– Слыхала я что-то краем уха про эту гору, – молвила она наконец. – Но не знала, что она может исцелять. Верно говорят: век живи – век учись… Может, и правда стоит попробовать.
– Конечно, стоит! – с уверенностью поддержала Тихомира, чувствуя тёплую искорку надежды, зажёгшуюся в сердце. – Не только сила Лалады может прогонять хвори, но и наша покровительница Огунь жаром своего пламенного сердца умеет исцелять тех, кто вверил свою жизнь под её власть и защиту, кто служит ей и почитает её.
– Что думаешь, дитя моё? – обратилась Твердяна к дочери, хотя внутренний свет решимости уже озарил её лицо, сделав его черты сосредоточенно-острыми.
– Тебе решать, – ответила Горана. – Больше ничего в голову не приходит, как ни крути.
– Значит, остаётся только возложить наши надежды на Огунь, – заключила Твердяна. – Благодарю тебя, Тихомира, за добрый совет… Ну, утро вечера мудренее – идёмте сейчас отдыхать, а на рассвете отведёшь нас на Ворчун-гору.
Сказано – сделано. Твердяна поднялась из-за стола и, бережно поддерживаемая дочерью под руку, поклонилась гостье и вышла. Тихомире оставалось только последовать их примеру и отправиться в свою комнату.
Лечь-то она легла, да только сон не шёл. Все мысли беспокойным роем устремлялись к огнедышащей горе, чьё алое дымящееся жерло стало средоточием их чаяний, и Тихомира, покинув мягкую постель, перенеслась на свой родной суровый север – под звёздный купол глубокого чёрного неба. Шагнув из прохода и ощутив сквозь подошвы обуви горячую шероховатость камней, она окунулась лицом в палящее дыхание раскинувшегося перед нею круглого озера лавы, которое озаряло желтовато-красным отсветом края огромной впадины на вершине горы. Было оно шириною около версты, а окружала его узкая полоса берега. На поверхности озера темнели причудливо-складчатые наплывы остывающей лавы, в трещины между которыми сочилось ярко-рыжее сияние и нестерпимый, пахнущий серой жар. Лишь в двух местах у самой кромки берега прорывалась наружу раскалённая кровь земли, кровь Огуни. Вспучиваясь и сердито бурля, она ломала корку и пускала извилистые лучи новых трещин, а из недр горы слышался низкий, рокочущий гул, от которого ступни Тихомиры ощущали дрожь каменной тверди.
Сама Ворчун-гора не отличалась большой высотой, её пологие склоны поросли пушистым ковром из трав и невысоких редких кустиков. Издали она очертаниями напоминала огромный нарыв на лице земли, из плоско срезанной вершины которого в ночное небо поднимался тревожными воспалённо-кровавыми клубами дым. На сотню вёрст окрест не было ни одной, даже самой захудалой деревушки, а потому, когда гора захлёбывалась и давилась жгучими соками своего нутра, выплёскивая их вниз по склонам, ничья жизнь не подвергалась опасности. Пустынные это были места… Только дух Огуни витал над рокочущим и окутанным дымными крыльями пожара жерлом. Мысленно поговорив с богиней и попросив её о помощи, Тихомира вернулась в дом Твердяны.
Когда дым над вершиной горы стал розовато-пепельным в первых лучах простуженной северной зари, ноги незрячей оружейницы ступили на складчатый рисунок застывшей лавы на берегу огненного озера. Сопровождали её Горана с Тихомирой, а матушка Крылинка, проводив их лишь полным слёз взглядом, осталась дома. Чем ближе они подходили к кромке бурлящей лавы, тем гуще и страшнее становился жар, словно они попали в огромную плавильную печь.
– Припекает, – усмехнулась Твердяна, прислушиваясь к гулу огнедышащей горы. – Но нам ли, детям Огуни, бояться горячего? – И добавила, со скрипом сминая в руке пригоршню серебристо-чёрной лавовой крошки: – Ты права, Тихомира, сильное это место… Не обманывают ваши северные предания – дух богини недр здесь обитает, я чувствую. Веди меня.
– Да пребудет с тобой Огунь, – шепнула Горана. – Я верю, всё получится.
Ноги Твердяны в мягких чунях чутко ощупывали небольшой каменный уступ как раз над пламенеющим проломом в корке, в котором дымилась и булькала, разбрасывая кроваво-алые брызги, огненная жижа. Любая живая плоть, упав в неё, тут же обуглилась бы и превратилась в прах, но только не плоть того, кто посвятил себя богине земных недр. Зная это, Тихомира всё-таки не могла не чувствовать жаркий ток волнения, струившегося в жилах, как расплавленный металл.
– Прямо, – прошептала она, стоя у Твердяны за плечом.
Оружейница чуть кивнула, напряжённо двинув лопатками и напружинив в коленях ноги. Казалось, она созерцала опустевшими глазами только ей видимые чертоги… Кто знает – может, она сейчас лицезрела саму Огунь, поднимающуюся из недр на лепестках огненного цветка, в платье, сотканном из текучего и подвижного, дышащего пламени?
Взмах рук – прыжок – брызги – гром горной утробы…
Гулкая, наполненная биением сердца тишина в ушах Тихомиры.
Лава сомкнулась над Твердяной, поглотив её. Мгновения, огромные, как горы, рокотали под ногами, скрипели на зубах песком, закладывали уши. Тугое давление времени, огнедышащая вечность…
«Бух, бух, бух», – раздавалось то ли в глубине горы, а то ли в висках Тихомиры.
На берегу открылся проход, и из него шагнула жутковатая фигура – оживший сгусток лавы с руками и ногами. Он рухнул рядом с Гораной, повернулся на спину и замер; грудь поначалу вздымалась, но по мере остывания лавы делала это всё реже и натужнее.
– Она задохнётся! – взволнованно вскричала Горана, касаясь тонкой серебристой плёнки на поверхности человекообразного сгустка, под которой ещё дышала красным жаром «кровь Огуни». – Корка застынет и сдавит ей грудь!
Древнее сказание ничего не говорило о том, как дышать под панцирем отвердевшей лавы; вся надежда была на волшебный сон, который наступал после погружения в огненное озеро. О том, что творилось под слоем медленно остывающей жижи, покрывавшей тело Твердяны, Тихомира с Гораной могли только гадать, и им оставалось лишь довериться преданию о целительной силе крови Огуни. Горана, переживая за родительницу, то и дело порывалась освободить её из плена лавы, но Тихомира удерживала её от этого.
– Погоди, погоди. Видимо, всё так и должно быть, как же иначе? Матушка Огунь не позволит случиться беде. Не трогай, не прерывай исцеление. Зря, что ли, твоя родительница в огненном озере купалась?
Солнце поднималось тяжёлым багровым шаром над дымящейся каменной чашей, и поверхность лавового озера казалась в дневном освещении совсем чёрной, как пустая глазница. Полный тревоги взгляд Гораны не отрывался от Твердяны, которая застыла на берегу рухнувшей статуей.
– Ох, не знаю, не знаю, что из этой затеи выйдет, – бормотала она. – Неспокойно мне что-то.
– Сама же говорила, что веришь в добрый исход, – напомнила Тихомира.
– Да я просто родительницу как-то поддержать хотела, – вздохнула Горана.
Когда корка на теле оружейницы немного остыла и схватилась, они перенесли её с горы в кузню. Изумлённые работницы бросились по приказу Гораны расчищать большой рабочий стол под навесом; когда на него опустили Твердяну, все, оставив работу, столпились вокруг.
– Что же это с хозяйкой нашей кузни стряслось? Неужто окаменела? – переговаривались работницы, со страхом глядя на Твердяну, и правда похожую на каменное изваяние.
– Она окунулась в огненное озеро на Ворчун-горе, – объяснила Тихомира. – Будем надеяться, что сила Огуни ей поможет, и она освободится от этой корки здоровой и зрячей.
Ей с Гораной стоило немалого труда заставить всех вернуться к работе. Ещё бы! Фигура Твердяны, покрытая серебристо-серой бронёй, притягивала взгляд, завораживала и погружала в оцепенение своей таинственной жутью. Казалось, это искусный каменщик вырубил из куска скалы точное подобие оружейницы в полный рост, а потом нанёс серую краску, смешанную с истолчённым в мельчайшую крошку стеклом.
Когда рабочий день уже клонился к концу, Горана подошла к Тихомире. Её волнение выражалось теперь лишь в нервной дрожи ноздрей и желваках, бугрившихся под скулами.
– Сколько ей так лежать? – вполголоса спросила она. – Что ваше северное поверье говорит насчёт этого?
– Точно не знаю. Вестимо, пока корка совсем не застынет, – ответила Тихомира.
Горана постучала по плечу родительницы пальцем – послышался звон, в котором сквозила высокая, чистая стеклянная гулкость.
– Твёрдая уж, – сказала она, хмурясь.
Между тем подошли её дочери-близнецы, поблёскивая стройными, ладно вылепленными туловищами. Вдумчивая Светозара старательно изучала кузнечное дело, а непоседа Шумилка говорила, что она здесь временно: если всё же начнётся война, она вступит в дружину Радимиры. Боязливо тронув мерцающее покрытие, она спросила:
– Бабушка Твердяна хоть живая там?
– Не знаю, – грозно поблёскивая глазами, отозвалась Горана. – Это наша гостья с севера, Тихомира, надоумила её в огненное озеро на Ворчун-горе окунуться… Надеюсь, она знает, что говорит.
Холодящая пелена мурашек скользнула по лопаткам северянки, а сердце едва не треснуло, словно покрывшись такой же мерцающей корочкой, какая скрывала под собой Твердяну. Однако в его глубине сияло горячее ядро безоглядной веры в чудотворную силу богини-покровительницы.
– Огунь не попустит беды, – с глухим упрямством повторила она.
Небо, словно чувствуя всеобщую тревогу, закрылось тучами, задышало сырой зябкостью и спустило на землю серый занавес из холодных нитей… Яблони беспокойно шелестели мокрыми кронами и с каждым порывом ветра роняли маленькие зелёные завязи, вода скатывалась в серебристые капли в ложбинках широких бархатистых листьев капусты, а промокшие рубашки неуютно липли к плечам; шагая по влажно блестящим плиткам дорожки к дому, кошки заранее содрогались от мысли, что сейчас придётся успокаивать матушку Крылинку. В окне мелькнули её сердоликовые бусы: она напряжённо ждала возвращения оружейниц.
Горана с порога обняла мать, полагая, видимо, что нежностью сумеет сладить с её волнением. А Крылинка, переводя огромные испуганные глаза с одной кошки на другую, пролепетала посеревшими дрожащими губами:
– Так я и знала… Чуяло моё сердце, что Твердяна не вернётся…
– Матушка, погоди ты плакать, – успокаивала её старшая дочь. – Исцеление ещё не завершилось, на это требуется время. Она сейчас в кузне, прийти не может… Но вернётся. Непременно.
– Когда? – прозвенел тревожным ледком голос Млады.
Чернокудрая кошка обнимала за плечи Дарёну, не менее перепуганную, чем матушка Крылинка. Тихомира, утонув в золотистом янтаре глаз певицы-чародейки, ощутила тёплую истому, пушисто защекотавшую сердце.
– Точно нельзя сказать… Но всё идёт как надо. Всё хорошо, – проговорила она.
И снова она не смогла совладать с собой – отвечая на вопрос Млады, не сводила глаз с Дарёны и обращалась скорее к ней, нежели к её супруге-кошке. Впрочем, тот же вопрос раскалённо искрился и в зрачках Дарёны.
Прослезившись, матушка Крылинка всё же взяла себя в руки, подала кошкам-оружейницам умыться и пригласила всех ужинать. В окна струилась дождливая сырость сада, серый сумрак вздыхал и хлюпал, а мысли Тихомиры устремлялись к Твердяне, лежавшей сейчас в кузне. Навес укрывал её от дождя, но её место было здесь, дома – за столом вместе с любящей семьёй.
Тихомире взгрустнулось. Там, на севере, без неё встретил короткое промозглое лето старый дом, построенный ещё прабабкой. По хозяйству управлялась младшая сестра с её супругой, а кузня в тёмном ельнике осталась на двух подмастерьях. Хоть сама Тихомира ещё не так давно получила звание мастерицы, но отказывать молодым кошкам, попросившимся к ней в ученицы, не стала – рассудила, что помощницы не будут лишними. Азам кузнечного дела они уже обучились и сейчас, должно быть, мало-мальски обслуживали деревню в отсутствие своей наставницы.
От дум о доме её отвлёк приветливый взгляд Дарёны, от которого по жилам Тихомиры разлилось медовое тепло, точно она выпила хмельного зелья. Сама собой на её губах расцвела улыбка, а ледяная корочка грусти стаяла с сердца, освобождая пушистые, как у сон-травы, лепестки нежности. Бессонная ночь сказывалась тупой ноющей болью в висках, но в постель идти не хотелось: душа рвалась на простор, в прохладу дождливого неба…
И снова не нашла Тихомира покоя на подушке. Перекинувшись в белую с рыжими подпалинами кошку, она бродила по сосновым склонам гор, хмелея от запахов ночи – цветов, трав, дождя, хвои. Горьковатое питьё тревоги вливалось в кровь, а где-то на краю неба, мучимого далёкими грозовыми сполохами, свежей трелью малиновки звенела песня. Всё смешалось в сердце Тихомиры: волнение за Твердяну, очарованность кареглазой певицей, мысли о вещем мече, покоившемся сейчас в разобранном виде в пещере на Кузнечной горе… Сливаясь в единый тоскливый зов, всё это побуждало к беспрестанному движению, надрывало душу и распирало грудь.
Утром площадка перед пещерой темнела от влаги, и только под навесами было сухо. Дождевая вода ушла по желобкам-водоотводам, а Твердяна всё так же недвижимо лежала на столе, где её оставили днём ранее. Приблизившись к ней, Тихомира радостно вздрогнула: затвердевшая корка подёрнулась трещинами! Северянка хотела позвать Горану, но та уже сама спешила к ней вместе с Огнеславой и близнецами.
– Пошло дело! – обрадованно воскликнула она, сверкнув глазами и белыми зубами в улыбке. – А ну-ка, посмотрим…
При лёгком постукивании молоточком панцирь покрывался всё более густой сетью трещинок. Когда на нём не осталось ни одного нетронутого местечка, Горана попробовала осторожно отковырнуть кусочек ножом. Получилось: несколько обломков корки с сухим стуком отвалились, но, к общему удивлению, под ними открылась не живая кожа, которую Горана боялась поранить, а ещё одно твёрдое покрытие. Оно блестело, как ледяная глазурь.
– Это ещё что за дела? – нахмурилась Горана озадаченно.
Тихомира в порыве нетерпения выхватила у неё нож и сама стала отщеплять корку, орудуя то острием, то ногтями. Первым делом она очистила лицо Твердяны, казавшееся серебристо мерцающей маской. Лоб, гладкая голова, подбородок, щёки, глаза, брови – всё было словно выточено из белого мрамора. Даже складочки зажмуренных век проступали.
– И впрямь окаменела, – ахнул кто-то.
Горана с яростным рычанием ударила обоими кулаками по твёрдой груди своей родительницы, оскалилась на Тихомиру.