Когда б я птичкой был,
Я к той бы полетел,
Котору полюбил,
И близко к ней бы сел;
Коль мог бы, я запел:
«Ты, Лина, хороша,
Ты птичкина душа!»
Вот уж верно, птичкина душа! Хотя скорее — птичкин ум, такой же маленький! Анна резко поднялась с места, прошлась вдоль оранжереи, пытаясь успокоить сердце, что так и колотилось в груди от злости на дурочку Полин. Неужто не думает та вовсе, что творит?
— Ты, верно, думаешь, что я глупа и безрассудна? — проговорила Полин, словно читая ее мысли, и Анна резко остановилась на месте, развернулась к ней.
— А разве нет? О, Полин, что ты творишь! Что ты творишь?!
— Я люблю его, — просто сказала Полин, не отводя взгляда от глаз Анны, что так и пронзали ее ныне. — Я люблю его с отрочества. И тот поцелуй на бале… он не первый. Первый был в парке во время игры в горелки. Два года назад.
— О! Ты ведь понимаешь… понимаешь… ou la chevre est attachee, il faut qu'elle broute! [136] — выпалила Анна, надеясь образумить ее, стереть это мечтательно-трогательное выражение с ее лица.
Петр Шепелев, сын знатного помещика Смоленской губернии, внук графа Туманина и Полин Моатье, дочь бежавшей от революции и Террора француженки, pique-assiettes [137] в их доме, нечто среднее между прислугой и знатной гостьей…? Немыслимо! Il est impossible! [138] И повторила снова французскую пословицу, понимая, что причиняет боль Полин, но зная, что не может иначе.
Полин медленно поднялась с канапе, бледная, как смерть, с ярко-горящими глазами, обожгла злым взглядом Анну.
— Тогда и ты подумай вот о чем: кавалергард, запутавшийся в долгах и без копейки за душой совсем не пара дочери Шепелева! Ou la chevre est attachee, ma chere Annette! И это не я придумала, нет! Это слова твоего брата, а значит, и мысли отца на сей счет. Ou la chevre est attachee, ma chere Annette!
Полин резко развернулась и, даже не взглянув на упавшую к ее ногам при том работу, убежала вон из оранжереи, желая скрыть слезы, что навернулись на глаза при жестоких, но таких правдивых словах Анны, в тишине своей спальни. Ее рукоделие подобрала с пола Анна, аккуратно положила на столик. Ее душа звала пойти вслед за Полин, утешить ее, но Анна не стала этого делать. Пришла пора всем взглянуть в глаза жестокой реальности, и в первую очередь это касалось именно Полин, как выходило по всему.
Анна долго смотрела в высокое окно оранжереи, наблюдала, как гуляют по парку Петр и князь Чаговский-Вольный, ступают аккуратно по скользким дорожкам, заложив руки за спину. Чуть прищурила глаза, когда блеснул на солнце камень в булавке галстука князя. Белом шелковом галстуке, что был повязан на его шее модным узлом по моде, пришедшей с туманного острова. На таком схожем с тем, что виделся в вороте фрака фигуры, стоявшей в дверях спальни флигеля, пришедшей на ужин, на который Анна звала своего суженного прошлым вечером…
А после поднялась к себе и долго смотрела на бледно-розовый цветок, что по-прежнему благоухал в стеклянном бокале, удивляя ее своей свежестью. Те розы, что она срезала в тот день, уже поникли своими цветными головками, стали сохнуть листья, а этот же наоборот — только распускал свои лепестки день ото дня.
Анна вдруг резко схватила бокал со столика и, размахнувшись, запустила им в дверь спальни. Разлетелось на осколки стекло, упал на паркет цветок.
— Что стряслось, барышня? — выглянула тут же Глаша из гардеробной, где проверяла платья хозяйки, складывала тонкие сорочки, что вернули после стирки.
— Ничего, — резко ответила Анна, глядя на эти осколки у двери, на цветок, что так и манил ее подойти и поднять его, бережно хранить, лелеять в памяти, как ласкала мужская рука его шелковые лепестки. — Прибери тут… вынеси прочь этот… этот сор!
Глава 7
Осколки стекла, что легли на пол возле двери, останки несчастного бокала, были аккуратно убраны Глашей и вынесены вон. Как и бледно-розовый цветок с шелковыми лепестками. Анна же упала в постель и долго лежала, глядя в балдахин кровати, словно пытаясь отыскать нечто в легкой воздушной ткани.
Чуть скрипнула дверь, а после кто-то прилег рядом с ней, свернулся калачиком, утыкаясь лицом Анне в бок, пряча слезы. Ей не надо было поворачивать голову, чтобы глянуть, кто нарушил ее уединение. Так обычно они лежали с Полин в постели еще с отрочества, когда нападала странная меланхолия, а на душе кошки скребли своими острыми коготками. Вдвоем пережить тоску было намного легче, чем в одиночестве.
Никто не говорил ни слова. Каждая думала о чем-то своем, не желая делиться мыслями с другой, опасаясь новой ссоры. Так и лежали в тишине, слушая редкие звуки, что доносились со двора и из глубины дома через распахнутую в спальню дверь: крики с парка, где расчищали снег с дорожек, стук дверей в анфиладе комнат, шаги по паркету. Через некоторое время пришла в спальню Глаша с вестью, что барин Петр Михайлович просят барышень к прогулке перед обедом спускаться. Пришлось подняться, поплескать себе на лицо ледяной воды, чтобы скрыть следы былой грусти.
— Ну, и дурны мы с тобой, — заметила Анна, вглядываясь в отражение зеркала. А Полин только улыбнулась — нет, дурна только она: припухло лицо, покраснели глаза. А Анне былые слезы только блеска в глаза добавили, придали еще больше очарования ее лицу. Заметила не со злостью и не с завистью, так отмечают известный факт и только. А потом показала язык Анне и убежала к себе одеваться на прогулку, забыв про свои страхи, тревоги и тоску, терзавшую сердце. Ведь возле нее ныне будет Петр, разве мало ли для того, чтобы все дурное ушло прочь?
Оттого и не стала долго слушать Анну, которая остановила ее на лестнице, почти уже спустившись в переднюю.
— Полин, прошу, будь осторожна с Петрушей, — она прикусила губу, но все же продолжила, только шепотом, понимая, что говорит нехорошие и неприличные вещи ныне. — Помнишь, Лизе, дочь управителя? Ее отослали два года назад куда-то из имения, когда Петруша с ней так же был любезен, как с тобой. Я бы не желала, чтобы тебя тоже куда-то отослали от меня, ma chere.
— Не думай о том, Аннет, — улыбнулась Полин. — Я уже имела на сей счет разговор с maman, и она мне многое сказала. Да и к тому же, порой мне кажется, что я старше тебя годами лет на пяток, не меньше. Вижу и знаю многое, что даже не приходит в твою голову! Не думай о том, Аннет, не думай… Я понимаю, что делаю!
А потом легко сбежала вниз, пересекла вестибюль и выбежала из дома через заднюю дверь на террасу, где ее уже ждал Петр, улыбнулся ей, широко и радостно, склонился в шутливом поклоне, предлагая руку для прогулки по парку. Анне же, видимо, в спутники отведен был князь, которого она заметила подле Петра — стоял и ждал ее выхода, постукивая модной тросточкой по носку сапога, сбивая снег. Выходить к нему вовсе не хотелось. Внезапно снова за сердце взялась тоска, навалилась облаком, окутала с головой, призывая развернуться и убежать к себе, снова упасть в постель. Но вот князь что-то спросил у Полин, верно, о ней, Анне, и та кивнула на дом, отвечая. Пришлось ступить по ступеням вниз, гордо вздернув подбородок вверх, напустив на себя равнодушный вид.
Гуляли до самого обеда, неспешно ступая по расчищенным дорожкам парка, любуясь тому снежному наряду, в который зима облачила деревья, кустарники и даже дом — не только крышу, но и стены, укрыв белым покрывалом вьюны на шпалерах. Тихая зимняя благодать, свежий морозный воздух и чистое небо над головой цвета его глаз…
— Вы нынче удивительно молчаливы, — заметил князь, нарушив долгое молчание, что установилось меж ними во время это прогулки. В отличие от Петра и Полин, которые то бегали вдоль дорожек, дурачась, как малые дети, то шагали медленно, о чем том споря. — Я ни в коей мере не желаю сказать, что вы обычно говорливы, упаси Бог! Просто за этот дивный promenade вы не сказали мне и двух слов. Смею надеяться, что вам не столь неприятна моя персона, как мне думается невольно оттого.
— О, нет-нет, — поспешила заверить его Анна, понимая, каким грубым, должно быть, князю видится ныне ее молчание, ее редкие односложные ответы на его попытки завязать разговор. Только однажды она встрепенулась, вернулась из своих мыслей. Когда князь упомянул о комете [139], что все еще на ночном небе виднеется над Москвой, по крайней мере, осенью была определенно, когда он уезжал, а это уже около полугода с момента первого появления. «Вестимо, быть войне», сказал князь, и сердце Анны сжалось. Князь тут же поспешил развеять ее страхи — доблестная армия Его Императорского Величества даже от границ империи не пустит Наполеона в страну, стал говорить о пустяках, а после и о причине ее молчания ныне осведомился.
— Я рад это слышать, — склонил голову князь, принимая ее слова на веру, и снова стукнул тростью по голенищу сапога, стряхивая налипший снег. — Действительно, рад.
Они снова замолчали, а потом князь вдруг остановился, вынуждая и Анну замедлить шаг, чуть развернул ее к себе лицом, чтобы заглянуть в эти глаза, скрытые от него тенью капора.
— Следующим утром я продолжу свой путь в Москву, — сказал Чаговский-Вольный, и Анна едва сдержалась, чтобы не показать, как ей по душе его слова, его предстоящий отъезд. — Анна Михайловна, ежели вам не столь тягостно мое общество, ежели моя персона не утомляет вас, не нагоняет скуку, то быть может, вы дадите мне свое позволение навестить вас этим летом. Я планирую в конце весны возвращаться в свое имение в Харьковской губернии, где проживаю до зимней поры. И думаю, что навестить эти земли проездом будет одно из самых моих горячих желаний.
— Вам так пришлись по душе эти виды? — Анна не могла не выпустить на волю Аннет, которая победно улыбнулась при словах князя. И этот пал на поле боя!
— О, эти виды — само великолепие натуры! Но главное украшение их, самая дорогая драгоценность их — здесь, передо мной. Москва многое потеряла, когда вы покинули ее, блеск звезд и свет солнца померк без вас, Анна Михайловна. Так вы позволите мне этот визит?
— Я не хозяйка этим землям, князь, — Анна отвела взгляд от его пристального взора, не в силах более глядеть ему в глаза, всей душой отвергая то, что он предлагал ей. — Вам следует спросить дозволения на то у Михаила Львовича, не у меня.
— Тогда я спрошу иначе, Анна Михайловна, — князь вдруг сжал ее пальчики чуть сильнее, чем требовалось, провел пальцем по тыльной стороне ее ладони. Она попыталась выдернуть руку из его цепких пальцев, но он не пустил. — Будет ли ваше желание на то? На мой визит этим летом в Милорадово?
Анна все же сумела освободить ладонь из его хватки, спрятала тут же обе руки за спину, словно опасаясь, что он тут же попробует взять ее опять за руку.
— Этот вопрос вне всяких приличий, князь, — холодно заметила она ему, и его бледно-голубые глаза опасно сверкнули в ответ на его холодность. — Не пристало у девицы спрашивать то. Даже для провинции это чересчур вольно. Прошу простить меня…
И резко развернувшись, зашагала к дому так широко, как только позволяла ширина юбок, совсем неподобающе барышне, желая как можно скорее скрыться с глаз князя, спрятаться в тишине и покое своих комнат от этого странного гостя. Она сослалась Михаилу Львовичу на внезапный приступ боли в горле, что разболелось после долгой прогулки по парку, заперлась у себя в покоях, села читать у окна первый же попавшийся в руку роман. Это оказалась «Кларисса» Ричардсона, роман о любви и пороке, уже неоднократно перечитанный Анной, оттого и тянулось медленно время до сумерек, когда вошел лакей и стал зажигать свечи, разгоняя темноту. Никого не желала видеть, даже заехавшего с визитом Павлишина с матерью не стала принимать, послала извиниться перед теми.
Вскоре за Анной послали к ужину спуститься, но она передала, что по-прежнему больна, что присутствовать на нем никак не может. Она не желала встречаться с князем, который вдруг перепугал ее нынче днем своей силой, а потом вспомнилось о том, что уж скоро совершеннолетие, а там папенька и разговор заведет о замужестве. Полин была права — князь, пусть даже пугающий ее до дрожи, был наиболее достойной партией для нее, чем ротмистр кавалергардского полка. Уж лучше не давать надежд никаких, чтобы не было желания на переговоры с ее отцом, уже лучше спрятаться от него в своих покоях, переждать, пока князь не покинет их кров. А летом… летом она непременно что-нибудь придумает!
Анна еще не спала, когда постучались в ее покои, и Глаша передала барышне, что ее желает видеть брат.
— Проси, конечно, — распорядилась она, удивляясь такому позднему визиту Петра — она точно расслышала, как тихонько прозвенели часы в ее будуаре одиннадцать раз. Не успела накинуть капот, как тот шагнул в спальню, пройдя сразу сюда, опустившись с размаху на стул у столика с зеркалом. Его мундир был расстегнут, галстук и завязки рубахи развязаны и свободно свисали на грудь, обтянутую шелком камзола [140]. Черты лица его обрюзгли несколько, веки набрякли. Анна сразу же поняла, что брат пьян и выпил немало, несмотря на верные шаги и прямую поступь, которыми он вошел в спальню. Ох, не приведи Господь, папенька увидит!
— Что ты, Петруша? — ласково обратилась она к нему. — Что ты? Спать иди, милый. Чего сюда пришел, ко мне?
— Пожелать тебе доброй ночи, ma chere, — проговорил Петр, ставя локоть на столик, опираясь подбородком на ладонь. Взглянул на сестру, что опустилась у его ног на ковер на колени. — Чтобы сны тебе только добрые приходили. Не как ко мне, ma chere. Давеча приснилось нечто дурное… страшное… за сердце прямо схватило от того сна. Поле снилось в тумане, простое поле, коих в России тьма. «Запомни, — сказал мне голос прямо в ухо. — Запомни его!»
— Петруша, лукавый тебя путал не иначе, — ласково погладила его колено Анна. — Что худого в поле и тумане? Приятного мало, согласна, но и худого нет. Ты лучше б перед сном молитвы бы читал чаще, как Пантелеевна учила.
— Мои грехи никакими молитвами не отмолить, Анечка, — Петр вдруг дернул за чепец, стащил тот с головы сестры, кривясь. — Какая дурная вещица! Никогда их не любил! Жене моей запрещу носить эту гадость…
— Ты жениться надумал, Петруша? — спросила чуть тихо, а у самой даже сердце замерло в ожидании ответа. Вспомнила, как сияло ныне днем на прогулке лицо Полин. Сияло оно таким счастьем, таким теплом, что его хотелось коснуться, обогреть свою душу возле него.
— Ну, ma chere, от того никто не зарекается, — хохотнул Петр, взял косы сестры в ладони, перебросил со спины на ее грудь, гладя пальцем тугие переплетения прядей. — Ни я. И ни ты… Нам с тобой уже где-то предназначены супруги венчанные, ступают они по земле… Моя супруга — дивная юная прелестница по первости дней и вечно недовольное дворней, супругом, детьми и жизнью en tout [141] существо после. Прелесть ее быстро завянет, ибо не бывает долговечной прелесть у таких жен, ибо не будет ей счастья подле меня, мота, волокиты и игрока. Как дядюшка наш покойный, что состояние тетушки промотал вконец. Helas! [142] Но я не буду в обиде на судьбу на то, ведь далеко не ее прелесть и нрав станет залогом моего счастья, а то, что дадут за ней в приданое. А ты же, моя богиня, станешь супругой титулованного человека с состоянием, будешь порхать в свете, как воздушное Божье существо papillon [143], и одаривать всех видом своей дивной красоты, а в промежутках между сезонами — чадами своего мужа. Все будут завидовать его счастью (даже я!), твердить, что божественней женщины еще не рождала земля. Весь свет ляжет к твоим ногам с восторгом, даже клеветники и завистники перестанут злословить в благоговении перед твоей красой и в страхе перед твоим супругом.
— Ты пьян, Петруша, ступай-ка спать! — Анна ласково ткнула брата в колено кулачком. — Невесть что говоришь ведь…