— Когда в школе училась, что ли?
— Какой там! Я почтальонкой была, бегала по селу, сумку таскала, тяжеленная была… Мне годков двадцать было, а он меня по батюшке звал… Такой мущщина был хороший, такой уважительный.
— Ба, ухаживал? — посмеивалась Дора.
— Дак я и не поняла, только раззадорилась, кофту новую купила на станции, а он как в воду канул.
— Это как? А ну, рассказывай, рассказывай!
— А так! Принесла я ему письмо, и чего в том письме было, не знаю… Кабы знать, так прочитала бы… Так он вскорости после того письма снялся и уехал, уехал и пропал. И никто не знал, чего с ним сталося. Вот и постоялец наш гуторил, мол, заблудилси, а у самого синяки на спине страшенные. Рубаху снял, а спина битая, прям чёрная. Видать, с поезда сбросили…
— Ой, что-то ты на ночь ужасы такие рассказываешь!
— Мы в Шилке когда жили, так таких, бывалоча, у больницу привозили. Ой, я такого в той больнице навидалась, знаю…
— Да когда это было?
— Да лет уж сорок назад и было. Мамка твоя ещё малою была.
— А мамка не от учителя?
— Дурочка, чего городишь? Я бы рада была, да рази я ему пара? Он баский был, городской и грамотный, а я чево ж — простота! Вот Николай на него похожий, такой жа бровастенький, долгоносенький. Токо учитель красившее, у его такой чуб богатый был, такой богатый! А этот Коля уж больно коротко остригся… Помню, после войны заболела, так все волосья сняли, думали — тиф. И голова, помню, так мерзла, так мерзла…
— Что ты, баушка, про волосы, ты лучше про знакомого своего расскажи! Сроду ты мне ничего про своих кавалеров не рассказывала, — всё любопытствовала Дора.
— Дак чего тебе малой рассказывать, это теперича тебе под сорок!
— Ну, а деда любила?
— Спи, давай. Любила — не любила, а всю жизню прожила! Это вам с твоей мамкой чтой-то мужики хорошие не попадаются. Она-то ладно, а ты всё перебирашь да перебирашь…
— Какой перебираю? Только год как Игорька похоронила!
— А этот, про которого гуторила, думает женисса или так балованисса?
— Ну, почему балованится? Вот приедет, сама у него и спросишь.
— И поспрошаю! Давай спать, чуешь, квартирант наш уже похрапывает? Господи, так и день прошёл! Ежи еси на небеси, да будет воля твоя… Можа, и правда, ведро-то под дверь поставить? Поставь на усякий случай, — напомнила Анна Яковлевна, но Дора не откликнулась, должно быть, заснула. — Сняла Дорка бельишко, иль так бросила? Ну, халда, прости мою душу грешную, — перекрестилась Анна Яковлевна. А скоро и её сморил сон.
Гость не проснулся утром, не встал и к обеду, и хозяйки забеспокоились. То Анна Яковлевна, то Дора заглядывали в комнатёнку, где, отвернувшись к стене, спал инженер, и слушали: дышит ли. Инженер дышал, а временами так и постанывал, знать, живой был. Но, как-то зайдя за чем-то в спаленку, старушка обрадовалась, увидев, что гость с открытыми глазами лежит на спине. Но ответа на своё «здоров, паря» не дождалась и подошла ближе. Тёмные глаза уставились прямо на нее, но видели что-то своё, потустороннее. Анну Яковлевну удивило не столько это, сколько перемена в человеке при свете дня. Седая голова и не старое, хоть и заросшее щетиной лицо. Она тронула его за плечо, квартирант подчинился и перевернулся на бок, и продолжал спать, но уже с закрытыми глазами.
Очнулся он только вечером и долго приходил в себя, и, осматриваясь, пытался вспомнить, где он. Цветастые занавески на двери пропускали жёлтый свет из кухни, оттуда слышались голоса, звякала посуда, и так пахло едой, что он невольно сглотнул. А потом долго прислушивался, пока не понял, что среди звуков работающего телевизора слышны только женские голоса. И вспомнил, и что с ним, и где он, но никак не мог понять, почему снова вечер. Сколько же он спал? И, спустив ноги с кровати, долго сидел, раздумывая, показаться ли на глаза женщинам, мол, проснулся, или не стоит. В голове прояснилось, и сердце уже не давит, а что болит спина, то как ей не болеть. Но тут отвлёк монотонный звук от окна. И, повернув голову, прислушался и он понял: там, за окном, идёт дождь. И отчего-то обрадовался, и захотелось немедленно убедиться, а то, может, всё только кажется, и нет никакого дождя.
Но, поднявшись, с трудом устоял на ногах, до того был слаб, дрожали, просто тряслись и руки, и ноги, они казались тоненькими, чужими, и голова закружилась так, что пришлось вернуться на койку. Такого странного состояния он ещё не испытывал. Может, это оттого, что резко встал? Чёрт возьми, почему так трудно дышать! Надо открыть окно. Если он сейчас не откроет раму, то задохнётся, точно задохнётся! И шаркая на нетвёрдых ногах и выставив для равновесия перед собой руки, он добрался до окошка и там припал к подоконнику. Но открыть створки так и не решился, только уткнулся горячим лбом в прохладное запотевшее стекло. И через несколько минут отпустило, и стало легче, и в зыбком свете от двери смог рассмотреть струи воды, сбегавшие по окошку. Дождь был таким сильным, будто кто-то поливал окно из брандспойта, вот и на подоконнике лежала влажная тряпка, видно, вода затекала и в дом.
Вернувшись на койку, он натянул на себя одно, второе одеяло, что не пожалели для него добрые самаритянки, но так и не решился появиться перед ними. Придётся, сжавшись, лежать и ждать. Ждать чего? Когда хозяйки уснут и погасят свет? Но как он в темноте найдёт дорогу до входной двери? А на улице, помнится, была ещё и собака. Нет, он ведёт себя как школьник, который, хоть его режь, не спросит у взрослых дорогу до сортира. Он всегда тяготился этой стороны человеческой жизни, впрочем, как все остальные люди, и восторженные барышни, и вполне циничные мужчины. А когда справлять нужду на глазах других, да еще под запись…
Он-то сидел в малолюдной камере, но ему рассказывали, как это бывает в общих, куда набивали под завязку. Ведь и там людям не самой тонкой душевной организации время от времени требовалась определённая уединенность, и там отнюдь не стеснительные мужчины старались огородить танк простыней. Висела она до первого обыска, и каждый раз вертухаи срывали занавеску с особым остервенением.
В колонии с этим было проще, там хоть за процедурой на толчке не следила видеокамера. Но и там, на пятьдесят — семьдесят человек приходилось пять унитазов и столько же раковин для умывания, и часто то одно, то другое устройство выходило из строя. Да и оправляться или нормально помыться, когда за тобой выстроилась очередь, невозможно. В лагерной бане, где у каждого отряда был свой банный день, была такая же толчея, и каждый раз приходилось преодолевать то стыдливость, то брезгливость…
В лагере на пару с забайкалкой свирепствовала такая же неистребимая чесотка. Он помнил то отвращение, которое испытал, увидев расчёсы на теле зэка, мывшегося рядом. Он тогда запасся и серным мылом, и мазью Вилькинсона, но это, слава богу, не пригодилось. И предупредить эту заразу можно только мытьём, а ещё, наверное, катаньем, если иметь в виду утюг. И хоть в бараке была только холодная вода, он старался встать до подъёма, когда в секторе ещё досматривали последние сны, и не спеша приводил себя в порядок. Можно было ежедневно мыться и горячей водой, банщики пускали в душ поздним вечером, и эта услуга по негласному прейскуранту стоила совсем недорого, но это было бы нарушением правил, а ему ни на йоту нельзя было отступать от правил…
Вот на этих лагерных мыслях и качнулась занавеска, и в дверном проёме возникла тёмная женская фигура. Самое время было кашлянуть, мол, не спит.
— А ты, Коль, никак проснулси? Здоров ты, однако, спать… Мы не знали, чего и думать. Это всё дожж, в дожжик, да с устатку так списса, так списса… Тебе до ветру, поди, пора, нет ли? — не дожидаясь ответа, старушка позвала:
— Дорка, где там дедовы калоши? И накинуть чего ни то спроворь! — внучка что-то в ответ крикнула, он не разобрал что, но поднялся. Хорошо, когда женщины догадливы. И, шаркая по полу босыми ногами, он стал продвигаться вслед за хозяйкой, но запутался в занавесках и не сразу выбрался на кухню. Увидев его, Дора отчего-то рассмеялась, но ему было всё равно. Пусть смеется — ей можно. Потом его вывели в коридор, показали на короткие резиновые сапоги, а может, это были такие калоши, и пока он, держась за стену, обувался, старушка, стоя на пороге, всё наставляла:
— Ты это… если штой, добежишь до сарайчика… А если по малой нужде, так можно и с крыльца… Там такой дожжища, прям потоп…
— Баушка! Ну, что ты! Николай сам разберётся!
— Да он ещё и не проснулся, сдуру побежит под дожж, мокрый увесь будет… Где накидка-то? Давай чего-небуть…
И молодая, круглолицая, с чёрными короткими волосами, выбежав в коридор, набросила ему сзади брезентовый плащ и уже собралась скрыться в доме, но остановили неловкие попытки квартиранта открыть дверь. Он всё толкал и толкал дверь руками, но её будто заклинило.
— Дай-ка я! — оттеснила его женщина к стене и плечом налегла на дверь, и та тотчас распахнулась. С улицы пахнуло такой свежестью, что только теперь он понял, насколько затхлым был воздух в комнатушке. В оконном свете завеса дождя сверкала и переливалась, и была такой плотной, что спускаться с крыльца даже в сапогах, и правда, было бы верхом неосмотрительности.
Он так стоял под навесом на крыльце и всё слушал барабанную дробь воды: а если и завтра будет лить? Ну, и пусть, расслабленно вилась мысль. Есть предлог остаться ещё на сутки! Рядом с крыльцом стояла огромная бочка, и по желобу сверху в неё с шумом низвергался водопад, и брызгал холодным каплями, и жалил его, разогретого одеялами. Но как это было хорошо! И как ему повезло — он не попал под дождь, этот неостановимый ледяной поток растворил бы его без всякой жалости и остатка. А здесь дождем можно и умыться, и он подставил под струи воды руки и умылся как под краном.
Кажется, все неотложные дела сделаны, осталось только вернуться в дом. Но отчего-то всё тянул и тянул время. Боялся расспросов? Боялся. Но было тут и другое. Неосмотрительно назвавшись Николаем, он не знал, как вести себя, вести как Николаю. И оттого было неловко, будто использовал хорошего человека Колю… Коля что! А вот хозяйки могут пострадать на самом деле. Надо уходить! Да, да, он уйдёт, вот только кончится дождь — и уйдёт! Но до ухода надо как-то существовать, существовать в предполагаемых обстоятельствах, и как-то надо разговаривать… Вот сейчас он вернется в дом, а его о чём-нибудь спросят, та же внучка Дора, и надо будет что-то отвечать. И сколько ни стой на крыльце, а возвращаться придётся, а то остатки тепла вот-вот испарились. И когда он подошёл к неприкрытой двери, сразу понял о ком там, в доме, вели речь.
— Ты спроси, спроси, женатый он иль нет?
— Ой, да у него семеро, наверно, по лавкам, он же в возрасте!
Дора почти угадала, усмехнулся беглец и постучался, предупреждая: он здесь, рядом.
— Штой ты стукаешь! Заходь! — крикнула старшая из хозяек. И он замешкался у порога, заново знакомясь с пространством. Тот же стол с самоваром, те шкафчики по стене, тот же деревянный диванчик и всё та же старушка, её, насколько он помнит, звали Анной Яковлевной. Была в кухоньке и та, что сутки назад горела огнем. Теперь же, в коротком халате, она стояла босая у кухонного стола и что-то там переставляла. Светился/мигал, как и в первый вечер, телевизор в соседней комнате, оттуда доносятся бодрые голоса, там, в эфире, всё было хорошо, все были веселы и счастливы…
— Ну, как выспалсси? А мы постряпушки сёдни пекли… Садись, садись! Тебе как, с молоком? Бери эти, с картошкой, они и холодные жамкие. Налей, Дорка, молока!
— Спасибо. Молоко с удовольствием, — взял он в руки большую кружку, и была она такой тяжёлой, что пришлось тут же вернуть её на стол.
— А что ж ты, Коля, седой такой? — спросила вдруг Анна Яковлевна. Тут и Дора, протиравшая миски, повернулась в его сторону: что скажет? И гость улыбнулся, извиняясь: не знаю, так получилось. Можно было этим и ограничиться, но он зачем-то объяснил и словами.
— Да вот жизнь мотает…
— И што ж, всё ездишь? И в Китае, поди, бывал, нет ли?
— Бывал когда-то, — вытирая молочный след на губах, не стал отрицать гость.
— Ужель и в Москве? — расспрашивала старшая хозяйка. И Дора, присевшая у стола, водила пальцем по клеенке.
— Было дело, — подтвердил он, думая больше о том, как доесть пирожок. — Спасибо… Молоко очень вкусное, — стал он благодарить хозяек. — Я с вашего разрешения лягу… Извините, что-то не здоровится. — И, действительно, в груди у него стало что-то дрожать, и еда вызывала тошноту. Да и женские расспросы были поперёк всему.
— Я завтра уйду… Вы не беспокойтесь! — заверил он.
— Пойдёшь, батюшко, пойдёшь. Ты думаешь, мы тебя держать станем? Пойдёшь…
— Да его всего шатает, — смеялась Дора. — Он, баушка, дверь не мог открыть.
— Дак отсырела, поди, дверь-то! А ты, и вправду, чегой-то лицом стал белый такой, можа, болит чего? — зайдя вслед за гостем в спаленку, забеспокоилась старушка.
— Нет, нет! Ничего не болит, — разбираясь в полутьме с одеялами, уверял он. Всё ничто в сравнении с главным и безнадёжным…
Но среди ночи ему стало совсем плохо. Сердце сдавило так, что казалось, будто в груди застрял комок колючей проволоки, и было ни вздохнуть, ни выдохнуть. Он, как мог, перемогался, боясь разбудить хозяек, но, видно, и женщины были настороже — всё же чужой человек в доме. А может, услышали вскрик, когда ногу ему вдруг свело судорогой.
И женщины тотчас всполошились, прибежали, стали хлопотать вокруг постояльца. Вывалили прямо на одеяло ворох лекарств, разыскали сердечные таблетки, и он безропотно выпил маленькие жёлтые пилюли, потом ещё лекарство, поднесённое в маленьком стаканчике. Анна Яковлевна хотела натереть спину какой-то вонючей мазью, он не дался и, стуча зубами от бившей его лихорадки, всё повторял: ничего страшного, не стоит беспокоиться, скоро всё само пройдёт. И боялся, что хозяйки приведут врача, или как там его, фельдшера, есть же в селе фельдшер… Но ни Дора, ни Анна Яковлевна ни о чём таком и не помышляли. Они укрыли его грудой одеял, сверху привалили тулупчиком и оставили в покое.
Прошедшие с 17 августа в разных районах Забайкалья ливневые дожди принесли облегчение. Так были устранены многие очаги пожаров, всё лето мучавшие регион. Ливень также позволил обнаружить на пожарище фермы в с. Вельяминово человеческие останки. Труп сильно обгорел, и криминалисты сомневаются, что его можно будет опознать.
На всех заправочных станциях Читы подорожали все виды топлива. Об этом нашему корреспонденту сообщили операторы заправочных станций, входящих в сети «Нефтемаркет», ЗАО «КМКЦ», на АЗС «Красный дракон» и других. В августе Забайкальский край остается на первом месте в СФО по дороговизне бензина. Кстати, самый дешёвый в нашем федеральном округе бензин продаётся в Кемерове. Может, всем автомобилистам переехать в этот благословенный город?
Нашему сотруднику так и не удалось получить подробности страшного происшествия на трассе у посёлка Могойтуй. Следствие по неизвестной причине засекречено. Неофициальные источники, которые есть у каждого приличного НА, отказываются от сотрудничества. До сих пор остается неизвестным, кто были пассажиры того злополучного «Рафика». Достоверно известно одно: никто из жителей Забайкальского края, в связи с этой аварией в МЧС по поводу своих родственников не обращался.
Ситуация вокруг заключённого Красноозёрской колонии остается непонятной. Читинский адвокат Е. Терентьева, которая посещает в колонии своего доверителя два-три раза в неделю, вчера не смогла его навестить. Адвокату без объяснения причин было отказано в такой встрече.
Представители колонии мотивировали своё решение тем, что начальника исправительного учреждения нет на месте, а без его санкции они не могут никого допускать к заключённому. Сам же заключённый на связь ни с родными, ни с адвокатами не выходит.
Сегодня на территории республики Бурятия, Забайкальского края и Иркутской области начались крупнейшие за последние годы командно-штабные учения по управлению войсками общевойскового объединения Сибирского военного округа.