, Мариам. Потому что мы вместе, моя радость. Вот, — он коснулся губами высокого, белого лба, — послушай…
— Мариам, ты — как ясного неба привет, в твоих синих очах звезд немеркнущих свет, — медленно, неуверенно сказал он, и, покраснев, попросил: "Можно?"
Он поцеловал трепещущие веки: "Знаешь, когда гаснет закат, и на небо восходят звезды — вот такого цвета твои глаза".
— Это взгляд бездонный твой, напоенный синевой, — вдруг подумал юноша. Улыбнувшись, он покачал головой: "Пусть летит, Аллах запомнит эти слова, и даст кому-нибудь другому, мне не жалко".
— Я люблю тебя, — он прижал ее к себе поближе и, увидев, как лукаво изогнулись алые губы, жалобно спросил: "Ты, наверное, спать хочешь?"
— Ну отчего же, — Марья приподнялась на локте и он, почти не веря, что может сделать это, провел губами по белоснежной, горячей груди.
— Вот так, — сказала девушка, устроившись сверху, накрыв их обоих теплым потоком волос. "И так будет всегда, Салават".
— Да, — сказал он, любуясь ее прекрасным, улыбающимся лицом, — да, Мариам.
Интерлюдия
15 сентября 1774 года, Яицкий городок
В лазоревом, ярком небе плыли, перекликаясь, журавли. У входа в атаманскую избу было шумно, скрипели колеса телег. Невысокий, легкий мужчина, спешившись, кинув поводья солдату, недовольно сказал: "Развели тут гвалт, аки на базаре. Кто по службе тут не должен находиться — так к своим постам и возвращайтесь. Когда Емельку доставили?"
— На рассвете еще, ваше превосходительство! — вытянулся перед ним офицер. "Его же полковники, они сейчас там, — поручик указал в сторону зарешеченных окон острога, — сидят, на милость надеются".
— На милость, — генерал стянул тонкие кожаные перчатки. Встряхнув светлыми, запыленными волосами, он ядовито повторил: "На милость. В оковах они?"
— А как же, — заторопился офицер, — Емелька тоже — в кандалах. Только ваше превосходительство, — офицер замялся, — может, поедите сначала, все же в седле долго были. Там уже бочонок с икрой привезли, стерлядей…
— Да хоша бы они своими стерлядями дорогу до Москвы вымостили, — резко заметил мужчина, — сие не Яику, ни казакам — не поможет более. Ладно, — он вздохнул и провел ладонью по лицу, — допрашивать мерзавца сего — дело долгое. Пойдем, Павлуша, — он ласково улыбнулся, глядя в юное лицо поручика, — поедим. Охраняют хорошо его? — он кивнул на избу.
— Мышь не проскочит, — гордо ответил поручик. Они направились к соседней избе, на пороге которой стоял караул солдат.
Вымыв в сенях руки, генерал взглянул на стол и усмехнулся: "И, правда, богато. Ты там, в окно все же посматривай, Павлуша, мало ли что".
— Есть! — вытянулся офицер. Мужчина нежно велел: "Да ты сядь, сядь. Вот так, бочком, — и поешь, — он стал разливать дымящуюся уху по глиняным тарелкам, — и не пропустишь, ежели кого увидишь".
— Хлеб совсем свежий, — подумал генерал, берясь за ложку. "Господи, теперь еще Емельку этого в Симбирск везти, а оттуда — в Москву. И башкиры гуляют, все никак не успокоятся, ни Салавата пока не поймали, ни этого Кинзю Арсланова. Емельку его атаманы и предали, ну да о сем нам еще римская история говорит, греческая — тако же".
Он покосился на поручика и ворчливо спросил: "Что нынче читаешь, Павлуша?"
Юноша застыл, не донеся до раскрытого рта ломоть хлеба с икрой: "Так ваше превосходительство, разве ж до чтения сейчас…"
— Ну и дурак, — ласково заметил генерал. "Да это оттого, что молод ты. Я вот Юлия Цезаря перечитываю, записки его, о войне галльской. Вот смотри, Павлуша, большого ума был человек — а все равно — не разглядел заговора. Что нам сие говорит?"
— Вот же привязался, — нежно подумал поручик. Прожевав икру, он ответил: "Что наш долг, как армии — охранять покой и благоденствие ее императорского величества Екатерины Алексеевны и цесаревича Павла Петровича!"
— В общем, — улыбнулся генерал, — верно. Ты ешь, голубчик, — а то тебе потом еще допрос записывать, как бы ни до ночи он растянулся, — генерал вздохнул и положил себе розовых, теплых, вареных стерлядей.
— Не велено! — сердито сказал солдат, преграждая путь мощному, высокому, рыжеволосому мужику. "Никого не велено допускать! Сие есть бунтовщик и разбойник, государственный преступник, к нему доступ только для офицеров разрешен".
— А не для всякой швали, — добавил второй солдат, разглядывая изорванный кафтан и потрепанные сапоги мужика.
Мужик порылся в кармане и раскрыл руку — на исцарапанной, темной от въевшейся пыли, ладони, блистал, переливался золотой самородок — размером с волошский орех.
— Пожалуйста, — сказал он, — мне хоша бы на одно мгновение, жена у меня….
Солдат взглянул в измученное, обросшее рыжей бородой лицо, и сердито велел: "Сие убери, на службе мы. Ладно, — он махнул рукой, — проходи, мы в сенях постоим. Только быстро".
Мужик шагнул в горницу и второй солдат вздохнул: "Господи, первый такой…, А сколько их еще будет. Колесовать бы этого Емельку, безжалостно. Пошли, Григорий, присмотреть все же стоит за ними".
Федор встал на пороге и увидел черные, чуть с сединой волосы мужчины, что сидел, сгорбившись, повернувшись к нему спиной, на лавке.
— Может, не надо? — горько подумал он. "Я уже в Оренбурге сие слышал, от того капитана, что приютил меня. У него тоже — на его глазах дитя убили, и жену увели, а он раненый лежал. Как это он мне сказал: "Не хочу ничего знать, померла моя Наталья Васильевна, и все. Дай ей Господь вечный покой". И бутылку водки выставил. Хороший мужик. Нет, я так не могу — там же Миша оставался, Иван Петрович…, Надо знать".
Федор откашлялся и сжал кулаки: "Магнитную крепость помнишь?"
— А кто спрашивает? — усмехнулся Пугачев. Он тяжело, бряцая кандалами, повернулся на лавке.
Федор взглянул в смуглое, с подбитым, заплывшим глазом, лицо: "Инженер тамошний, с рудника, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов".
— Живой, значит, — Пугачев осмотрел его с головы до ног. "Выполз из-под земли, да только опоздал, как я посмотрю".
Федор вспомнил влажную, тесную тьму шахты, острые края камней, и свет — невыносимо яркий, режущий глаза свет божьего дня. "А ведь я до сих пор не знаю, сколько я там пробыл, — подумал он, — четыре дня, али пять. Еще хорошо, что флягу воды с собой взял, как уходил. А как вернулся — от крепости одно пепелище осталось, и трупы, птицами исклеванные. И крест во дворе, похоронили все же кого-то".
Он молчал. Пугачев, усмехнувшись, спросил: "А что тебе надо-то, инженер?"
— Где? — он поднял запавшие, обведенные темными кругами, голубые глаза. "Где все? Жена моя, брат ее, мальчик, Мишей его звали, Иван Петрович где, он тоже инженер был?"
Пугачев растянул в улыбке губы. "Мальчика пристрелил, инженера твоего повесил, а жену — он внезапно облизнулся, — сие рассказ занятный, Федор Петрович, послушать хочешь?"
— Где она? — чувствуя, как наворачиваются на глаза слезы, повторил Федор.
— В блядях при себе держал, — небрежно ответил атаман, — а как понесла она, — войску отдал. Ну да казаки ей натешились, и горло перерезали. Как мы из-под Казани на юг повернули, — он помолчал, — в пыли у дороги валялась. Овдовел ты, Федор Петрович, какая жалость, — издевательски рассмеялся Пугачев и тут же, схватившись за лицо, крикнул: "Сука!"
— Да я тебя сейчас этими руками и убью, — Федор встряхнул его за плечи. Брызги крови из разбитого рта полетели во все стороны. Он услышал у себя за спиной резкий, злой голос: "Это что тут еще такое! А ну вон отсюда! Кто сие?"
Федор повернулся, и посмотрел с высоты своего роста на тонкого мужчину в военной форме: "Инженер бывшего рудника Магнитного, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов".
— Господи Иисусе! — мужчина перекрестился. "Феденька!"
Федор внезапно вспомнил что-то детское, давнее, — веселый голос отца в гостиной их петербургских комнат. "А вот я кого вам привел, ребятушки, вашего любимого майора!"
— Александр Васильевич! — прошептал он и, вытерев глаза, повторил: "Александр Васильевич!"
Суворов разлил по стаканчикам водку: "Ты выпей, Феденька. Сие не поможет, конечно, но хоть так…, - генерал махнул рукой и подумал: "Выплакался вроде. Господи, бедный мальчик, глаза-то у него — будто старик передо мной сидит".
— А я тебя с тех пор и не видел, как мы с твоим батюшкой покойным на войну уходили, — вздохнул Суворов. "Семь лет тебе тогда было, а Степушке — пять. А через два года Петр Федорович при Кунерсдорфе погиб. Знаешь, как сие было-то?"
— Знаю, — кивнул Федор. "Матушке тот поручик написал, коего отец с поля боя вытащил, раненого. Донес до наших позиций, а там его и убило осколком. А поручик жив остался".
— А Елена Ивановна? — осторожно спросил Суворов. "Жива матушка ваша, Федя?"
— Умерла, когда я в Гейдельберге учился, — Федор посмотрел на бутылку: "Да ну ее. Лучше все равно — не становится".
— Ты поешь, — поймав его взгляд, сказал Суворов. "Поешь, я потом тебя в своей избе устрою, и спи, Феденька. А Степан где?"
— Капитан-поручик в эскадре графа Орлова, — Федор усмехнулся, — в Средиземном море плавает.
— Так он у тебя до адмирала дослужится, — ласково сказал Суворов, — раз в двадцать два года уже такой чин имеет. Ты вот что, Феденька, — он взглянул на мужчину, — ежели хочешь, так потом с нами на Москву отправляйся. Мне этого, — генерал мотнул головой в сторону двора, — туда довезти надо…
— Александр Васильевич, — мрачно ответил Федор, — я если его хоть один раз еще увижу, то сразу и убью, на месте. Нет, — он потер лицо руками, — теперь Урал восстанавливать надо, после этой смуты, — мужчина выматерился, — все заводы с рудниками в руинах лежат. Мне тут надо быть, Александр Васильевич.
— И потом, — он достал из кармана золотой самородок и потрепанную тетрадь, — я тут на хорошее месторождение наткнулся, пока к Оренбургу шел. Там прииск ставить надо, я карту сделал, грубую, — Федор полистал тетрадь, — как до Екатеринбурга доберусь, до горной экспедиции, так займемся этим. Спасибо вам, — он поднял голову от чертежа.
— Восемь месяцев с женой прожил, — горько подумал Суворов. "Господи, да за что это ему?".
— А ты, Феденька, знай, — Суворов налил ему еще водки, — коли ты захочешь по стопам отца своего пойти, у меня место такому инженеру, как ты, всегда найдется. Я после Москвы в Крым поеду, дивизией командовать, так что, — он улыбнулся, — если надумаешь по военному ведомству служить — милости прошу.
— Посмотрим, — тяжело вздохнул Федор. Он бросил взгляд на изящный, отделанный слоновой костью пистолет, что лежал на краю стола.
— Бери его себе, — сказал Суворов. "Хоша память о твоем Иване Петровиче будет, на Волге, — генерал дернул щекой, — сей Емелька тоже ученого повесил, Георга Ловица, из Академии Наук. Ты не волнуйся, Феденька, я обо всем этом в Санкт-Петербург напишу, чтобы знали они".
— Я сам, Александр Васильевич, — Федор потянул к себе чернильницу. "Мы же с Иваном Петровичем друзья были. Лучше, чтобы я это сделал".
— Ну, хорошо, — Суворов поднялся и погладил рыжие, запыленные волосы. "А ты Феденька, выспись, в баню сходи и езжай в Екатеринбург. У нас как раз туда отряд отправляется, доберешься спокойно".
— Мы там венчались, — вдруг сказал Федор. "В Екатеринбурге. Покровом прошлого года. Хорошо, — Александр Васильевич, — он повернулся, и Суворов увидел его глаза, — только я сначала в собор схожу, надо панихиду отслужить. По ним, — добавил Федор и окунул перо в чернильницу.
Суворов перекрестил его на пороге и тихо закрыл дверь горницы.
Федор вытер рукавом рубашки слезы и написал по-немецки: "Дорогой герр Эйлер, считаю своим долгом, как друг мистера ди Амальфи, сообщить вам печальные известия…"
На паперти Михайло-Архангельского собора было людно. Федор спросил какого-то казака: "Что это тут толпа такая? Вроде не престольный праздник".
— За панихидами стоят, — мрачно сказал казак, придерживая перевязанную тряпками руку. "И служат, и служат, и конца-края этому не видно, мил человек. Хорошо этот, — казак хотел выматериться, но сдержался, глядя на образ Спаса над входом, — погулял, теперича долго будем за упокой невинно убиенных молиться".
Священник вскинул на Федора усталые, покрасневшие глаза и мужчина понял: "А ведь он тоже кого-то потерял, я этот взгляд знаю".
— Рабу божью Марию, раба божьего отрока Михаила, — перо священника на мгновение запнулось, однако он продолжил писать, — и раба божьего Иоанна, — попросил Федор.
— Иван Петрович же англиканином был, — подумал мужчина. "Да все равно".
— И за здравие, — вдруг добавил Федор. "Младенца Софии. Пожалуйста".
Он стоял, слушая знакомые слова, вдыхая запах ладана: "Приведу тут все в порядок и поеду к Александру Васильевичу. Не могу я на Урале оставаться, иначе сердце разорвется. Все равно, — Федор перекрестился, — не сегодня, так завтра воевать будем, не с турками, так с кем-то другим, люди занадобятся.
Господи, дай им вечный покой и приют в обители своей, и сохрани Ивана Петровича дочку — все же круглой сиротой осталась, бедная".
Федор вышел из темного собора и зажмурился — осеннее солнце било в глаза, вдалеке поблескивал Яик, и все летели, летели на юг птицы.
— К октябрю уже и на севере будем, — подумал он, и, в последний раз посмотрев на купола собора, вздохнул: "Вот и все".