Якуб Колас
Книга первая
В полесской глуши
I
— А, это ты, бабка! Ну, присядь, поговорим немного!
— Я постою, паничок… У вас так тихо, я думала, вы уже спите, а вы все с этой книжкой, — сказала, присаживаясь, бабка. — Простите, паничок, я пришла спросить — болит еще у вас голова или перестала?
— Перестала, бабка, перестала! — сказал молодой учитель, притрагиваясь рукой к голове и как бы прислушиваясь к тому, что в ней происходит. — Забыл даже, что она и болела!
— Ну, паничок, мой родной, как себе хотите, хотите — верьте, хотите — не верьте, а я вам, ей-богу, заговор шептала!
— Ты и мне шептала? — удивился учитель. — Когда же это ты умудрилась пошептать? Я даже и не заметил.
— Вы здесь сидели, читали, а я из кухни, через дверь шептала… Не гневайтесь, ей богу, шептала!
Высокая, худощавая, темноволосая женщина — она работала в школе сторожихой — необычайно оживилась; глаза и все ее лицо говорили, что она глубоко убеждена в силе своего искусства.
— Верно, это ты мне помогла, бабка, — сказал учитель, усмехнувшись.
— Ой, паничок, вы все смеетесь, не верите мне, старой!
— О нет, бабка, верю, верю! О твоем знахарстве везде говорят: в Хатовичах, в Малковичах, в Ганцевичах — всюду!
— Гэ-э-э, паничок, из-под самого Пинска приходят и приезжают к старой Марье! — с гордостью проговорила бабка.
— И как это ты, бабка, шептать научилась?
— Научилась, паничок, научилась!
— Кто же тебя научил?
— Ой, паничок, вы все хотите знать!
— А что же, бабка, научился бы — и ко мне ходили бы люди и я помогал бы им.
— Неможно это, паничок.
— Почему нельзя? Разве грех?
— Неможно!
— Должно быть, бабка, ты с нечистой силой знаешься?
— Бог с вами, паничок, что вы сказали на ночь глядя! Пусть бог милует! И не вспоминайте вы про нее! Во имя отца, и сына, и святого духа!
Старая полешучка, знахарка Марья, подняв глаза на образ, набожно перекрестилась.
— А что же она мне сделает, эта нечистая сила? Я не боюсь ее, потому что ее, бабка, вообще нету.
— Гэ, паничок, вы еще молоденький, мало на свете жили.
— Но вот ты, бабка, слава богу, пожила на свете, а скажи: видела ли хоть раз нечистую силу?
— Не на каждого, паничок, она попадает, — уклонилась бабка от прямого ответа.
— А я тебе, бабка, скажу, на кого она попадает. Насколько я знаю, она больше всего привязывается к пьяным, темным людям, да и то ночью.
Сторожиха покачала головой, не согласившись с учителем. А учитель, еще совсем молодой человек, недавно приехавший в свою первую школу, еле заметно усмехнулся про себя, уверенный, что бабка обязательно расскажет про какой-нибудь случай с нечистой силой. Ему очень нравились такие разговоры с этими простыми людьми, жителями глухой полесской деревни, которые еще так недалеко ушли от верований и представлений времен первобытной человеческой культуры.
— Я вам, паничок, не буду много говорить, ведь вы все равно не верите или хотя и верите часом, но говорите, что не верите. Но если моему слову веры нет, то послушайте, пусть вам расскажет мой Михалка. Вы же знаете моего Михалку? А если и ему не поверите, спросите людей. Михалка тогда еще парнем был. Шел он из Сельца, и ночь была не очень темная. Слыхали, может, Сельцо недалеко от нашей деревни, верста, не более. Это выселки из нашей же деревни, дворов десять. Он и женку оттуда взял. Так вот, паничок, был он там, на вечорки туда ходил, пока не женился. На полдороге между Сельцом и деревней старая корчма стоит, как раз напротив кладбища. Там еще небольшое болотце есть, и речка оттуда начинается, малюсенькая, и соединяется с другой речкой, что у нас Телешевым дубом зовется. И вот как только миновал он корчму, так на него что-то и набросилось — и не зверь и не человек. Так прямо и налетает на него. Хочет Михалка словить его — а не может: что-то голое и скользкое, ни шерсти, ни одежи. Михалка отбросит его рукой, а оно снова, а оно снова… И вот, не поверите, паничок, разорвало на хлопце новую свитку до самого воротника. Обессилел, бедный, почти без памяти в хату заявился. Скажете — пьяный был, так ведь сроду не пьет Михалка, в рот горелки не берет. И пролежал он после этого в горячке три месяца, насилу на ноги поднялся.
Лобанович — так звали молодого учителя — слушал рассказ с большим интересом. Вначале ему было немного смешно, но по мере того как сама рассказчица все более увлекалась историей с Михалкой, лицо учителя становилось серьезным и даже хмурым.
Если сторожиху захватывала загадочность происшествия, то Лобановича заинтересовало другое, а именно — непосредственная и крепкая вера людей в существование таинственного, темного сплетения злых сил. Миллионы и более лет живет эта вера, зачатки ее затеряны в темном омуте прошлого, и до сих пор человеческий разум не сумел освободиться из-под власти этого дурмана.
"Интересно! Надо будет подумать об этом", — заметил про себя учитель. Но, как видно, его занимала еще и другая мысль, и он неожиданно для самого себя спросил:
— Бабка! А твой Михалка мог и помереть от этого?
— Гэ, паничок милый! Чуть-чуть не помер! Насилу отходили!
— И подумать только, из-за какой глупости может умереть человек! — проговорил молодой учитель, обращаясь скорее к самому себе, чем к своей собеседнице, и задумался. Голова его немного склонилась набок, темные глаза, в которых светилась какая-то затаенная мысль, устремились, не мигая, в угол комнатки, но ничего не видели: они как бы обращены были к той мысли, которая в эту минуту ворошилась у него в голове.
Старая бабка с каким-то страхом и любопытством поглядывала на своего "панича".
— О чем вы, паничок, так задумались?
Лобанович вскинул на нее глаза и засмеялся.
— Знаешь, бабка, хочешь, я скажу тебе, о чем ты теперь думаешь?
Бабка удивилась еще более, а учитель, не ожидая ответа, проговорил:
— Ты, бабка, смотрела на меня и думала: "Если этот панич еще не сошел с ума, то скоро сойдет".
Сторожиха изумленно смотрела ему в глаза, а Лобанович, придав важное выражение своему лицу, сказал:
— Ты, бабка, не думай, не одна ты знахарка. Я, может, еще лучший знахарь, чем ты.
— А что ж, паничок, все может быть, — словно с какой-то обидой ответила бабка.
— Ты плюнь, бабка, на это, потому что все это глупости, а лучше скажи: зачем мы на свете живем?
Бабка не знала, какой тон ей взять, чтобы не ошибиться.
— Гэ, паничок, что это вы обо всем спрашиваете? Гляжу я на вас и удивляюсь: сидит себе, словно монашек, и все в книжки смотрит. Поглядели бы немного — и хватит. А то, когда ни придешь, вы все в книги глядите. Разве можно так долго смотреть в них? — И, помолчав, добавила: — Сушат они, и больше ничего.
— Так ты, бабка, не знаешь, зачем мы на свете живем?
— Нет, паничок, не знаю! Если бы вы спросили дерево, зачем оно растет, разве оно ответило бы? Так и я не могу ответить вам. Живем, пока живется, — ведь живым в землю не полезешь, а придет смерть, тогда похоронят.
— Да, бабка, ты говоришь правду, не знаем мы, зачем на свете живем.
— А зачем, паничок, и знать? Живет человек и живет, пока ему бог предназначает. А придет время умереть — умрет.
— А плохо, бабка, что надо умирать!
— Что вы, паничок, все про смерть говорите! Чудной вы, ей-богу! Вот тот панич, который был здесь до вас, бывало, пойдет куда-нибудь — либо к пану подловчему, либо к Курульчуку на чугунку. Там паненка была, ой пригожая паненка! Ее теперь дома нет, а вот приедет — сами увидите!
— А разве здесь и паненки есть? — заинтересовался Лобанович.
— Ой, паничок, почему же по быть!
Бабка начала перечислять и расхваливать паненок. Прежде всего у волостного писаря их целых четыре. Правда, волость отсюда в пятнадцати верстах. Но есть паненки и поближе. Верстах в семи от Тельшина живет дочка землемера. Все паничи в округе влюблены в нее. Есть еще паненка на хуторе, до которого рукой подать — версты три, не более.
— Да зачем нам лучше, паничок, — у пана подловчего дочки есть. Одна еще совсем молоденькая, а другая постарше. Она уже спрашивала: "Ну как, бабка, твой панич?"
— А ты что ей сказала?
— Ой, говорю, панич! Хороший панич!
— Разве же я хороший?
— А почему же не хороший?
— Ну, а которая из паненок самая лучшая?
— Все хорошие. Как по мне, так все хорошие.
— Не думаешь ли ты, бабка, женить меня?
— Сами, паничок, женитесь… А к пану подловчему вам нужно зайти. Бывало, тот, прежний панич, как вечер, так уже и там. А вы все сидите над этими книгами. Сушат они человека.
— А ты, бабка, пошепчи, чтобы я от них отвернулся.
Старуха несколько минут смотрела на учителя, а затем засмеялась долгим-долгим смехом.
— О панич, вы все шутите!
Бабка встала, зевнула и посмотрела в окно. А там лежала темная-темная ноябрьская ночь.
— Только у пана подловчего еще окна светятся, — заметила бабка.
— Посиди еще немного.
— Нет, паничок, поздно.
И старуха медленно побрела в свою кухню.
II
Сторожиха уже слегка похрапывала в кухне на печке, а Лобанович все еще не ложился. На столе горела лампа под светлым абажуром и лежала развернутая книга. На этот раз чтение что-то не ладилось, и Лобанович часто отрывался от книги, ходил по комнате и думал. Новое место, новые люди и та работа в школе, которую нужно было начинать на этих днях и к которой он так долго готовился, — все это занимало его мысли, и ему было легко и хорошо: ведь так много нового и интересного надеялся он встретить на открывшейся перед ним дороге самостоятельного общественного труда.
Ему по душе был и этот глухой уголок Полесья, о котором он еще дома так много интересного наслышался от одного старого объездчика, и этот народ с его особым говором и обычаями, так не похожими на говор и обычаи тех беларусов, из гущи которых вышел Лобанович, этот нетронутый край старины, которая на каждом шагу бросалась ему в глаза и привлекала к себе внимание, и даже вид самой местности, общий тон которой не мог еще уловить Лобанович, но в которой также много было интересного и, на его взгляд, привлекательного.
Что ни говори, а жизнь сама по себе радость, великое счастье, бесценный дар. Есть две важные части, из которых складывается жизнь и которые придают ей глубокий смысл и красоту, — человек и природа. Никогда не утратит для нас интереса человек, ибо проявления его ума безграничны, пути его неизведанны, формы его жизни и его отношений с другими людьми бесконечно разнообразны, окончательно не определились и никогда не могут стать окончательными. А природа! Сколько великой радости дает нам она! Ведь природа — интереснейшая книга, раскрытая перед глазами каждого из нас. Читать эту книгу, уметь разгадывать ее таинственные письмена — разве это не есть счастье?! Жаль только, что наша жизнь несоизмеримо мала, чтобы начитаться этой книгой.
С такими мыслями Лобанович остановился возле окна. Со двора глядела глухая, черная ночь. Небо, обложенное низкими тучами, казалось, все тяжелее нависало над оголенной землей. Непроглядный мрак и сырой туман совсем поглотили эту заброшенную среди болот и лесов небольшую деревеньку.
"Какая тьма!" — ужаснулся молодой учитель. Ему было приятно чувствовать, что он в теплой и уютной комнатке, где приветливо горит лампа под белым абажуром, где все так тихо и спокойно, ничто не нарушает хода его мыслей. И тут же посочувствовал он тем путникам, которым так или иначе приходится ехать или идти в это глухое время ночи по темным и грязным дорогам, через броды и гати, среди лесов и болот.
Лобанович снова подошел к столу и взялся за книгу. Но мысли его так разгулялись, разошлись, что он вынужден был закрыть книгу и снова начал ходить по комнате и думать.
Завтра надо будет заказать старосте подводу и поехать в волость забрать школьные принадлежности; надо познакомиться с тамошним учителем и посоветоваться с ним по разным вопросам, связанным со школой; нужно также зайти и к батюшке и пригласить его приехать сюда отслужить молебен перед началом занятий в школе. Да, это надо сделать, ведь уже давно пора приниматься за обучение детей. Его назначили сюда поздно, и надо быстрее начинать занятия, иначе он не сумеет выполнить программу.
Часы на стене делали свое дело. Размеренно, однообразно качался маятник в стеклянной горенке и, казалось, был очень доволен своей работой, что он и подтверждал коротким "так-так", "так-так". Перед тем как пробить, часы несколько минут трещали, скрипели, как колодезный журавль на морозе, и после такого вступления звенели приятным металлическим звоном.
"А ведь уже поздно", — заметил про себя Лобанович.
Часы пробили полночь. Учитель перенес лампу в другую, еще меньшую, комнатку, где стояла его простенькая деревянная кровать, лег в постель и начал читать "Звездные миры и их обитатели".
Широкая картина недосягаемых миров открывалась перед взором молодого учителя во всей своей таинственности и безграничности. И чем сильнее захватывали воображение эти неисчислимые миры, разбросанные среди бездонных глубин, таких страшных, таких привлекательных, земля и ее гордый властелин — человек становились все менее и менее значительными, становились такими ничтожными. Земля терялась среди беспредельных пространств, словно крохотная песчинка. И каким незначительным, неприметным представлялся человек со своими заботами, со своими повседневными мелочами жизни! Вызванные чтением мысли и настроения все сильнее овладевали молодым учителем. Но эти мысли вмиг разлетелись, как воробьи, когда в их веселую стайку бросит камешек какой-нибудь мальчуган-озорник: страшный и отвратительный образ смерти мелькнул среди этих мыслей молодого учителя и разогнал их. На мгновение жизнь в нем как бы остановилась, по его телу пробежала дрожь, — ведь этот образ смерти возник совсем неожиданно.
"Я умру! — подумал учитель. — Придет такое время, когда я стану мертвецом, трупом!"
На короткий миг он словно отделился от самого себя и взглянул на себя со стороны, как посторонний, другой человек, и живо представил себе то мгновение, когда он станет мертвым, недвижимым.
"Фу! Как это гадко и неприятно! А хуже всего то, что перед лицом смерти мы беспомощны и бессильны и не имеем средств избежать ее или хотя бы отдалить ее приход. От нее не отмолишься, от нее не откупишься ничем. Я умру. Молодым, пожилым или старым, но умру, потому что я, как и все, что несет в себе зачатки жизни, подвержен смерти, потому что все на свете, едва зародившись, уже таит в себе признаки и печать смерти. И люди свыклись с этим, и никому даже в голову не приходит высказать свой протест против смерти и вести с нею борьбу, словно все они уже давным-давно условились признать над собою ее власть, считать эту власть справедливой и законной. А она, смерть, каждый день ходит вокруг, каждую минуту уничтожает и молоденькие и старые формы жизни. И мы не обращаем на это внимания, и только тогда она производит сильное впечатление, когда умирает кто-нибудь близкий либо когда нападет мор и люди начинают гибнуть массами. Тогда человека охватывает ужас и он теряет голову. И вот что интересно: когда нарушаются мелкие права человека, он готов драться за них и кусаться зубами, там же, где уничтожается сама основа, он покорно склоняет голову и молча подставляет ее под обух.
Фу! Какая мерзость! — продолжал размышлять молодой учитель. — Живешь, строишь планы, чего-то ищешь, чего-то добиваешься, надеешься, а придет время — и ты будешь труп, гниль, пожива червей".
Эти мысли нарушили покой Лобановича и оставили у него в душе неприятное и горькое чувстве.
Он свернул папироску, стараясь не думать о смерти, закурил, чтобы отвлечься от горьких мыслей. Это ему немного и удалось, так как Лобанович был хлопец здоровый, крепко сросся с землей и жизнью, любил жизнь, на пороге которой он стоял и рассвет которой для него только начинался.