И вдруг, без предупреждения, он протянул руку и сжал мою грудь. В этом жесте не было ни малейшего признака сладострастия, но я подпрыгнула. Подпрыгнул и Джейми, и его рука мгновенно метнулась к кинжалу.
Индеец преспокойно уселся на пятки и махнул рукой, показывая, что тревожиться не из-за чего. Потом хлопнул ладонью по собственной груди и, жестом изобразив выпуклость, показал на меня. Он вовсе не желал никого обидеть; он просто хотел убедиться в том, что я действительно женщина. Он ткнул пальцем в Джейми, потом в меня, и приподнял одну бровь.
— Эй, ну да, она моя, — кивнул Джейми и опустил кинжал, но не положил его на землю, и продолжал хмуриться, глядя на индейца. — Лучше бы тебе вести себя прилично, понял?
Ничуть не интересуясь этой маленькой стычкой, один из молодых индейцев что-то сказал и нетерпеливо показал на медвежью тушу, лежавшую на прежнем месте. Старший, не обративший внимания на раздражение Джейми, повторил свой жест, повернулся к медведю и вытащил из-за пояса свой кривой нож.
— Эй… это тоже мое, то есть мое дело, — сердито сказал Джейми.
Индеец удивленно посмотрел на Джейми, вскочившего на ноги. А Джейми острием кинжала указал сперва на медведя, а потом — очень твердо и уверенно, — на себя.
Не дожидаясь ответа, Джейми подошел к туше и опустился рядом с ней на колени. Он перекрестился, что-то сказал по-гэльски и занес кинжал над тушей. Я не знала этих слов, но я уже видела, как Джейми проделывал подобное, когда ему довелось убить оленя во время нашего путешествия из Джорджии.
Это была особая «оленья молитва», которую он выучил в детстве, когда еще только учился охотиться в своих родных шотландских горах. Это очень старая молитва, объяснил он мне, настолько старая, что некоторые из ее слов давно уже исчезли из повседневного языка, и потому звучали незнакомыми и непонятными. Но ее нужно было обязательно читать над каждым убитым зверем или животным, если этот зверь был крупнее зайца, — читать до того, как перережешь ему горло или начнешь сдирать шкуру.
Потом он без малейших колебаний сделал глубокий разрез на груди медведя, не опасаясь, что хлынет кровь, — ведь сердце зверя давным-давно остановилось, — и вспорол шкуру между лапами, так что светлый пузырь внутренностей выполз сквозь узкую щель в черной лохматой шкуре, поблескивая в свете костра.
Для того, чтобы вот так разрезать и отвернуть тяжелую шкуру, не повредив при этом ткани, удерживающие в себе, как в мешке, кишечник и прочее, нужна была немалая сила, и нужен был немалый опыт.
Я, которой приходилось иметь дело с куда более мягкими и податливыми тканями человеческого тела, вполне оценила хирургическое искусство Джейми. Похоже, и индейцы тоже его оценили, потому что наблюдали за Джейми весьма внимательно, и выражение их лиц говорило об одобрении действий чужака.
Впрочем, не только искусство свежевания привлекло их внимание, — для них ведь это было делом обычным. Нет, их явно заинтересовала оленья молитва — я видела, как чуть заметно расширились глаза старшего индейца, когда Джейми опустился на колени возле медведя, и как он обменялся взглядом с сыновьями. Они, конечно, не могли понять слов, но по выражению их лиц нетрудно было догадаться, что им абсолютно ясен смысл действий Джейми, — и они были не только удивлены, но и чрезвычайно довольны.
Тоненькая струйка пота сползла по шее Джейми за ухом, — и в неярких отсветах костра она показалась мне красной. Свежевать крупного зверя — тяжелая работа, и потому Джейми сел на корточки и протянул кинжал рукояткой вперед одному из молодых индейцев.
— Валяй, продолжай, — сказал он, приглашающим жестом обводя полуободранную тушу медведя. — Надеюсь, ты не думаешь, что я намерен и съесть его в одиночку, а?
Индеец без колебаний принял кинжал и, встав на колени, продолжил работу. Двое других посмотрели на Джейми, и когда он кивнул, присоединились к первому.
Он позволил мне снова усадить его на бревно и осторожно, тайком от индейцев, очистить и перевязать его плечо, — а они тем временем быстро освежевали медведя и разрезали тушу на куски.
— Что это такое он проделал с виски? — тихонько спросила я. — Ты понял?
Джейми кивнул, рассеянно следя за кровавым действом у костра.
— Это заклинание. Ты ведь брызгаешь освященной водой на четыре стороны света, чтобы оградить себя от злых сил. Ну, полагаю, виски — весьма подходящая замена святой воды, при данных обстоятельствах.
Я снова посмотрела на индейцев, руки которых были по локоть в медвежьей крови; они спокойно переговаривались между собой. Один из них сооружал возле огня нечто вроде небольшой платформы, укладывая жердины на камни, выстроенные квадратом. Другой нарезал мясо кусками и нанизывал на очищенную от коры зеленую ветку, чтобы зажарить.
— От зла? Ты хочешь сказать, они боятся нас?
Джейми улыбнулся.
— Не думаю, чтобы ты была такой уж страшной, Сасснек. Нет, это от злых духов.
Я была так напугана появлением индейцев, что мне и в голову не могло прийти, что они в равной мере могут быть испуганы нашим присутствием в лесу. Но теперь, глядя на Джейми, я вдруг подумала, что если они и вправду занервничали, их вполне можно понять.
Поскольку я давным-давно привыкла к Джейми, я редко задумывалась о том, как он может выглядеть в глазах других людей. Но ведь даже сейчас, раненный и измученный, он казался грозным; грозными выглядели его прямая спина, широкие плечи, слегка раскосые глаза, ловившие отблески пламени и казавшиеся такими же прозрачно-голубыми, как сердце огня.
Сейчас он сидел спокойно, расслабленно, крупные руки свесились между ногами. Но это было спокойствие огромной кошки, чьи глаза всегда насторожены, несмотря на внешнюю безмятежность. Кроме роста и стремительности, в Джейми было еще и что-то неуловимо дикарское; в этом лесу он, пожалуй, чувствовал себя даже лучше, чем убитый им медведь.
Англичане всегда считали шотландских горцев варварами; но я прежде никогда не рассматривала возможность того, что и людям других наций может показаться то же самое. Однако тут-то мы встретились с самыми настоящими свирепыми дикарями, и они подошли к Джейми с осторожностью, держа оружие наготове. А Джейми, заранее напуганный рассказами о кровожадности краснокожих, увидел их обряд — так похожий на его собственные, — и сразу признал в них друзей-охотников; а значит, в его глазах они были вполне цивилизованными людьми.
И вот он принялся совершенно спокойно говорить с ними, объясняя при помощи свободных, широких жестов, как именно медведь напал на нас и как ему удалось убить зверя. Индейцы ходили за ним по поляне, внимательно осматривая места, где произошли узловые моменты схватки. Когда же Джейми поднял с земли растоптанные останки рыбины и изобразил, как я включилась в борьбу, они оглянулись на меня и искренне рассмеялись.
Я только таращила глаза на эту четверку.
— Эй, — окликнула я их наконец, — кушать подано!
Мы вместе принялись за жареную медвежатину, кукурузные лепешки и виски, то и дело поглядывая на медвежью голову, торжественно водруженную на платформу; мертвые глаза уже потускнели и распухли.
Чувствуя себя слегка одуревшей от всего, я прислонилась к стволу давным-давно упавшего дерева, вполуха слушая разговор мужчин. Не то чтобы я действительно понимала, о чем они говорят, нет. Но кое-что и мне было доступно. Один из молодых индейцев, помогая себе жестами и мимикой, рассказывал о Великих Охотниках Прошлого, по очереди изображая собой то самого охотника, то его жертву, и играя обе роли настолько хорошо, что я без труда угадывала, когда речь идет об олене, а когда о ягуаре.
Мы так далеко продвинулись в нашем знакомстве, что даже назвали друг другу свои имена. Мое прозвучало в устах индейцев как «Клах», что их почему-то очень развеселило. «Клах», — то и дело повторяли они, показывая на меня пальцами. «Клах-Клах-Клах!» И снова начинали оглушительно хохотать, подогревая свое веселье виски. Я могла бы соблазниться и ответить им в том же духе, вот только я не была уверена, что смогу хотя бы один раз выговорить «Накогнавето», а не то что три-четыре раза подряд.
Они были — по крайней мере, так сказал мне Джейми, — из племени тускара. С его даром мгновенно усваивать новые языки он уже принялся тыкать пальцем в разные предметы и повторять их индейские названия. Можно не сомневаться, что к рассвету он уже начнет обмениваться с ними неприличными анекдотами, сонно подумала я; впрочем, они и сейчас уже хохотали, как сумасшедшие.
— Эй, — окликнула я его, натягивая на себя край пледа. — Ты как, в порядке? Имей в виду, я не смогу ночью проснуться, чтобы оказать тебе медицинскую помощь. Ты не собираешься потерять сознание и свалиться головой в костер?
Джейми рассеянно погладил меня по голове.
— Я отлично себя чувствую, Сасснек, — сказал он. Подкрепив силы едой и виски, он, похоже, и думать забыл о схватке с медведем. Но вот как он будет себя чувствовать утром, это другой вопрос, подумала я.
Но я уже не могла тревожиться ни из-за этого, ни из-за чего-либо еще; моя голова отчаянно кружилась, поскольку кровь перенасытилась адреналином, табаком и виски, и я просто отползла в сторонку, чтобы взять свое одеяло. А потом, свернувшись в клубок рядом с Джейми, я начала медленно погружаться в сон, плавая в волнах священного дыма и спиртных паров, и глядя в тусклые, безжизненные глаза медведя.
— Догадываюсь, как ты себя сейчас чувствуешь, — пробормотала я — и заснула.
Глава 16
Первый закон термодинамики
Я проснулась внезапно, сразу после рассвета, почувствовав жгучую боль в макушке. Я несколько раз моргнула и подняла руку, чтобы выяснить, в чем дело. Мое движение спугнуло большую серую сойку, которая пыталась выдернуть у меня пучок волос, и она стремительно взлетела на ближайшую сосну, истерически вопя.
— Пожалуй, ты права, подруга, — пробормотала я, потирая голову, но не в силах при этом удержаться от улыбки. Мне много раз говорили, что мои волосы по утрам выглядят, как воронье гнездо; ну, наверное, в этих словах и вправду что-то было. Индейцы исчезли. К счастью, медвежья голова исчезла вместе с ними. Я осторожно ощупала собственную голову, но кроме тоненькой прядки, выдранной крылатой хулиганкой, ничего интересного не обнаружила. Вроде бы мой череп был цел. Так что если я вчера и чувствовала себя полностью разбитой, то это скорее было следствием совместного воздействия виски, табака и адреналина.
Моя расческа лежала в небольшой сумке из оленьей коже, в которой я держала свои личные вещи и кое-какие самые необходимые медикаменты, которые, как я полагала, могут понадобиться в пути. Я осторожно села, не желая разбудить Джейми. Он лежал поодаль от меня, на спине, скрестив на груди руки, безмятежный, как мумия фараона в своем саркофаге. Впрочем, Джейми выглядел куда колоритнее, нежели какой-нибудь фараон. На него падала тень дерева, и пятнышки солнечного света, пробивавшегося сквозь листву, подкрадывались к Джейми, подобравшись уже к концам его волос. И в чистом, холодном утреннем свете он был похож на Адама, только что вышедшего из рук Творца.
Вот только он был куда сильнее помят, чем Адам; при ближайшем рассмотрении его можно было скорее подумать, что это моментальный снимок, сделанный сразу после того, как бедолагу выбросили из Эдема на землю. В нем не было того хрупкого совершенства, каким следует обладать только что вылепленному из глины существу; не было и той свежей красоты, что может быть присуща юному любимцу самого Бога. Нет, передо мной лежал мужчина, полностью сформировавшийся, могучий; каждая черта его лица, каждый изгиб его тела говорили о немалой мощи и о недавней борьбе, о способности взять мир за глотку и подчинить его себе.
Я, двигаясь очень осторожно, стараясь не издавать ни звука, дотянулась-таки до своей сумки. Да, я не хотела его будить; мне так редко выпадала возможность полюбоваться на него спящего. Он всегда спал как кошка, готовый вскочить при малейшем намеке на какую-то угрозу, и обычно поднимался с постели вместе с первыми проблесками утреннего света, когда я еще плавала в безмятежных снах. Но сейчас он спал. То ли он накануне напился куда сильнее, чем мне казалось, то ли этот долгий сон был следствием полученных ран, — ведь во сне тело само излечивает себя, нужно только дать ему такую возможность.
Костяная расческа коснулась моих волос, и я почувствовала себя совсем хорошо. Наконец-то я могла никуда не спешить. Поблизости не было ни младенцев, которых нужно срочно кормить, ни детей постарше, которых необходимо немедленно разбудить и отправить в школу, и даже работы. Ни одного пациента, нуждающегося в заботе, ни единого отчета или медицинской карты, ожидающей заполнения.
Ничто не могло быть менее похожим на стерильную клетку госпиталя, нежели вот это место, подумала я. Ранние пташки подняли бодрый шум, разыскивая среди листвы червяков; прохладный мягкий ветер овевал нашу поляну. Я почувствовала слабый запах высохшей крови и запах остывшей золы, донесшийся со стороны кострища.
Наверное, именно запах крови заставил меня вспомнить о моем госпитале. С того самого момента, когда я впервые вошла в него, я знала, что он должен стать тем местом, где я буду работать, моей естественной средой обитания. Но теперь я оказалась вдали от него, в диком, первозданном лесу, высоко в горах. И это показалось мне странным.
Распущенные волосы щекотали мои обнаженные плечи, но это было приятное ощущение. Воздух был довольно прохладным, и по моей коже пробежали легкие мурашки, а соски моих грудях вдруг покрылись тоненькими морщинками. Как древней старухи, подумала я с улыбкой. Пора было одеваться.
Я откинула плотное льняное одеяла и тут же увидела следы засохшей крови на своих бедрах и животе. А заодно ощутила влагу между бедрами, и поспешила ощупать себя. Но запах влаги был чуть молочный, с мускусным оттенком; это был не мой запах.
Этого было достаточно, чтобы мои мысли вернулись к тому, что мне приснилось, — ну, по крайней мере, я полагала, что это должно было быть сном; огромное медвежье тело нависло надо мной, черное, как самая черная ночь, пахнущее кровью… и от ужаса мое сонное тело ослабло, утратив способность двигаться.
Я лежала, почти не дыша, прикидываясь мертвой, а он щупал и обнюхивал меня, обжигая горячим дыханием мою кожу, и мягкий мех прижимался к моей груди удивительно нежно и ласково…
А потом на краткое мгновение ко мне вернулось сознание; сначала холод, потом жар, и обнаженное тело с гладкой кожей, ничуть не похожей на медвежью шкуру, прижимается ко мне… и после — снова смутный провал в пьяную несвязицу, и медленное, глубокое совокупление, и оргазм, погрузивший меня в сон… и мягкое шотландское ворчание над моим ухом.
Я посмотрела вниз и увидела полумесяц на своем плече — это был след укуса, и он был земляничного цвета.
— Ну, тогда
* * *
Индейцы оставили нам нашу долю медвежьего мяса, тщательно завернув его в кусок промасленной кожи и подвесив повыше на ветвях ближайшего дерева, чтобы оно не привлекло внимания всех окрестных скунсов и енотов. После завтрака и краткого купания в ручье Джейми внимательно осмотрелся, чтобы определить направление, в котором нам предстояло теперь двигаться. Ему не нужен был компас, ему было достаточно солнца и горных пиков.
— Туда, — сказал он, показывая на далекую голубую вершину. — Смотри, видишь, там седловина, а рядом гора пониже? По другую сторону того перевала — земли индейцев; по новому договору с ними там и проходит граница, по хребту.
— И что, кто-нибудь действительно обследовал те места, чтобы нанести линию границы на карты? — Я недоверчиво всматривалась в длинный зубчатый хребет, похожий на пилу, — горы возвышались над долинами, заполненными утренним туманом. Вершины вздымались над нами, как бесконечно повторяющиеся миражи, отражая друг друга, и их цвет менялся от густо-зеленого до голубого и пурпурного, а самые дальние пики казались черными и вырисовывались на фоне прозрачного неба, как некие фантастические иглы.