И Стефан Морев рано проснулся в этот день. После самоубийства Макса он продолжал жить у родителей. Он боялся, что и его арестуют, хотя это было маловероятно. Ему хотелось успокоиться, чтобы разобраться в ошибках стачечного комитета. Что ошибки были, в этом начал убеждаться даже Лукан. Но что ошибки эти связаны с отстранением Стефана от стачечного комитета, а вовсе не с общим сектантским курсом – в этом могли сомневаться только глупцы. Так у Стефана проявился порок, свойственный его отцу: думать, что ничто в мире не может обойтись без него.
Он проснулся бодрым и свежим, но, когда уселся за вкусный завтрак, приготовленный матерью, с грустью почувствовал всю противоречивость своей жизни.
Он был коммунист, но деятельность его протекала под сенью покровительства, которое ему обеспечивало имя богатого, всемогущего брата. Он жил в родительском доме, но этот дом был куплен на деньги, отнятые Борисом у рабочих и крестьян. Сегодня начинается стачка, предстоят беспорядки, аресты, побоища, а он, Стефан, будет смотреть на все это только как зритель, с безопасного места. Тысячи рабочих-табачников в этот час пересчитывают свои последние деньги, прикидывают, сколько дней они смогут выдержать без хлеба в начинающейся борьбе, а он завтракает спокойно, как праздный и сытый обыватель. Десятки партийных руководителей в этот час бросаются с суровым мужеством в мрачное и неизвестное будущее стачки, может быть, навстречу арестам, истязаниям или расстрелам, а он только наблюдает, чтобы потом по мелочам критиковать их ошибки…
Расстроенный своими мыслями, он позавтракал и вышел на террасу, с которой открывался вид на сад, улицу и часть площади перед читальней. Майское солнце поднималось над зелеными окрестными холмами, в саду пели соловьи, а свежий воздух был напоен благоуханием весны. Отец, в одном жилете, поливал розы в саду. Мать возвращалась с базара, за ней шла девочка, которая несла полную сумку с покупками.
Стефан посмотрел на часы. Было около восьми. По улице, как всегда, плыл поток табачников, направлявшихся к складам, – мужчины с исхудалыми лицами, в потрепанных кепках, женщины в ситцевых платьях и налымах. «Тик-тирик, тик-тирик» – постукивали деревянные подошвы по каменным плитам тротуаров. Тут и там в волосах работниц пылали красные гвоздики или маленькие алые розы, украшавшие молодые свежие лица. Что-то особенное чувствовалось в настроении рабочих. Понимая значение этого решающего дня, они возбужденно спешили, разговаривали негромко, нервно, отрывисто. Стефан смотрел на них, и все большая горечь пронизывала его мысли. Никогда он не ощущал себя таким оторванным от людей, таким ничтожным, мелким и жалким, как сейчас. «Тик-тирик, тик-тирик» – все так же постукивали налымы, будто подсмеиваясь над его бездействием. Он превратился в беспринципного честолюбца и, чего доброго, скоро пойдет по стопам Бориса. «Тик-тирик, тик-тирик» – смеялись налымы работниц. Ему осталось только щеголять прогрессивными идеями и постепенно превратиться в человеколюбивого маньяка – такого, как главный эксперт «Никотианы», который в молодости был социалистом, а сейчас, услыхав о стачке, сбежал, оберегая свое спокойствие, в Рилъский монастырь!.. «Тик-тирик, тик-тирик» – насмешливо стучали налымы.
Но в плену горьких мыслей, бушевавших в его голове, Стефан вдруг почувствовал, что поток рабочих снова зажигает в его душе какое-то пламя, которое раньше – в гимназические комсомольские времена – ярко горело, поддерживаемое лишениями. В этом пламени были и юношеские порывы, и надежды, и самоотречение – и все это, сливаясь, вырастало в гордое сознание собственного достоинства и нравственной мощи. Это пламя превращало идею в страстно желанную цель, слабых юношей гимназистов – в борцов за новый мир и порождало у них стремление к действию. Неужели же оно навсегда угасло в душе Стефана? Да, возможно!.. Во всяком случае, теперь оно горело уже не так ярко, как раньше.
Стефан спустился с террасы и медленно, обуреваемый горькими мыслями, зашагал к складу «Никотианы».
И Лила проснулась рано в этот день, но не бодрой и уверенной в себе, а с мучительным сознанием того, что несколько лет подряд она совершала непоправимые ошибки, а сейчас отстранена от руководства и ничего уже не может сделать.
Открыв глаза, она увидела за окошком ночной мрак, боровшийся с серебристым сиянием зари. В комнате раздавался напевный басовитый храп Шишко. Лила посмотрела на спящих родителей и почувствовала тоску, смешанную с нежностью. Под одеялом из козьей шерсти их крупные тела мерно приподнимались и опускались в такт дыханию. В наступающем рассвете были видны их лица – спокойные лица людей, не ведающих сомнений, людей, которые встретят этот бурный день с ясным сознанием своего долга. Насколько умнее, тактичнее и дальновиднее оказались они по сравнению с ней – образованной! Сколько мудрости и терпения внесла партия в их души! Какие трезвые у них убеждения! Лила стала вспоминать решения городского комитета, против которых выступал ее отец и последствия которых выяснились только теперь. Отец презрительно усмехнулся, когда исключили Павла, он гневно и бурно раскричался, когда из состава городского комитета вывели пожилого товарища, он целый месяц не разговаривал с Лилой, когда она внесла предложение об исключении Блаже. Шишко не знал теоретических тонкостей марксизма-ленинизма, но на деле оказался гораздо более последовательным большевиком, чем самоуверенные образованные молодые люди, входившие в городской комитет.
Лила не отрывала глаз от окошка. Серебристое сияние зари порозовело, а небо над ним постепенно приобрело голубовато-зеленоватый оттенок. Она пыталась думать о предстоящем дне, но не могла. Чувство тяжелой вины перед рабочими упорно возвращало ее мысль к прошлому.
Преодоление кризиса в партии началось в прошлом году после речи, произнесенной Димитровым в Москве в годовщину смерти Благоева. Лукан позаботился о том, чтобы эта речь не дошла до широких партийных масс, но Блаже достал ее копию и распространил между активистами. Речь содержала точный и яркий анализ тесняцкого прошлого. Изумленные рабочие впервые узнали, что Центральный Комитет, как ни странно, исключил из партии десятки заслуженных и ничем не запятнанных старых активистов. Здравый смысл невольно склонялся к выводу, что если и существует различие между большевизмом и теснячеством, то оно несравненно меньше, чем различие между большевистской тактикой и теперешним курсом партии.
Вторым событием, потрясшим сознание активистов, был пленум Центрального Комитета. Оп вынес резолюцию, требующую создания единого фронта. Лукан и его сторонники начали это толковать и разъяснять по-своему. Единый фронт? Да, но только на местах! Союзники? Да. но только после того, как они откажутся от своих прежних убеждений! Указания Коминтерна? Мы их, конечно, выполним, по применительно к местным условиям! Будьте совершенно спокойны, товарищи, Центральный Комитет знает свое дело! Активисты удивленно пожимали плечами. Значит, будем сотрудничать с членами Земледельческого союза и социал-демократами, но лишь при условии, если они согласятся стать коммунистами… Вот и агитируй за такое сотрудничество!
II наконец, последняя речь Димитрова – снова о Благоеве, – которую Лила непрестанно перечитывала уже несколько дней… Эта речь была сокрушительной но своей убедительности, по глубине и ясности анализа. Она полностью ликвидировала левосектантскую идеологию Центрального Комитета, разбивала позицию Лукана и его сторонников.
Розовое сияние в светлом квадрате окна алело все ярче. Майская заря рассеивала последние остатки ночной тьмы, но не могла рассеять сумрак виновности и раскаяния в душе Лилы.
Сейчас прошлое казалось Лиде невероятным, печальным и унизительным. Невероятным по своей ограниченности, печальным – по последствиям, унизительным – по ее духовной слепоте! В словах Димитрова ее убеждала не только сила логики, но и поразительное совпадение этой логики с действительностью, совпадение его мыслей со всем, что Лила видела своими глазами. За что она так несправедливо упрекала Павла? Почему так надменно ссорилась с отцом? Почему настояла на исключении из партии Блаже и несчастного Макса Эшкенази? Почему упрямо проводила бесполезные операции, в которых пали самые верные и самоотверженные, самые храбрые товарищи? Почему так слепо исполняла директивы Лукана? Чтобы спасти единство партии? Увы, теперь она сознавала, что руководствовалась не только соображениями об этом единстве. Заблуждалась она потому, что в своем ослеплении воображала, будто коммунистами могут быть только люди, занимающиеся физическим трудом. Она платила дань своему сомнению, недоверию к людям, незнанию действительности и марксистско-ленинского учения. И таким образом, вместо того чтобы сохранять единство партии, она на деле работала против него, безрассудно пропагандируя убеждения группы сектантов, которые превратно понимали марксистско-ленинское учение.
Лила вздохнула. Сиянье зари перешло в ровный свет безоблачного утра. Где-то далеко, в прибрежном ивняке, пел соловей. Каким прекрасным, хотя и страшным был бы для Лилы первый день борьбы рабочих за хлеб, если бы она могла прийти к ним без этого сознания своей вины! Но сейчас оно давило ее, унижало, ранило. Рабочие уже потеряли к ней доверие, считали ее запальчивой, горячей девушкой, которая самоотверженно воодушевляет их, но рассуждает неправильно. Ее не выбрали даже в легальный стачечный комитет. Неумолимый ход событий отбросил ее на задворки борьбы. Левосектантский городской комитет выпустил руль стачки из своих рук. Рабочие сплотились не вокруг него, а вокруг исключенных из партии старых и опытных товарищей. Они выбрали свой легальный стачечный комитет, за которым стоял другой, нелегальный, образованный также из старых коммунистов. В этот нелегальный комитет вошли Симеон, Блаже, Шишко, Спасуна и десятки других рабочих, участвовавших в прошлых стачках. В решающий момент городской комитет партии остался головой без тела, штабом без армии. Он превратился в досадный и ненужный придаток стачки, который вынужден был тянуться за ней, как хвост, и мог только повредить ей в случае, если бы полиция переловила его членов и подвергла их пыткам. Городской комитет партии, руководимый Лилой, катастрофически провалился. Провалился и потому, что между ним и рабочей массой разверзлась пропасть, и потому, что упорный и красноречивый Блаже – теперь Лила восхищалась его способностями, – заменив Павла и Макса, непрерывно, неустанно, незаметно вел агитацию среди рабочих.
Лила опять вздохнула беспомощно. В комнатке стало совсем светло. Блеснули лучи солнца – красные, словно обагренные кровью борьбы, которая должна была разгореться днем. Но Лила уже не могла принять участие в руководстве этой борьбой. В последний момент она стала не нужна стачке. Ее беспорядочные мысли снова вернулись к прошлому. Зачем она поссорилась с Павлом? Зачем проводила столько бессонных ночей над книгами и докладами, а утром с тяжелой головой шла на склад? Зачем, рискуя здоровьем и жизнью, столько раз водила рабочих на уличные демонстрации? Не напрасно ли было все это? Напрасно, напрасно, Лила!.. Ты неправильно использовала свой разум, свою волю, свое самоотверженное желание посвятить жизнь рабочим. Ты не сумела увидеть настоящий путь, указанный партии Димитровым. Объясняется это твоей неспособностью рассуждать диалектически, видеть противоречия, которые борются в любом явлении, твоим недоверием к общественному сознанию пролетариев умственного труда и, наконец, твоим самомнением, которое отвергало советы старших и более опытных, чем ты. Да, вот ошибки, последствия которых ты видишь сейчас!.. Теперешнее Политбюро и городской комитет, Лукан и ты – вы только беспомощные, приносящие партии вред сектанты!.. Поняла ли ты это, убедилась ли наконец? Единственное, что тебе остается, – это признать свои ошибки и искупить их в будущем. Снова стань рядовым в партии! Вернись к рабочим! Продолжай непрестанно когтями и зубами бороться за их права и хлеб!..
Красные лучи солнца, проникавшие в комнатку, стали оранжевыми, потом белыми. Утро разливало потоки золота и синевы. Соловей в ивняке перестал петь, по вместо него во дворе жизнерадостно зачирикали воробьи. Лила почувствовала какое-то просветление. Раскаяние не покидало ее, но тоска и боль утихли. Из пепла прошлого в душе ее рождалось новое и светлое решение. Сейчас ее место па улице, с бастующими рабочими, под ударами полицейских дубинок, плетей и прикладов! Только бы ее не убили в этот день! Только бы не искалечили, не превратили в негодного для партийной работы инвалида! Она боялась этого не из малодушия, а в порыве страстного желания пойти с удвоенной энергией по новому пути, освободившись от сектантства, избавившись от колебаний, сомнений и чувства неуверенности, которые угнетали ее при прежнем курсе.
Лила посмотрела на будильник. Было около половины седьмого. Она откинула одеяло, встала с постели и начала быстро одеваться. Вскоре зазвонил будильник, и проснулись родители. Шишко закашлялся и закурил сигарету. Табачный дым сразу успокоил его кашель.
– Куда? – с тревогой спросила мать. – Уж не собираешься ли ты пойти на склад?
– Пойду, конечно! – твердо ответила Лила.
– Да ты с ума сошла! – воскликнула мать. – Тебя первую схватят или убьют.
– Ну так что же! Прикажешь мне спрятаться здесь? Чтобы все меня на смех подняли?
– Никто не будет над тобой смеяться, – вмешался Шишко. – Товарищи знают, что ты не из трусливых. Мы с матерью пойдем. И хватит.
– А беспартийные? – спросила Лила. – Скажут: «Заставила нас лезть в огонь, а сама сбежала и спряталась».
– Пусть говорят, что хотят. Когда на улицах дерутся, это для полиции самое удобное время перебить тех, кто у них на заметке. Тут ведь, как говорится, не разберешь, кто пьет, а кто платит… Иди доказывай, что они убили человека, как бандиты, среди бела дня.
– Все равно пойду! – решительно сказала Лила.
– Никуда ты не пойдешь! – рассердился наконец Шишко, – Хватит болтать! Что это такое? Только бить себя в грудь умеем! Мы уже видели, до чего довела эта тактика.
Лила сердито вышла, взяв мыло и зубную щетку.
Вслед за ней вышел Шишко.
– Птенцы! – проговорил он более мягко. – Еще молоко на губах не обсохло, а уже учат уму-разуму стариков, у которых волосы побелели на стачках. Дай полью тебе!
– Ты не прав, папа! – упрекнула его Лила, намыливая лицо, – Что подумают товарищи?
– Товарищи нас знают. Слушай! – Шишко заметно колебался. – Не хотел я тебе говорить, чтобы ты снова нос не задрала, да уж ладно. На прошлой неделе Блаже сказал нам, чтобы мы берегли тебя как зеницу ока! «Наделали они дел, – говорит, – но она нужна партии».
– Кто? Это Блаже сказал? – удивленно спросила Лила.
– Ну да, Блаже! И ты его исключила из партии!.. Тоже – умница! Человек из тебя выйдет, но сначала надо ума набраться.
Лила повернулась к отцу. Под мыльной пеной лицо ее озаряла ясная улыбка.
– Ну, мойся! – сказал Шишко. – Потом мне польешь.
Лила вытерла лицо, но, когда, перекинув полотенце через плечо, приготовилась поливать отцу, послышался шум осыпающихся камней. Через ограду, отделявшую их двор от огородика соседей, перелезал мальчик лет пятнадцати. Шишко и Лила сразу узнали сына Блаже. Мальчик еле переводил дух, вид у пего был испуганный.
– Что случилось, Петырчо? – тревожно спросил Шишко.
Мальчик подбежал, стряхивая пыль со штанов и с опаской оглядываясь по сторонам.
– Плохо! – вполголоса прошептал Петырчо. – Арестовали товарища, который приехал из Софии.
– Когда?
– Вчера вечером.
– Кто тебе сказал?
– Буфетчик на вокзале. Я разбрасывал на перроне листовки о стачке, а потом пошел взять еще и проходил мимо буфета… Беги, говорит, сейчас же скажи Лиле.
Лица у отца и дочери вытянулись и стали белыми как полотно. Шишко и Лила растерянно переглянулись.
– Кого вы ждали? – спросил Шишко.
– Лукана.
– Только его здесь не хватало! – Шишко со злостью махнул рукой. – Теперь расхлебывайте кашу… Вот вам и провал.
– Он никого не выдаст, – уверенно произнесла Лила.
– Беги немедленно! – сказал Шишко, совсем расстроенный.
– Куда? – спросила Лила.
– Куда глаза глядят… Лучше всего в деревню к Динко.
Лила поставила кувшин, из которого собиралась поливать отцу.
– Тебя кто-нибудь видел, когда ты бежал сюда? – обратилась она к Петырчо.
– Только наши люди. Но у реки стоял Длинный, а на углу перед бакалейной лавкой – какой-то новый агент.
Шишко и Лила снова переглянулись и поняли друг друга без слов.
Лила вошла в комнатку. Шишко машинально последовал за ней. Мать, уже одетая, убирала постели. Лила несколько раз провела гребенкой по волосам. Потом надела жакет от костюма на старое летнее платье и, поспешно достав со дна сундука маленький пистолет, положила его в карман.
– Доченька! – закричала мать, увидев пистолет. – Что ты делаешь?