* * *
За час до того, как на востоке появился первый проблеск зари, «Черный смех» ощупью пробирался по не размеченному бакенами проливу. Повернув на юг, корабль поднял паруса и на всех парах помчался вперед.
Следующей ночью незадолго до полуночи на скорости в одиннадцать узлов канонерка разошлась со шлюпом «Пингвин». «Пингвин» со срочными депешами на борту прошел на корпус ниже восточного горизонта, а его ходовые огни скрылись за пеленой тропического ливня, первой ласточки наступающего муссона, который повис между двумя судами, спрятав их друг от друга.
На заре расстояние между кораблями достигло пятидесяти морских миль и быстро увеличивалось. Клинтон Кодрингтон нетерпеливо расхаживал по юту, то и дело останавливаясь и вглядываясь в южный горизонт.
Он спешил на самый горький зов, по велению самого настоятельного долга: женщина, которую он любил, звала на помощь, она оказалась в ужасной опасности, и медлить было нельзя.
В течении Замбези была величественность, какой Зуга Баллантайн не находил ни в одной из других крупных рек: ни в Темзе, ни в Рейне, ни в Ганге.
Река переливалась радужно-зеленоватым, как расплавленный шлак, перетекающий через край сталеплавильной домны. В изгибах широких излучин медленно кружились мощные водовороты, а на отмелях река кувыркалась, словно в таинственной темной глубине резвился исполинский левиафан. Главное русло достигало ширины в два километра, его окружали протоки поуже. Их устья прятались среди болот, поросших папирусом и тростником с пушистыми головками.
Небольшая флотилия еле двигалась против мощного течения. Возглавлял ее паровой баркас «Хелен», названный в честь матери Зуги.
Это судно сконструировал Фуллер Баллантайн. Оно было построено в Шотландии специально для злосчастной экспедиции на Замбези, которой удалось добраться всего лишь до ущелья Каборра-Басса. Сейчас баркасу было уже почти десять лет, и большую часть этого срока он страдал от храбрых инженерных изысков португальского торговца, купившего баркас у Фуллера Баллантайна после краха экспедиции.
Паровая машина баркаса скрипела и грохотала, из каждой трубки и стыка вырывался пар, дровяная печь разбрасывала искры и выпускала густой черный дым. С усердием, удивительным для ее возраста и не входившим в планы изготовителя, посудина толкала вверх по могучей реке три тяжело груженных баржи. Они делали в день самое большее километров двадцать пять, а от Келимане до Тете было больше трехсот.
Зуга зафрахтовал баркас и баржи, чтобы перевезти экспедицию до отправной точки в Тете. Они с Робин плыли на первой барже, везущей самое ценное и хрупкое снаряжение: медикаменты, навигационное оборудование, секстанты, барометры и хронометры, огнестрельное оружие и боеприпасы, а также личные походные вещи.
На третьей барже под неусыпным оком сержанта Черута плыли носильщики, нанятые в Келимане. Зугу уверили, что необходимую ему сотню носильщиков он сможет раздобыть в Тете, но ему показалось благоразумным взять с собой этих сильных и смелых людей. До сих пор никто не дезертировал, что было довольно необычно для начала долгого сафари, когда близость дома и очага может неодолимо притягивать слабые души.
На средней барже находились самые громоздкие припасы. Прежде всего тут были товары для торговли: ткани и бусы, ножи и топоры, дешевые ружья и свинцовые стержни для пуль, мешки с черным порохом и кремни. Эти товары были необходимы для того, чтобы приобретать свежую провизию, покупать у местных вождей право на проход по их землям, разрешения на охоту и разведку.
Отвечало за среднюю баржу последнее и наиболее сомнительное приобретение Зуги, нанятое в качестве проводника, переводчика и управляющего лагерем. В цвете его темно-оливковой кожи и в волосах, густых и блестящих, как у женщины, чувствовалась смешанная кровь. Зубы проводника, ослепительно белые, всегда охотно сверкали в улыбке. Однако глаза, даже когда он улыбался, оставались черными и холодными, как у рассерженной мамбы.
Губернатор Келимане заверил Зугу, что этот человек — самый знаменитый охотник на слонов и исходил все португальские владения. Он забирался в глубь континента дальше, чем любой из португальцев, говорил на дюжине местных диалектов и знал обычаи разных племен.
— Вы не сможете путешествовать без него, — убеждал майора губернатор. — Это было бы сумасбродством. Его услугами пользовался даже ваш отец, знаменитый доктор Фуллер Баллантайн. Именно он показал вашему достославному отцу путь к озеру Малави.
Зуга приподнял бровь:
— Мой отец был первым человеком, кто дошел до озера Малави.
— Первым белым человеком, — деликатно поправил его губернатор, и Зуга улыбнулся: это был один из тех тонких нюансов, какими Фуллер Баллантайн защищал свои открытия и исследования.
Разумеется, люди по берегам озера живут уже по крайней мере две тысячи лет, а арабы и мулаты торгуют там две сотни лет, но они не белые люди. Вот в чем существенная разница.
Наконец Зуга сдался, догадавшись, что этот образец совершенства является еще и племянником губернатора и что дальше экспедиция пойдет несравненно более гладко, если в ее составе будет человек с такими связями.
В первые же несколько дней он получил повод изменить свое мнение. Их спутник оказался хвастуном и занудой. Его запас историй был нескончаем, и героем всегда оказывался он, а явное пренебрежение истиной ставило под сомнение все излагаемые им сведения.
Для Зуги оставалось загадкой, хорошо ли этот человек говорит на племенных диалектах. Со слугами он предпочитал общаться с помощью носка собственного ботинка или с помощью плети из кожи гиппопотама, с которой никогда не расставался. Что касается его охотничьего мастерства, то тратил он несметное количество пороха и зарядов.
Баллантайн растянулся на корме баркаса в тени брезентового навеса и, держа на коленях блокнот, делал зарисовки. К такому времяпрепровождению он пристрастился в Индии, и, хоть и знал, что не обладает большим талантом, все же это занятие помогало скоротать часы досуга и сохранить наброски людей и мест, событий и животных. Некоторые из рисунков и акварелей Зуга намеревался включить в книгу с описанием экспедиции. Эта книга принесет ему состояние и славу.
Он пытался передать на бумаге необъятность реки, вышину пронзительно-синего неба и полуденных грозовых туч, громоздящихся, словно башни, как вдруг раздался грохот ружейного выстрела. Майор раздраженно нахмурился и поднял глаза.
— Опять он. — Робин уронила книгу на колени и оглянулась на вторую баржу.
Взгромоздившись на самую вершину груза, Камачо Нуньо Альварес Перейра перезаряжал ружье, шомполом забивая заряд в длинный ствол. Высокая фетровая шляпа торчала у него на голове, как каминная труба, а вокруг тульи, словно печной дым, развевались страусовые перья. Зуга не видел, в кого он стрелял, но догадался, какой будет его следующая цель. Течение отнесло баркас к внешнему краю широкой излучины, и кораблик, пыхтя, пытался пробраться между двумя песчаными отмелями.
Белый песок сверкал на солнце, как альпийские снежные поля, и на нем резко выделялись черные тени, похожие на округлые гранитные валуны.
Баркас медленно приближался, и тени превратились в стадо сонных гиппопотамов. Их было не меньше дюжины. Один из них, огромный, покрытый шрамами самец, лежал на боку, выставив напоказ громадное брюхо.
Зуга перевел взгляд с огромных спящих животных на Камачо Перейру, плывшего на второй барже. Камачо приподнял шляпу и приветственно помахал. Даже издалека его зубы сверкнули как семафор.
— Сам нанимал, — елейно сказала Робин, проследив за взглядом Зуги.
— Он нам пригодится. — Зуга посмотрел на сестру. — Мне говорили, что он лучший охотник и проводник на всем восточном побережье.
Оба глядели, как Камачо, закончив заряжать ружье, ставит боек на взрыватель.
Вдруг спящие гиппопотамы заметили приближающийся баркас. С проворством, удивительным для таких неуклюжих на вид животных, они вскочили и помчались по белому песку, вздымая огромными ногами тучи пыли. С громким плеском, подняв каскады брызг, они плюхнулись в воду и быстро исчезли, оставив на поверхности гроздья пены. С носа первой баржи Зуга ясно видел темные тени в глубине. Чем больше Зуга глядел на них, тем большую симпатию и восторг вызывали у него эти нерасторопные существа Он вспомнил детский стишок, который ему читал дядя Уильям. Стишок начинался так: «Гип-по-кто-там?»
Баллантайн все еще улыбался, когда невдалеке от баржи всплыл гиппопотам. Показалась массивная серая голова, карманы, прикрывающие ноздри, раскрылись, зверь вдохнул и замотал маленькими круглыми ушами, вытряхивая из них воду. Они затрепетали, как крылья птицы.
С секунду он глядел на непонятные движущиеся предметы красными поросячьими глазками. Потом, разинув пасть во всю ширь, продемонстрировал шелковистую розовую пещеру и кривые желтые клыки, способные перекусить пополам вола. Зверь уже не казался толстым и смешным. Он был тем, кем и являлся на самом деле — самым опасным из крупных зверей Африки.
Майор знал, что гиппопотамы умертвили больше людей, чем слоны, львы и буйволы, вместе взятые. Они легко могут разгрызть макоро, распространенное во всей Африке хрупкое долбленое каноэ, и перекусить пополам перепуганных гребцов. Они запросто выходят из воды, чтобы догнать и убить человека, который, по их мнению, угрожает самке, а в местах, где на них охотятся, способны нападать неспровоцированно. Однако стальные борта барж были не под силу клыкам этих великанов, и Зуга мог наблюдать за ними вполне безбоязненно.
Из разинутой пасти вырвался грозный рев. Приближаясь к незваным гостям, угрожающим его самкам и детенышам, зверь ревел все громче и страшнее. Камачо закинул руку за голову и ухарски сдвинул шляпу набекрень. С неизменной улыбкой он вскинул ружье и выстрелил.
Зуга видел, как пуля глубоко проникла в горло животного и повредила артерию. Из разинутой пасти хлынул алый фонтан, окрасил сверкающие клыки и вылился из каучуковых усатых губ. Рев зверя перешел в пронзительный крик боли, он нырнул, подняв тучу брызг.
— Я его уби-ил! — завопил Камачо.
Его громкий смех заполнил наступившую тишину. Гиппопотам погрузился в воду, и течение, клубясь, уносило его кровь.
Робин вскочила и вцепилась в поручень, ее загорелые щеки вспыхнули.
— Безжалостная бойня, — тихо произнесла она.
— И бессмысленная, — согласился Зуга. — Зверь погибнет под водой, и его унесет в море.
Он ошибся: раненое животное всплыло опять, рядом с баржей. Из разинутой пасти потоком хлестала кровь. Обезумев, гиппопотам бился и метался, описывая круги, вода и кровь заглушали его рев. Предсмертное неистовство достигло высшей точки. Пуля, должно быть, повредила его мозг, и он не мог закрыть пасть или владеть конечностями.
— Я его уби-ил! — вопил Камачо, возбужденно приплясывая на носу второй баржи.
Он всаживал в огромную серую тушу пулю за пулей. Его черные слуги действовали со слаженностью, которая достигается только долгой практикой, так что у Камачо в любую секунду было наготове заряженное ружье, а услужливые руки тотчас же после выстрела принимали дымящееся оружие.
Цепочка барж медленно плыла вверх по течению, оставив подстреленного великана позади. Он все слабее трепыхался посреди расплывающегося круга окрашенной кровью воды и в конце концов перевернулся брюхом кверху. На миг к небу взметнулись четыре неуклюжие ноги, и зверь погрузился в воду. Река смыла кровь и унесла вниз по течению.
— Какая мерзость, — прошептала Робин.
— Да, но он чертовски здорово натаскал своих оруженосцев, — задумчиво произнес Зуга. — Вот как нужно готовиться, когда идешь охотиться на слонов.
За два часа, до заката «Хелен» приблизилась к южному берегу. Впервые после выхода из Келимане на берегу, где до сих пор тянулись только бесконечные тростниковые болота и песчаные отмели, появилось что-то примечательное.
Берег здесь был круче, подымался над рекой метра на три. Тысячи острых копыт протоптали в серой почве звериные тропы, тысячи мокрых животов отшлифовали глину до блеска — это огромные крокодилы скользили по почти отвесному склону, как на санках, вспугнутые плеском вращающегося винта «Хелен». Закованные в тяжелую броню чудовища с выпученными глазами, торчащими из ороговевшей чешуи на верхушке длинной динозавровой морды, вызывали у Робин отвращение — до сих пор такого чувства она не испытывала ни к одному из африканских животных.