– Хорошо, и что дальше?
– Потом каждый из нас возьмет горячую кочергу и немного поворошит эту кучу падали…
Целый час раздавались истошные вопли, шипела кожа, пахло паленой плотью, затем капитан строго произнес:
– Возьми кинжал, Розина, и всади его в сердце сына, а его пусть поддержит отец.
– Нет, злодей, ни за что! – простонала мать. – Я скорее всажу его в свое сердце… – И она покончила бы с собой, если бы я вовремя не перехватила ее руку.
– Ты подчинишься, гнусная тварь! – взвизгнул Карлсон.
Он схватил запястье жены и сам вонзил лезвие в грудь мальчика. Клервиль, ревнивая Клервиль, жившая только истреблением самцов, увидев, что ее отстранили от истязания юноши, взяла другой нож и нанесла ему раны в тысячу раз более жестокие. Потом Розину разложили на узкой скамье, крепко привязали, и Боршан приказал Эрнелинде вскрыть скальпелем материнский живот. Трясущаяся от страха, сломленная, окровавленная, поддерживаемая только надеждой спасти свою жизнь, подгоняемая Карлсоном, девочка выполнила чудовищный приказ.
– Вот отсюда ты появилась на– свет, – зловеще сказал отец, указывая на зияющую полость, – и сюда же ты сейчас вернешься.
Ее сложили калачиком, перевязали веревками и, едва дышавшую, засунули в чрево, в котором когда-то, давным-давно, она получила жизнь.
– А эту, – кивнул капитан в сторону Кристины, – привяжем к материнской спине. Здорово придумано, не правда ли? – заметил он, когда это было сделано. – Посмотрите, как мало места могут занимать три женщины.
– А Франсиско? – поинтересовалась Клервиль.
– Он твой, – небрежно бросил Боршан. – Отведи его подальше и кончай с ним, как хочешь.
– Пойдем со мной, Жюльетта, – кивнула мне Клервиль, уводя юношу в соседнюю комнату.
Там две обезумевшие от крови вакханки долго истязали несчастного, подвергая самым жестоким и изощренным издевательствам, какие только способно придумать человеческое воображение. Когда мы вернулись в салон, разгоряченные и прекрасные, как никогда, Карлсон и Боршан не удержались и сразу набросились на нас, что вызвало ревнивые протесты Боргезе, которая досадливо заявила, что жертвы еще дышат, поэтому не следует терять драгоценного времени. Поскольку пора было ужинать, все решили продолжить пытки прямо за столом.
– В таком случае, – сказала Олимпия, которой предоставили право выбрать последнюю пытку, тем более, что она не приложила руку к истязанию и умерщвлению Франсиско, – разложим жертвы перед собой на столе. Во-первых, мы полюбуемся состоянием, в каком они уже находятся, а это, смею думать, очень приятно; во-вторых, устроим кровавое пиршество, что достойно увенчает сегодняшнюю оргию.
– Я согласна, – заявила Клервиль, – но перед ужином я хочу совокупиться.
– Но с кем, дорогая? – развела я руками. – Наши рыцари выжаты до последней капли.
– Братец, – обратилась моя ненасытная подруга к капитану, – сделай милость, вызови сюда десяток самых стойких своих солдат, а мы сыграем для них роль шлюх.
Появились солдаты, и мы, не дрогнув перед угрожающе торчавшими перед нами членами, распластались на подушках, разбросанных на полу. Элиза и Раймонда пришли нам на помощь; Сбригани, Боршан и Карлсон принялись содомировать друг друга, и в продолжение четырех долгих часов под сладостные звуки отчаянных стонов наших жертв мы трое яростно совокуплялись почище самых отъявленных потаскух, после чего наши храбрецы удалились, измочаленные и побежденные.
– На что еще годится самец, когда у него больше нет эрекции? – со злобой проговорила Клервиль. – А ну-ка, братец, приведи обратно этих лодырей, и пусть им перережут глотки на наших глазах.
Капитан дал команду, два десятка его телохранителей схватили десятерых недавних наших ублажителей, и пока продолжалась резня, мы – Боргезе, Клервиль и я – продолжали мастурбировать и ласкать друг друга. Потом велели подать нам ужин. Мы восседали, обнаженные, измазанные кровью и спермой, пьяные от похоти, и довели свою дьявольскую жестокость до такой степени, что вместе с пищей поглощали кусочки плоти умирающих женщин, лежавших на столе. Наконец, насытившись по горло убийствами и развратом, мы уснули среди трупов, в лужах вина, дерьма, спермы и остатков человеческого мяса. Я не помню, что было дальше, но, открыв глаза, я увидела, что лежу между двух остывших трупов, уткнувшись носом в задницу Карлсона, а его член все еще покоится, забытый, в задней норке Боргезе. Пошевелившись, я ощутила в своем заду обмякший орган капитана, голова которого покоилась на загаженных ягодицах Раймонды, а Сбригани мирно похрапывал, спрятав голову под мышки Элизы… На столе валялись расчлененные жертвы.
Вот какую картину увидело дневное светило поздним утром следующего дня, и мне показалось, что оно ничуть не оскорблено вчерашними излишествами, напротив, никогда, по-моему, оно не улыбалось так лучезарно со дня творения. Как видите, совершеннейшая неправда, что небо наказывает человеческие пороки, и нелепо думать, будто они его оскорбляют. Нет, друзья мои, оно оказывает благосклонность и негодяям и добронравным людям в одинаковой мере, не разбирая ни тех, ни других.
– Нет, нет, – со страстью говорила я в то утро своим проснувшимся сообщникам, которые умиротворенно и расслабленно слушали меня, – мы никого и ничего не оскорбляем, предаваясь пороку. Может быть, Бога? Но как можно говорить о гневе, если он не существует? Природу? Природе вообще наплевать на наше поведение, – продолжала я, припоминая все постулаты морали и нравственности, на которых была воспитана. – Человек ни в чем не зависит от Природы; он даже не является ее сыном, он всего лишь пена на ее поверхности, отброс ее деятельности. Он подчиняется тому же закону, который управляет минеральной, растительной и животной материей, и когда он занимается воспроизводством в согласии с присущими его породе законами, он ни в коей мере не служит Природе и в еще меньшей степени исполняет ее желания. Разрушение намного выгоднее нашей великой матери, ибо возвращает ей права, которых ее лишила наша способность к размножению. Иными словами, наши злодейства угодны ей, друзья мои, а наши добродетели бросают ей вызов; таким образом, жестокие преступления – вот что отвечает ее самым страстным желаниям, поэтому тот, кто хочет верно служить ей, должен разрушать и крушить все на своем пути, должен уничтожить саму возможность воспроизводства во всех трех упомянутых мною царствах, которое только мешает Природе творить и созидать. Да, Клервиль, я была маленькой неразумной дурочкой, когда мы с тобой расстались, я была тогда слепой поклонницей Природы; но с тех пор я узнала и впитала в себя многое такое, что освободило меня от ее власти и подвинуло к простым законам естественных царств. Я поняла, что надо быть величайшим идиотом, чтобы пренебрегать страстями, которые являются движущими, живительными силами нашего существования; и остаться глухим к их зову так же невозможно, как невозможно родиться заново. Эти страсти настолько неотъемлемы от нас, настолько необходимы для функционирования нашего организма, что от их удовлетворения зависит наша жизнь. Знай, милая моя Клервиль, – при этом я с жаром прижала —ее руку к своей груди, – что я сделалась безропотной рабой своих страстей! Я готова принести им в жертву все, что угодно, какими бы отвратительными они ни были! Если, как гласит предрассудок, существовало бы нечто святое и неприкосновенное, я нашла бы еще большее наслаждение в том, чтобы бросить его под ноги моим страстям; острое предвкушение этого запретного удовольствия стало бы мощным толчком к действию, и рука моя не дрогнула бы перед самым чудовищным преступлением[97] .
Тогда и случилось событие, которое лишний раз показало, подтвердив мои аргументы, что фортуна неизменно и постоянно осыпает милостями великих преступников.
Не успели мы остыть от ночных ужасов, как головорезы Боршана вернулись в замок с богатой добычей в виде шести тяжело груженных повозок с золотом, которое Венецианская республика посылала в дар императору. Этот бесценный груз сопровождала только сотня вооруженных людей, и в горном ущелье, в Тироле, их атаковали двести всадников нашего капитана и после недолгой схватки захватили в плен вместе с повозками.
– Этого богатства мне хватит до конца жизни, – заявил удачливый брат Клервиль. – И обратите внимание, в какой момент выпала нам эта необыкновенная удача. Нам, запятнавшим себя убийством женщин и детей, содомией, проституцией и другими всевозможными преступлениями и непристойностями, небо посылает такие сокровища! Неужели еще можно сомневаться в том, что Природа вознаграждает преступников! После этого я с еще большим рвением буду творить зло, последствия которого настолько благодатны. Прежде чем считать добычу, Карлсон, возьми себе сто тысяч крон – это знак моей благодарности за твое мужество и целеустремленность, которые ты проявил этой ночью, и за то, что предоставил актеров для великолепного спектакля.
Благодарный Карлсон, низко поклонившись, почтительно поцеловал колени своего атамана.
– Я не хочу скрывать от вас, прекрасные дамы, – обратился к нам Боршан, – что влюблен в этого юношу, влюблен страстно, а любовь надо доказывать деньгами. Признаться, сначала я думал, что рано или поздно это наваждение пройдет и чувство мое потускнеет, но все случилось иначе: чем больше я проливал сперму вместе с этим мальчиком, тем сильнее привязывался к нему. Тысячу извинений, милые дамы, десять тысяч извинений, но ни с одной из вас ничего подобного я не испытывал ни разу.
В логове Боршана мы провели еще несколько дней, потом, заметив наше желание уехать, он обратился к нам с такими словами:
– Я собирался вместе с вами побывать в Неаполе и с удовольствием думал об этом, но поскольку намерен в скором времени поставить точку на моей нынешней карьере, я вынужден больше думать о делах, нежели об удовольствиях. Моя сестра поедет с вами; я дам вам восемьсот тысяч франков, этих денег хватит, чтобы несколько месяцев роскошно пожить в этом благородном городе. Вы снимете подходящий дом и будете выдавать себя за трех сестер – кстати, в вашем облике, не говоря уже о ваших принципах, очень много общего. Сбригани, как и прежде, будет заниматься вашими финансовыми делами, пока вы наслаждаетесь греховными соблазнами, которые в изобилии предлагает этот веселый город. Элиза и Раймонда будут вашими камеристками. А я навещу вас, когда будет возможность; пока же развлекайтесь и не забывайте меня в вихре наслаждений.
С тем мы уехали из замка. Не скрою, мне было очень жаль расставаться с Карлсоном: в гостях у Боршана я получала огромное наслаждение от этого симпатичного парня, обладателя превосходного члена, и знала, что будет не так-то просто отвыкнуть от него. Разумеется, мои чувства не имели ничего общего с любовью – я никогда не молилась этому божеству; просто мой ненасытный половой инстинкт требовал утоления, и никто не подходил для этого лучше, чем Карлсон. Кроме того, необходимость скрывать наши отношения от глаза Боршана, очень ревнивого и дорожившего своим лейтенантом, придавала моим удовольствиям неизъяснимую пикантность, так что наше прощание сопровождалось бурными излияниями спермы.
Приехав в Неаполь, мы арендовали великолепный особняк на набережной Кьянджа и, выдав себя за сестер, как советовал капитан, устроились с поистине королевским размахом. Целый месяц мы потратили на то, чтобы тщательно изучить мораль и образ жизни этой наполовину испанской нации, ее правительство, политику, искусство, ее отношения с другими народами Европы. После столь глубоких исследовании, мы сочли себя готовыми выйти в свет. Очень скоро наша слава, как женщин легкого поведения, распространилась по всему городу. Сам король выразил желание познакомиться с нами; что же касается его супруги, эта злобная женщина отнеслась к нам неблагосклонно. Достойная сестрица той шлюхи, что вышла замуж за Людовика VI, эта сварливая принцесса, по примеру остальных членов Австрийского царствующего дома, покорила сердце мужа для того лишь, чтобы властвовать над ним политически: не менее честолюбивая, чем Мария-Антуанетта, она думала не о супруге, а о троне. Фердинанд, недалекий и туповатый, словом, настоящий король, воображал, будто обрел в жене верного друга, между тем как нашел в ее лице шпионку и опасную соперницу, которая, будучи такой же стервой, как и ее сестра, унижала и грабила неаполитанцев, заботясь только о выгоде Габбурского рода.
Вскоре после первого визита в королевский дворец я получила записку от его величества, изложенную приблизительно таким витиеватым слогом:
«В прошлый раз перед Парисом предстали трое: Юнона, Паллада и Венера; Парис сделал свой выбор и предназначил яблоко вам. Приходите за ним завтра в Портичи, я буду один. Ваш отказ разочарует меня жестоко и не сделает вам чести. Итак, я жду вас».
Такое лаконичное и категоричное послание заслуживало столь же прямолинейного ответа, и я ограничилась обещанием быть вовремя. Когда посланец ушел, я поспешила сообщить добрую весть своим сестрицам. Мы с самого начала договорились изгнать малейшую тень подозрения из наших отношений, трезво смотреть на человеческие глупости, смеяться над ними и извлекать из них пользу, поэтому Олимпия и Клервиль посоветовали мне не упускать такого случая. Вырядившись, как самая настоящая богиня, достойная яблока, я вскочила в карету, запряженную шестеркой лошадей, которая за несколько минут домчала меня до ворот королевского замка, известного тем, что он построен на руинах Геракланума. Меня с таинственным видом провели по мрачным апартаментам, и я оказалась в будуаре, где в небрежной позе отдыхал король.
– Конечно, мой выбор вызвал бурю ревности? – поинтересовался этот дурак, говоривший по-французски с ужасным плебейским акцентом.