Я взяла амулет из вороньих перьев, подняла голову, уставившись небо, и начала самым серьезным тоном напевно произносить самые звучные строки, какие только смогла припомнить. Но так уж получилось, что на память мне почему-то пришел рецепт доктора Роулингса для лечения сифилиса, изложенный на латыни.
Я налила себе в ладонь каплю лавандового масла, обмакнула в него перья и помазала виски и горло индейца, напевая: «Уходи, улетай из этого человека» — причем самым низким и зловещим голосом, какой только у меня нашелся. У меня у самой чуть голова не разболелась от усердия. Глаза индейца следили за движениями пучка перьев; я себя чувствовала гремучей змеей, испускающей волны гипноза и ожидающей, когда белка сама запрыгнет к ней в пасть.
Я взяла руку индейца, вложила перепачканный маслом амулет в его ладонь и сжала его пальцы. Потом взяла кувшин с медвежьим салом, смешанным с концентратом мяты, обманула в него пальцы и начертила с десяток загадочных символов на груди несчастного больного, стараясь при этом втирать жир, как можно энергичнее. Сильный запах мяты отлично прочистил
* * *
Я медленно шла вдоль ручья, и мои глаза сами собой высматривали что-нибудь полезное. Хотя, конечно, сейчас было не время для сбора большинства целебных растений; для медицины чем старше и крепче растение, тем лучше, — потому что за несколько сезонов борьбы с вредителями основательно повышается концентрация активных компонентов в их корнях и стеблях.
Впрочем, на самом-то деле в любое время года можно было найти хоть какие-нибудь цветки, фрукты или семена, содержащие в себе полезные субстанции; и если я замечала, например, лобелию, выбросившую ростки в грязи у тропинки, я ставила в памяти особую отметку, чтобы прийти сюда, когда придет пора. А потом отправлялась на дальнейшие поиски.
Водяной салат разросся на диво; целые плантации его плавали между камнями у берегов ручья, и огромная подушка пряных темно-зеленых листьев соблазнительно разлеглась в нескольких шагах впереди меня. И еще основательный пучок хвощей! Я спустилась к ручью босиком, поскольку иначе я бы просто понапрасну промочила обувь; подоткнув юбку я осторожно ступила в воду, держа в одной руке острый нож; на другой руке у меня висела корзинка. От ледяного холода ручья у меня перехватило дыхание.
Мои ноги на несколько мгновений полностью утратили способность чувствовать, но меня это не обеспокоило. Я выбросила из головы змею в уборной, свинью в кладовке и индейца в амбаре, полностью сосредоточившись на ощущении текущей воды, скользившей мимо моих ног, — это было холодное, влажное прикосновение некоей первоосновы… и над водой плыло дыхание душистых листьев.
В солнечных лучах над маленькими отмелями неподвижно висели стрекозы, вокруг моих ног шныряла рыбья мелочь, ловившая мошек настолько маленьких, что я не могла их рассмотреть. Где-то выше по течению громко и сухо затрещал зимородок, но его, конечно, интересовала рыбка покрупнее той что суетилась возле меня. Мальки разлетелись в разные стороны, когда я вторглась в сферу их обитания, но сразу же вернулись, серые и серебряные, зеленые и золотые, с черными пятнами, с белыми точками… их почти невозможно было заметить в тени сухих листьев, плававших в ручье. Это похоже на броуновское движение молекул, подумала я, наблюдая за клубами ила, поднятыми мной со дна и теперь медленно уплывавшими по течению; в дымчатой воде продолжали метаться крошечные рыбешки.
Все на свете движется, движется постоянно, вплоть до микроскопических молекул, — но это движение создает парадоксальную иллюзию покоя и неподвижности, и вот тут, на отмели маленького ручья, я могла видеть некое условное подобие суеты большого мира, которая тоже создает иной раз иллюзию покоя…
Я шагнула вперед, внося свою лепту в общий рисунок веселого танца жизни в ручье, чувствуя, как на мои плечи падает то свет, то тень, а ноги тем временем машинально искали опору среди скользких, едва видимых под водой корней. Мои руки и ноги уже онемели от холодной воды; мне казалось, что я стала наполовину деревом, и в то же время во мне бурлила жизнь, кипел сок, как в серебряной березе, нависшей надо мной, или как в ивах, что окунали свои листья в воду.
Возможно, легенды о зеленых человечках и преображенных нимфах рождались именно вот так, подумала я: не в том было дело, что деревья оживали и отправлялись на прогулку, и не в том, что женщины превращались в деревья, — нет, легенда могла родиться вот в такой момент, когда теплая человеческая плоть погружалась в холодную воду, и когда в ней замедлялось движение крови, она начинала понимать чувства растений…
Мое сердце и правда начало биться медленнее, а кончики пальцев чуть побаливали от холода. Но жизненные силы во мне возрастали. Я двигалась в едином ритме с водой и ветром, не тратя силы на отчетливые мысли, став частью неторопливого и безупречного движения вселенной.
Я даже забыла о маленьком хаосе у моих ног.
Когда я подошла к свесившимся в воду веткам ивы, неподалеку за деревьями вдруг раздался громкий визг. Я не раз слышала, как точно такие же звуки издавали самые разные животные, от рыси до орлов, преследующих добычу, но я ни на секунду не усомнилась в том, что голос, услышанный мною сейчас, принадлежит человеку.
Спотыкаясь от торопливости, я выскочила из воды, и помчалась вперед, продираясь сквозь путаницу ветвей, — и очень скоро вырвалась на поляну, бывшую неподалеку от меня. На берегу я увидела мальчишку, отчаянно прыгавшего взад-вперед и яростно колотившего себя по ногам. При этом он громко визжал.
— В чем… — заговорила я, и он вскинул голову и уставился на меня, ошеломленный моим внезапным появлением; его голубые глаза расширились.
Но вряд ли его потрясение было глубже моего. Парнишке было лет одиннадцать-двенадцать; он был высоким и стройным, как молодая сосенка, с пышной взлохмаченной гривой густых волос цвета ржавчины.
Чуть раскосые голубые глаза смотрели на меня, а между ними пристроился прямой нос с тонкой острой спинкой, знакомый мне, как собственные пять пальцев, — хотя я впервые в жизни видела этого ребенка.
Мое сердце провалилось куда-то вниз, и холод пронизал меня от головы до пяток. Но, будучи хирургом, я давным-давно научилась мгновенно оценивать ситуацию и действовать, невзирая на всякие там потрясения. Так что я сразу охватила взглядом всего мальчишку — рубашка и короткие штаны хорошего качества, хотя и промокшие в данный момент, а длинные светлые голени все сплошь покрыты темными пятнами, словно брызгами грязи.
— Пиявки, — сказала я, и профессиональное спокойствие мгновенно преобладало над личной паникой. Этого не может быть, мысленно твердила я себе, и в то же самое время чертовски хорошо знала, что так оно и есть. — Это просто пиявки. Они тебе не причинят вреда.
— Я знаю, что это такое! — крикнул мальчишка. — Сними их с меня! — Он хлопнул ладонью по своей ноге, содрогнувшись от отвращения. — Ну и гадость!
— Ну, не такая уж и гадость, — возразила я, окончательно беря себя в руки. — Они приносят пользу.
— Плевать мне на их пользу! — бешено заорал мальчишка, топая ногами. — Я их ненавижу, сними их с меня!
— Ну, тогда стой спокойно, — резко сказала я. — А лучше сядь вот здесь, и тогда я тобой займусь.
Он несколько мгновений колебался, с подозрением глядя на меня, потом неохотно уселся на камень, выставив вперед увешанные пиявками ноги.
— Сними сейчас же! — потребовал он.
— Всему свое время, — ответила я. — Откуда ты явился? — Он тупо уставился на меня. — Ты не из местных жителей, продолжила я с полной уверенностью. — Так откуда ты явился?
Ему понадобилось немалое усилие, чтобы собраться с мыслями.
— А… мы ночевали в каком-то местечке под названием Салем, три дня назад. Это был последний город, который я тут вообще видел. — Он дрыгнул ногой. — Сними их, тебе говорят!
Существует несколько методов удаления пиявок, но большинство из них наносят коже куда более сильные повреждения, чем сами пиявки. Я осмотрела мальчишку. Он успел содрать четыре пиявки с одной ноги и три с другой. Одна из этих маленьких жирненьких тварей уже почти насытилась, став пухлой и блестящей. Я осторожно просунула под ее головку ноготь большого пальца и она упала в мою ладонь, кругленькая и тяжелая от крови, как речная галька.
Мальчишка следил за моими действиями, и даже сквозь загар было видно, как он побледнел.
— Не хочу, чтобы добро пропадало, — небрежно сказала я и отправилась на поиски корзинки; я ее уронила, когда продиралась сквозь заросли. По дороге я увидела пальто мальчика, валявшееся на траве, а рядом с ним ботинки и чулки. На башмаках были простые по фасону пряжки, но не оловянные, а серебряные. Пальто из хорошего сукна, неброское, но пошитое с той добротной элегантностью, какую редко увидишь к северу от Чарльстона. Мне вообще-то уже не нужны были дополнительные доказательства, но тем не менее они лежали передо мной.
Я набрала пригоршню жидкой грязи с илом, осторожно вдавила в него пиявку и обернула толстушку во влажные листья… и только после этого заметила, что мои руки слегка дрожат. Идиот! Лживый, подлый, равнодушный идиот…
* * *
Он пошел следом за мной сквозь лесок к дому, почти наступая мне на пятки от торопливости. Я то и дело спотыкалась о корни деревьев и наполовину скрытые землей камни, потому что совершенно не смотрела, куда ступала, и постоянно боролась с желанием обернуться назад и уставиться на мальчишку. Если Вильям, виконт Ашнесс, девятый граф Эллесмер и не был самой последней личностью, какую я вообще ожидала увидеть в глухих лесах Северной Каролины, то он все же был почти последним в списке… полагаю, еще менее можно было предположить, что в нашу дверь вдруг постучится лично король Георг.
Что заставило этого… этого… я сосредоточилась, пытаясь выбрать из всех известных мне непристойных эпитетов наиболее подходящий для лорда Джона Грея, и мне пришлось основательно сразиться с самой собой, чтобы постараться называть его тем именем, которое он получил при крещении. Однако в итоге я эту идею отбросила; все равно у меня ничего бы не вышло.
Итак, Вильям, виконт Ашнесс, девятый граф Эллесмер. По крайней мере, он себя считал таковым. И что же ты будешь делать, хотела бы я знать, — в ярости обратилась я мысленно к лорду Джону Грею, — когда этот сопляк узнает, что он на самом деле просто незаконнорожденное дитя помилованного шотландца-преступника? Но мне важнее то, что собирается делать этот самый преступный шотландец? И что он почувствует?..
Я резко остановилась, и мальчишка чуть не налетел на меня, но сумел извернуться.
— Извини, — пробормотала я. — Мне показалось, я увидела змею, — и тут же пошла дальше, но мысль, вынудившая меня остановиться, продолжала колотить меня по голове, как крупный град. Неужели лорд Джон притащил сюда мальчишку для того, чтобы установить его происхождение? Неужели он вознамерился оставить его здесь, с Джейми… с нами?
Перепуганная до полусмерти этим предположением, я как-то даже не потрудилась соотнести картины, созданные моим переполошенным воображением, с тем человеком, с которым я встречалась на Ямайке. Да, у меня были веские причины к тому, чтобы недолюбливать лорда Джона Грея, — довольно трудно испытывать теплые чувства к человеку, который изливает гомосексуальную страсть на вашего собственного мужа, — но я должна была признать, что в остальном в его характере не было ни малейших признаков легкомыслия или жестокости. Напротив, он поразил меня своей чувствительностью, добротой и чувством чести… ну, по крайней мере, он мне казался таким, пока я не обнаружила, что его привязанность к Джейми имеет весьма специфический оттенок.
Может быть, там у них что-то случилось? Возникла какая-то угроза для мальчика, и это заставило лорда Джона испугаться за его жизнь? Ведь наверняка никто не мог заподозрить правду о происхождении Вильяма — никто ничего об этом не знал, кроме лорда Джона и самого Джейми. Ну, и меня, конечно, мысленно спохватилась я. И поскольку никто не мог обнаружить внешнего сходства, я снова с трудом удержалась от того, чтобы обернуться, — ни у кого не могло возникнуть и причин для подозрений.