— Коль, всё спишь? А тут из милиции приходили, — позвала повеселевшим голосом квартиранта Анна Яковлевна. И остановила, когда тот, прикрывшись одеялом, попытался сесть на край кровати: лежи, лежи!
— Ты что же, совсем ничего не слышал, как рыскал тут один? — удивилась Дора. В жёлтом платье она была похожа на яркую бабочку. Беглец понимал, что именно беспокоило женщину, и постарался — пусть это и неприлично, как можно натуральнее зевнуть.
— Нет, не слышал. А кто рыскал? — растирая лицо, живо так поинтересовался он. Теперь только и остается, что притворяться. Притворяться безобидным, неопасным, мирным. Нет, нет, он и раньше был не чужд доли лицемерия в общении с людьми, иначе это было бы голой прямолинейностью, но чтобы вот так тотально…
— Дак участковый — Науменков! Это такой прощелыга, что ни увидит, то ташшит. Вот ружьишко ему наше понравилось, — стала объяснять Анна Яковлевна.
— Ой, как начал он шариться-то по дому, как начал шариться, и сюда нос свой сунул… Я прямо похолодела, думаю, увидит Николая и начнёт допрос устраивать, кто да откуда? Неужели ничего не слышал? — допытывалась Дора от окна. Она отодвинула занавески и теперь стояла, ровняла складочки. И он старательно покачал головой: нет, не слышал.
— Ой, батюшко, и здоров ты спать. И как оно, здоровьишко-то, наладилося? А мы, вишь, ружжо потеряли. Ружьишко, хоть и старое, а жалко, — пожаловалась старушка. — Увез идол ружьишко, теперь и не вернуть…
Что ружьё! Дора — вот кто отвлёк милиционера. Но если бы не пришла Анна Яковлевна, и Дора, в самом деле, позвала бы на помощь? Пришлось бы встать, выйти и… И по обстоятельствам. А обстоятельства взорвались бы в ту же минуту. А не сдрейфил бы? Да отчего же! Накинул бы тулуп и вышел. Милиционер бы сильно испугался. Особенно тулупа.
— Кто-то сегодня на станцию собирался? А тут смотрю, всё спит и спит, — вернула квартиранта к действительности Дора. От женщины исходил точный сигнал: давай, мол, хватит, пора уходить! Его недвусмысленно выставляли из дома. И женщина права, он и в самом деле залежался. И он уже был готов заверить, что уйдёт, обязательно уйдёт, но тут со своим словом вступила Анна Яковлевна.
— Да куды ж он зараз? Пешком, чё ли, пойдёть, автобуса-то сёдни уже не будет. Да и больной он ещё, забыла? Нехай отлежисса, а завтра с утра и… Ты, Николай, уже и на человека стал похожий, а то глаза были красные, сам серый весь, а глаза красные, губы синие…
«Чем не портрет кролика?» — хмыкнул про себя беглец.
— …Я-то тебя, Коля, за пожилого приняла. Такой плохой был, ну, думаю, кабы мужик не окочурилси… Круженило тебя, так круженило, во какой был.
— Да уж, — согласилась Дора, — что плохой был, то плохой: глаза запали, прямо покойник.
— А перву ночь так кашель тебя долбенил, так долбенил, — добавляла подробностей старушка. — Так, можа, тебе на рудник позвонить, а? Поди, шукают тебя там? Дорка в контору сходит, оттэда и позвонит…
— И правда, могу сходить, а то мой телефон здесь не берет, — достала Дора из кармана мобильник.
— Нет, нет, не надо никуда звонить, — несколько горячее, чем следовало, запротестовал квартирант. — Я и номер телефона не знаю…
— А то бы начальство машину прислало, забрали б отседа. В больницу тебе надо…
— Нет, нет! Я на рудник не поеду, мне на станцию надо! И на попутке, наверное, можно уехать, — то ли спросил, то ли заверил он. Чёрт, как неуместна эта забота! Надо уходить, а то выдадут его из самых добрых побуждений и благородных намерений. И, придерживая одеяло, поднялся с постели. Только перед глазами вдруг потемнело, и он, пошатнувшись, еле удержался на ногах — успел ухватиться за край столика, стоявшего у кровати. Пришлось элементарно опрокинуться на место. Как же так, удивился беглец собственной слабости, ведь всё вроде было хорошо.
— Ты чевой вскочил-то? Ночью помирал, а тут ладисся в дорогу! Попутку-то ждать надо, а тебя ноги не держат… Если так торописся, то завтра на автобусе… Не гимизись! А ты куды его гонишь? — повернулась Анна Яковлевна к внучке. — Вишь, не оклемался он, не оклемался…
— А я что? Я так только спросила, спросить нельзя? И не гоню я его никуда! — И, открыв дверь шкафчика, Дора стала рыться там, время от времени то набрасывая на дверцу какую-то тряпочку, то убирая. — Прям и спросить нельзя? Может, он по своим надобностям встал, а не на станцию…
— А, и правда, тебе, Коля, можа, куды надо? — озаботилась Анна Яковлевна.
— Очки там… в бане, — не дал он развиться теме.
— Принести, что ли? — выглянула из-за дверцы Дора.
— Ещё деньги должны быть в джинсах… Пожалуйста, — просительно пробормотал он.
— Принесу, принесу! А если ещё больной, то надо лекарство пить! — рассмеялась Дора и скрылась за занавеской.
— Выпей, выпей лекарству. А Дорка деньги зараз принесёт, принесёт, куды они денусса! — стала уверять постояльца Анна Яковлевна. — Не пропадут твои деньги, токо, если кто другой на двор не забралси, — не удержалась старушка от намёка, перебирая пузырьки с лекарствами.
— Во, нашла! Я и сама такие пью. Бывалоча, сердце так схватит, так схватит… И, ты скажи, помогают… Зараз тебе и воды принесу!
Он послушно проглотил какую-то маленькую таблетку, запил теплой водой из поднесённой большой синей кружки. Но как же он пойдёт сегодня? А идти надо, надо, надо… Он приносит столько беспокойства женщинам, им приходится его кормить, лечить… Славно устроился! Но сколько можно! Вот и Доре в тягость его присутствие в доме…
А тут, легка на помине, на пороге спальни появилась та самая Дора. В одной руке она держала сиреневые бумажки, в другой блестели очки: вот, всё цело!
— Спасибо! Большое спасибо! — обрадовался он.
— Я и сумку нашла, только она мокрая, дождь ведь какой был! Не надо было её в огороде бросать!
— Во, во, её ж собаки могли порвать и барахлишко расташшить, — попеняла Анна Яковлевна.
— Я её в баню занесла, сюда не стала — грязная она. Смотрю, волочат что-то за кирпичами, подошла, а это сумка. Ну, думаю, Николая вещи, я её в баню и занесла, — зачем-то снова рассказывала Дора. И ждала какого-то ответа.
— Спасибо, спасибо, — всё повторял квартирант, пряча глаза. А что он мог сказать? Что его обнаружили в бане случайно? А то бы он успел уйти. Успел бы? Хорошо, Анна Яковлевна переменила тему, всплеснув руками, она накинулась на Дору:
— Дак што стоишь-то, Дорка! Беги за хлебом, а то, как прошлый раз — не достанесса.
— Да иду, иду! — пропела Дора и собралась уже выпорхнуть из спальни, но тут у квартиранта прорезался громкий голос.
— Дора, вы бы не могли и мне купить продукты? Если можно…
— Почему нельзя — можно! — обернулась Дора. — А что купить-то?
— Что-нибудь на ваше усмотрение. Ну, что-нибудь молочного… И ещё шоколад… Воду минеральную… Если не трудно, — протянул он деньги.
— Ой, да ради бога, мне не жалко, не трудно, то есть… А воды сколько? — стала уточнять Дора.
— Две-три бутылки, не тяжело?
— Да почему тяжело! — фыркнула женщина.
— Купит, она купит, — заверила Анна Яковлевна. — Сумку саму большу возьми! И не стой, а то расхватают хлеб-то, Кириковы его рюкзаками берут.
Через минуту Дорин голос уже слышался за окном, она что-то выговаривала собаке. И беглец в очередной раз удивился тому, как далеко здесь разносятся звуки. Вот и в очках резко проступили детали: сбитый половик, треснувшее зеркальце шкафа, отстающие края обоев… И пожилая хозяйка в странной одежде: в длинной юбке и шароварах, под вязаной кофтой у неё виднелась майка с игривой надписью, на голове платок, повязанный тюрбаном.
Анна Яковлевна собралась было покинуть комнату, и квартирант обрадовался: вот и ладно, вот и хорошо, а он потихоньку выберется наружу… Но, потоптавшись, старушка принялась перекладывать из стопки в стопку вещи и, как заведенная, всё перекладывала и перекладывала. И он с нарастающим раздражением не мог дождаться, когда она, наконец, выйдет, и тогда он встанет, доберётся до бани и там переоденется, пока нет Доры, пока не нагрянул ещё кто-нибудь, посторонний и опасный. Правда, он сам опасней некуда, вот только брать его можно голыми руками…
— Ну, как? Получшало маненько, нет ли? — услышал он над собой голос Анны Яковлевны и кивнул головой: спасибо, лучше. — Ну, и тогда чего ж… Пойду и я прилягу, чевой-то нашлёндралась с утра…
Когда стихло и шарканье ног, и старушечье бормотанье, он медленно, очень медленно поднялся с постели и постоял с минуту, проверяя, как оно. Голова на этот раз вела себя прилично, и в глазах потемнело только на секунду. И, определившись, осторожно, по стенке, по стенке, сквозь занавесочки перебрался в кухоньку и, передохнув, сделал несколько коротких шагов до двери. Но сразу отвлёкся на часы, там из маленького окошка выскочила птичка и стала куковать-отсчитывать. На часах было 11.00. А число? Число часы не показывали, пришлось самому напрячь мозги, и получилось 19 августа. Девятнадцатое! Но это не вызвало никаких эмоций и даже воспоминаний, что этот день когда-то значил и для него, и для других…
И то, что тяжёлая дверь прикрыта неплотно — порадовало, он сможет выйти без посторонней помощи. И в коридоре, опершись руками в бревенчатую стену, с трудом — ноги, что ли распухли? — втиснулся в кроссовки и переместился к входной двери. А на крыльце пришлось зажмуриться — так ярок был белый день.
И когда открыл глаза, осторожно осмотрелся: на улице было тихо, ни машин — да какие здесь машины! — ни людей, но обнаружилась собака, виляя хвостом, она вышла ему навстречу и миролюбиво потёрлась о колени. «Замечательная собака!», — собрался он погладить псину по голове, но та вдруг отвлеклась и кинулась к калитке. И скоро мимо заборчика прошли два подростка. Хорошо, он успел спрятаться за угол дома, зачем детям видеть беглого заключённого.
А на улице было так хорошо! Прошедший дождь приглушил жару, оживил краски, и теперь скалы отливали яркой охрой, влажно чернели крыши и земля, и голубоватые капли висели, переливаясь, на ветках. И, скользя по мокрым досточкам, уложенным на дорожке — под ними хлюпало и чавкало, он стал потихоньку продвигаться в конец участка. Ветер студил спину, разнеженную за эти две ночи, кружило голову, а тропинка всё не кончалась, а тут ещё догнали куры и забежали вперед, будто чего-то просили. Но у него и нет ничего, даже крошек и, повернувшись к птицам, он раскрыл руки: вот! И рыже-зелёный петух, что сопровождал это куриную банду, недоверчиво скосил глаз. Пришлось растопырить пальцы: смотри сам, если не веришь! И куриный вождь, тряхнув оранжевым гребнем, развернул свой отряд, и разрешил следовать дальше.
И когда он, наконец, забрался в сухую утробу предбанника, пришлось свалиться на лавку и ждать, когда выровняется дыхание. Состояние было такое, будто его трактор переехал… Так может и в самом деле остаться? Если он и сможет идти, то только до ближайшего села… А там что, снова придётся проситься на постой? Смотри, как понравилось! Тогда лучше уж здесь, он этих женщин хоть знает… Но только на сутки, всего на сутки. Ну, не может сегодня идти, не может — и всё тут! И пусть внучка потерпит, раз не выдала его милиционеру, то не станет же выгонять то, что разваливается на составные части…
Там, в предбаннике, он обнаружил свои пожитки, грязная одежда, серые от пыли джинсы и куртка, так и лежали под лавкой. Есть ли у него что-нибудь чистое? Пришлось, расстегнув сумку, вывалить прямо на грязный пол содержимое. И вид мятых и влажных тряпок вперемешку с мелкими камешками, травинками, землей расстроил. В глубине души он надеялся, что женщины постирают хоть что-то из вещичек. Да с чего это вдруг такие мысли? Только потому, что его, совершенно незнакомого, пустили в дом? Или оттого, что представления о жизни людей в провинции у него были, скажем так, несколько книжно-киношными? О! Сколько тех историй про то, как женщина в горах, лесу и в иных недоступных местах случайно подбирает раненого незнакомца. И лежит он в её доме, сторожке, избушке, на белых простынях, вымытый, перевязанный и благостный. А женщина и кормит его с ложечки, и выхаживает так, что куда там нейрохирургу, кардиологу и психотерапевту вместе взятым. Что-то слышал об этих историях и беглец, вот и размечтался. Откуда ему было знать, насколько это затруднительное дело — стирка в деревенских условиях, да ещё в засуху…
В бане стояли полные баки с водой, тут же будто для него было приготовлено красное мыло, и он, ёжась, вымылся прохладной водой. А тут новая радость: обнаружились стиранные, но так и оставшиеся скрученными на лавке, а потому не совсем просохшие носки и трусы. Всё-таки он тогда ещё что-то соображал, а теперь как это всё пригодилось!
Из всей одежды только спортивные брюки имели более-менее приличный вид. А то, что и брюки, и тенниска влажные — так это ерунда, высохнут на нем. Жаль, всё было не совсем свежим, но всё остальное ещё хуже. Натянув собственные вещички и сунув ноги в шлёпанцы, он несколько приободрился и, обнаружив в предбаннике осколок зеркальца, не утерпел и заглянул в его мутную глубину. Оттуда на него глянуло малознакомое лицо. Так вот ты какой теперь, северный олень! Ну, олень не олень, но то, что странный, неухоженный мэн мало напоминал ему себя самого — это точно. Деда Мороза он скоро может играть без накладной бороды. Это потом, потом, если доживёт. А теперь надо сбрить щетину…
Хорошо бы горячей воды, распарить лицо, но зачем лишний раз тревожить Анну Яковлевну. Обойдётся! Пена была, бритва включилась — надо же, аккумулятор вполне жив — и жужжала громко, как сенокосилка. И, уже начав бриться, решил, что оставит усы, они должны ещё больше изменить лицо. Он медленно и осторожно водил бритвой, но полоска над верхней губой всё равно получилась неровной. Зато получилось новое лицо, и он в первый раз увидел себя с чёрно-белыми усами. А тут ещё волосы высохли и оказались совсем белыми, только торчали как-то легкомысленно. Ну, что — полюбовался? Теперь надо заняться сумкой. Эти мелкие хлопоты так отвлекают, и самому себе кажется, что если не оборачиваться, если не задумываться, то ничего такого и не случилось… Он как нормальный человек, побрился, сейчас приведёт в порядок сумку, вот только отдохнёт, только посидит на лавочке, а то отдельные органы снова забастовали… И не успел он вытащить на поленницу на ветерок и солнце тряпочки и отмытые кроссовки, как за спиной услышал голосок Анны Яковлевны:
— Вотона ты игде! А я думаю, куды это квартирант наш подевалси, никак всё в будке сидит, можа, думаю, понос какой напал. А ты тут! Хозяйствуешь? Хозяйствуй, хозяйствуй! А я чего-й пришла-то? Дорка куды-то запропастилась, так я чего подумала: соберу-ка на стол, покормлю Николая. Ты ж голодный, небось? Голодный, голодный, да и то сказать, время обедешнее, а ты и чаю с утра не пивши.
— Анна Яковлевна, я могу постирать? Немного… Джинсы, футболку, — попросил квартирант. До него дошло, что вода в разнообразных емкостях была набрана не для него, а он истратил на свои гигиенические процедуры целых полбочки, теперь вот нужно получить дополнительное разрешение.
— Да почему не можно? Можно, токо… — замялась старушка. — Это ж воду греть надо…
— Да нет, нет, я могу и холодной…
— Ну, тода чё же, то да стирай. Корыто там, на поленнице. Токо ты воду в катках особо не разливай. Ты сперва замочи барахлишко, нехай отмокнет… И досочку бери, на ней сподручнее будет, — показала Анна Яковлевна на стиральную доску. — Я тебе, батюшко, и сама его пошоркала, да руки совсем негодящие, — извинялась старушка. — А ты как, стирать могёшь, нет ли? Ну, пожамкаешь как-небуть.
И, потоптавшись, пошла по дорожке к дому, но, вспомнив, зачем приходила, обернулась и крикнула:
— Так я соберу на стол, а ты скоренько, а то он враз охолонет…
А он принялся хозяйствовать и отложил куртку — стирать незачем, свитер — тоже, только отряхнуть и разложить на этих дровишках — пусть высохнут, не будет стирать он и те джинсы, что зачем-то сменил там, у автобуса, а всё остальное — в корыто.
Тут следует заметить, что слухи о рабочей юности беглеца в московских кругах были сильно преувеличены. Нет, совсем уж беспомощным человеком в быту он не был, но решиться на стирку в корыте, да холодной водой можно было только в горячке. И то сказать, женился он в первый раз рано, и потому устойчивых холостяцких привычек не приобрёл, в собственном доме порядки были традиционными и потому свежих сорочек искать по дому не приходилось. Ну, а в камерах стирают и умеющие всё мужчины, и совсем безрукие. И, налив в тронутую ржавчиной полукруглую ёмкость воды, занялся поиском чего-нибудь мылящего. Нашёлся коричневый брусочек хозяйственного мыла. Он так старательно, до серой пены, тёр вещички, что совсем выдохся. Зачем он затеял эту дурацкую стирку? Зачем, зачем? Не тащить же в камеру грязную одежду! Так надо выбросить всё к чёрту! Но до камеры ещё надо добраться, а пока вещички очень даже выручают…