Когда Обнорский задремал снова, картина сна сменилась. Он увидел себя, праздно шатающегося по аэропорту Шереметьево-2. Снова знакомая фигура женщины – на этот раз девушка торопливо шла к прозрачным дверям какого-то служебного входа, уже у самых дверей она медленно обернулась, и Андрей узнал стюардессу Лену из экипажа, доставившего его в Аден. Обнорский бросился было за девушкой, но споткнулся о какой-то чемодан, начал падать, а потом услышал знакомый голос Степаныча:
– Та не пихайся ты, Андрюха, спи мирно… Или ты меня спутал с кем?
Короткие смешки, вспыхнувшие в машине, на мгновение разрядили невеселую атмосферу, но мгновение это быстро прошло – словно спичка вспыхнула и погасла в угрюмой темноте…
До Шакра добрались лишь через день, и все были настолько вымотаны дорогой, что ни о каком «штурме с ходу» не могло быть и речи, – в этом варианте, скорее всего, просто полегла бы вся бригада. Да и вообще, когда Громов тщательно осмотрел при помощи специального бинокулярного аппарата линию обороны северян, он лишь присвистнул и стал необычайно мрачен.
Решено было занять рубеж на близких подступах к Шакру, укрепиться и послать полвзвода в поиск – надежда на «языка» была призрачной, но все-таки… Из пятнадцати ушедших в поиск солдат (они все сами были северянами – из той самой «северной» роты батальона коммандос) назад к утру вернулись семеро. Перед рассветом Андрея, беспокойно спавшего на куске поролона рядом с машиной, разбудили отзвуки очередей и взрывов вспыхнувшего километрах в семи от позиций бригады боя. Бой длился всего минут двадцать, но его ожесточение улавливалось даже не слухом – кожей…
«Языка» поисковики все-таки приволокли с собой – им оказался пацаненок лет шестнадцати на вид, на котором разодранная камуфлированная песчанка северного спецназа смотрелась снятой с чужого плеча. То, что «языком» оказался именно этот щуплый солдатик, заметно повысило боевой дух бригады (даже несмотря на первые потери). Подсознательно ведь каждый наделял противника сверхъестественными физическими данными и бог знает каким тайным оружием… У страха, как известно, глаза велики, и именно в таком состоянии очень важно своими глазами увидеть, что этот страшный противник такой же человек, как и ты, что ему тоже страшно, даже более чем страшно…
Правда, практической пользы захваченный северянин принес мало – если, конечно, измерять эту пользу в битах выпотрошенной из него информации. Парнишка оказался малограмотным и плохо обученным, в армии ЙАР служил всего четыре месяца, из-за чего, собственно, и позволил себе задремать прямо в боевом охранении. По его ответам выходило, что северян в Шакре вовсе не батальон, а немногим более роты, причем из серьезных огневых средств у десанта было всего три тяжелых пулемета ДШК да несколько «безоткаток»[49].
Комбрига и замполита показания пленного чрезвычайно обрадовали (совместный марш-бросок сблизил непримиримых соперников – они начали нормально общаться и даже шутить друг с другом), а вот Громов, присутствовавший вместе с Обнорским на допросе, почему-то хмурился. Когда Абду Салих сделал охране знак увести пленного, советник неожиданно попросил разрешения задать еще несколько вопросов. Обнорский, переводя их, очень удивился: подполковник интересовался вещами, которые, казалось бы, не имели никакого отношения к конкретной сложившейся вокруг Шакра ситуации.
– Ты умеешь читать и писать?
– Нет, совсем немного. Буквы знаю, а читать не могу.
– Много у тебя братьев и сестер?
– Пятеро – три брата и две сестры.
– У тебя при обыске нашли сигареты – ты куришь?
– Немножко… Но я бросил со вчерашнего дня. Только перед сном одну сигаретку курю.
– А кат[50] ты жуешь?
– Да, жую, кат – это хорошо, он помогает жить.
– Тебя взяли с оружием в руках… Как называется твой автомат?
– Э… э… «Макаров».
– «Макаров» – это пистолет, а я спрашивал про автомат.
– Э… э… «Калаников»?
– «Калашников»… Что же ты даже не знаешь названия оружия, которым воюешь?
– Зато я знаю номер автомата.
– Сколько ты получаешь денег в месяц?
– Немного, по-вашему получается примерно пятьдесят два динара… Десять оставляю себе, остальные отсылаю домой семье.
– Старшие солдаты тебя не обижали?
– Нет, меня даже от тренировок все время освобождали, от занятий, чтобы не уставал и привыкал постепенно.
– Какие страны на Земле ты знаешь?
– Их много… СССР, Куба, Британия, Россия, Франция… Есть еще, но я забыл…
– Про Америку слышал что-нибудь, про США?
– Слышал, но… я забыл.
– Америка – хорошая страна?
– Да, очень хорошая.
– Понятно… А про Ленина слышал что-нибудь?
– О, Ленин, конечно, слышал…
– Что слышал?
– Не помню точно, но, клянусь Аллахом, это очень хороший человек…
С каждым новым своим вопросом и полученным ответом Громов все больше и больше мрачнел, не обращая внимания на откровенно веселившихся Мансура и Абду Салиха. Обнорский тоже невольно улыбался, переводя наивные ответы маленького солдатика. Когда пленного увели (Мансур перед этим что-то шепнул сержанту-конвоиру), Громов покрутил головой и неохотно сказал, не обращаясь ни к кому конкретно:
– Мне кажется, его показаниям нельзя доверять…
– Почему? – Абду Салих подался вперед, а Мансур замер с незажженной сигаретой во рту.
Громов вздохнул, пожевал нижнюю губу и пояснил:
– Это «иван»[51], пустышка… Его специально нам подсунули, он набит дезой по уши, только сам об этом не знает… Я про такое слышал у нас в Союзе. Даже не только слышал…
Подполковника прервала какая-то возня в небольшом удалении от палатки-шатра, в которой происходил разговор, потом раздался протяжный тоненький крик-всхлип, оборванный короткой автоматной очередью, и все снова стало тихо.
– Что это? – Обнорский вскочил со складного стульчика и попытался поймать взгляд Абду Салиха, но тот как раз занялся перешнуровкой своего ботинка. Андрей оглянулся на Дмитрия Геннадиевича, тот вздохнул и сказал устало:
– Сядь, Андрюша… Это не тревога…
Обнорский сел, продолжая недоуменно крутить головой. Майор Мансур закурил наконец свою сигарету, сделал первую длинную затяжку и обратился к Громову, старательно выговаривая русские слова (у него был характерный почти для всех арабов акцент – Мансур не мог выговорить звук «п», вместо него все время получалось «б»):
– Товарищ Дмитрий, по-моему, вы немного переоцениваете наших северных друзей… Пленный был обычным солдатиком-новичком, таких много в любой части… У нас таких тоже много… Я не думаю…
– Постойте! – До Обнорского наконец дошло, почему Мансур говорит о пленном в прошедшем времени. – Этого парня что – расстреляли?!
Мансур пожал плечами и хладнокровно кивнул:
– В условиях боевой обстановки… У нас ограничен запас воды и еды, а колодцы – только в Шакре. Если их еще не взорвали. К тому же для охраны пленного надо постоянно выделять людей, а их и так немного…
– Подожди, Мансур, подожди, – затряс головой Андрей, – но он же пленный?
Замполит щелкнул языком и улыбнулся – улыбка эта могла означать все что угодно. Обнорский вскочил и, не обращая внимания на окрик советника, выбежал из палатки. Маленькое скрюченное тельце лежало метрах в тридцати от штаба, отбрасывая на красноватый песок длинную утреннюю тень. Двое сержантов, отложив автоматы, перекуривали, а трое раздевшихся до пояса рядовых лениво копали яму. Пленный лежал, странно вывернув голову и поджав колени к груди, словно пытался в смертной муке свернуться калачиком. Андрея замутило и затрясло, но блевануть он не успел – сзади неслышно подошел Громов, взял Обнорского за плечи и сказал жестко:
– Пойдем-ка!
Пустыня вокруг Шакра была каменистой, барханы желто-розового песка чередовались с красно-коричневыми обломками старых скал, за один из которых советник и завел Андрея.
– А куда мы идем?.. – начал было спрашивать Обнорский, но договорить не успел – чудовищной силы удар под дых сначала согнул его пополам, а потом заставил и вовсе упасть на песок.
Подполковник спокойно присел рядом, пожевывая нижнюю губу, дождался, пока Андрей перестанет судорожно заглатывать ртом воздух, и тихо, но очень твердо заговорил:
– Детство благородное в жопе заиграло? Ты что себе позволяешь? Что ты охаешь и мечешься, как гимназистка по казарме? Это – война, а не турпоход. Точнее – это-то как раз еще не война, это еще цветочки, а что с тобой начнется, когда ягодки пойдут?! В обмороки падать начнешь? Негодовать и ручки заламывать? Тогда на хуй было сюда приезжать – капусту задарма даже блядям не платят… Чтобы больше я таких сцен не слышал и не видел… Или тебе хочется, чтобы мы от наших друзей по девятиграммовому шукрану[52] в спину получили? Мальчонку жалко стало? Ты бы лучше меня пожалел, Семеныча, баб наших с детишками… да и своих мамку с папкой. Жалостливый какой нашелся… Запомни раз и навсегда – на войне людей не убивают, на войне уничтожают врагов. Все, точка. А по всем лирическим вопросам – к товарищам Пушкину и Лермонтову, но в другое время и в другом месте. Еще раз истерику закатить надумаешь – пеняй на себя! Понял?
– Понял, – угрюмо кивнул отдышавшийся Обнорский, выплевывая песок, попавший в рот. Не глядя Громову в глаза, он полез в карман за сигаретами и долго не мог зажечь спичку – тряслись руки.
– Дай мне, что ли… – Дмитрий Геннадиевич протянул руку к пачке.
Андрей удивленно поднял на него глаза:
– Вы же не курите?..
– А тебе что, жалко?
– Да нет, Дмитрий Геннадиевич, – засуетился Андрей. – Берите, конечно, просто я удивился…
Они быстро выкурили по сигарете, и Громов поднялся с теплого песка:
– Все, проехали и забыли. Пошли в палатку, и сострой морду полюбезнее. Как я тебя – не очень? В штаны не навалил?
– Нет, – невольно улыбнулся Обнорский. – Со штанами порядок.
– Значит, старею, – вздохнул подполковник. – Возраст… В Союзе, если я какому-нибудь солдатику в пузо двигал, тот обязательно обсирался. Последний раз перед отъездом в Йемен попробовал – еще получалось…
Несмотря на возражения Громова, Абду Салих с Мансуром решили все-таки атаковать Шакр, не дожидаясь подхода танков Восьмой бригады и курсантских рот. Пользуясь складками местности и естественными укрытиями, бригада взяла деревушку в полукольцо и медленно сжимала его, подбираясь все ближе и ближе. Северяне реагировали на это довольно вялым огнем из автоматов и ручных пулеметов. Когда до домов Шакра было уже, что называется, рукой подать, по селению ударили Б-10, минометы и тяжелые пулеметы. Обнорский моментально оглох от грохота, рядом с ним одновременно справа ударил гранатомет, а слева – «безоткатка», в ушах поплыл тягучий звон, и все внешние звуки проникали в мозг как сквозь вату.
После короткой артподготовки Абду Салих пальнул в воздух из ракетницы, и цепи десантников в темной пятнистой форме, хорошо различимой на фоне песка и скал, с ревом бросились в атаку. В следующее мгновение Обнорскому показалось, что Шакр взорвался изнутри, – оттуда ответили огнем такой плотности, что отдельных выстрелов было даже не различить, автоматные и минометные очереди, минометные хлопки и гавканье орудий слились в монолитный мрачный вой. Громов моментально сбил Обнорского и Семеныча на песок и, рявкнув: «За мной!» – быстро пополз за скалы. Андрей и Дорошенко последовали за ним, не раздумывая и даже не оглянувшись ни разу в сторону атакующих цепей.
Обнорскому показалось, что стрельба стихла довольно быстро, но, когда он глянул на часы, оказалось, что от момента начала штурма до того, как из Шакра перестали стрелять, прошло около часа… Дорошенко, Громов и Обнорский все это время молчали, лишь Семеныч вздохнул горько и сказал тихо, вроде как самому себе:
– Я-то шо тут делаю? Парашюты, как я вижу, здесь никому нэ трэба…
Дмитрий Геннадиевич и Андрей сделали вид, что не расслышали его слов за грохотом выстрелов и разрывами мин и снарядов…
Потери Седьмой бригады от неудачного штурма были впечатляющими – тридцать девять убитых, около пятидесяти раненых и бог знает сколько контуженых. Хорошо еще, что цепи сумели быстро откатиться назад, под защиту скал и высоких барханов. Все могло быть и хуже. Убитых и раненых оттащить к себе удалось не всех. Метрах в ста от первого дома Шакра лежал человек в кубинской камуфляжке и долго, отчаянно, на одной ноте выл – страшно, дико, обреченно… Северяне, видимо, понимали, что этот вой еще больше деморализует личный состав южан, и поэтому не торопились добивать раненого – очередь, оборвавшая вой, раздалась лишь минут через тридцать, но Андрею показалось, что стреляли со стороны Седьмой бригады.
Мансур и Абду Салих были целыми и невредимыми, но подавленными и все время виновато посматривали на Громова, словно ожидали от него каких-то советов или распоряжений. Подполковник почесал затылок и сказал без всякой позы, с одной только усталостью в голосе:
– Чего тут думать? Вертушки надо вызвать, – чтоб раненых и «двухсотых»[53] забрали да заодно чтобы с воздуха этот Шакр подолбали… Потом, дай Бог, танки подойдут, тогда и посмотрим, у кого калибр побольше…
…Вертолеты появились лишь во второй половине дня, две пары сделали несколько осторожных заходов на деревушку и, торопливо забрав раненых и убитых, ушли в сторону Адена. К вечеру подтянулись дошедшие наконец танки Восьмой бригады и курсантские роты. Настроение у всех как-то сразу поднялось, если вообще возможно назвать настроением состояние отупелой полупрострации, в которой от жары и страха находился почти весь йеменский спецназ.
Шакр долбили почти всю ночь из всех видов огневого подавления – и Андрею уже показалось, что в деревушке просто не может остаться хоть что-то живое. Тем не менее, когда к утру начался новый штурм, из Шакра снова ответили огнем, правда, уже не такой плотности, как накануне. Поэтому атакующие сумели ворваться в деревушку, а дальше там началась обычная резня, циничная, беспощадная и страшная, не имевшая ничего общего с красивыми кадрами из фильмов о войне, которые Обнорский смотрел в Союзе. Хорошо еще, что советники двигались вместе с Абду Салихом и Мансуром во втором эшелоне атаки, поэтому Андрей видел в основном уже лишь результаты резни, а не сам процесс, но и этого хватало за глаза и за уши. Даже у комбрига с замполитом лица стали серыми, а Семеныч с Обнорским блевали не стесняясь. В воздухе плавал тягучий трупный запах (убитые начинали разлагаться под жарким солнцем уже через несколько часов), перемешанный с запахом свежей крови – как на мясокомбинате.
Три узенькие улочки Шакра были в буквальном смысле завалены трупами южан, северян (их форма была более светлой и лучше подходила для действий в пустыне) и странно смотревшимися на их фоне телами в гражданке – в основном это были мужчины в футах, но попадались и женщины в черных и зеленых драпировках, и полуголые дети… Вскоре все было кончено: то в одном, то в другом конце села еще слышались автоматные и пулеметные выстрелы, но они уже казались чем-то вроде потрескивания углей, после того как большой костер все-таки прогорел…
У развалин мечети на небольшой площади, к которой сходились три деревенские улочки, Громов отозвал в сторону Обнорского и Семеныча, достал из кармана плоскую бутылку коньяку, выхлебал треть, занюхал рукавом и отдал остатки Андрею с Дорошенко. Коньяк пился легко, несмотря на жару и трупный смрад, Обнорский с удовольствием (хотя какое тут удовольствие) принял бы еще.
– Так, хлопцы, – сказал Дмитрий Геннадиевич, – нас трое и улицы – три. Каждый берет по улице – и осматривает… Что искать – понятно?
– Нет, – одновременно ответили Дорошенко с Обнорским.
Громов вздохнул и покачал головой:
– Русских искать, наших… Тех, про которых генерал говорил… Все, пошли…