К кому еще мог обратиться рябой Хасан, кроме как к хитрому персу? Тот знает людей здесь и пользуется уважением. Теперь остается подослать к этим торгашам своего человека, чтобы расспросами или подкупом выяснил, кто передал Хасану приказ. А вдруг приказ отдал не Алтын-карга, а Азис-мурза? Впрочем, задумываться будем потом, сейчас надо что-то решать. Нельзя задерживать гостя, и так время позднее.
— Аббас ничем не рискует, если подскажет, где можно увидеть молодого мурзу?
— Если это будет в городе, то нет.
— Хорошо, — хлопнул ладонью по колену дьяк. — Завтра! После обедни, в храме Покрова на рву. Там! — А сам подумал: «Вот и посмотрим, кто туда придет».
— В церкви? — изумился перс.
— Да, в церкви, — подтвердил Никита Авдеевич. Может быть, Господь дарует ему завтра двойную победу?
— Я передам. — Приказчик встал. — Благодарение тебе и благоденствие твоему дому.
Проводив его, Бухвостов отправился в спаленку, опустился на колени и долго молился перед киотом. Потом разделся, лег в постель и задул свечу…
* * *
Утром у Никиты Авдеевича был большой праздник: Рифата повезли креститься. Методичная и планомерная осада дала долгожданные плоды, которые дьяк намеревался использовать на благо своей семьи и государева дома. Чего только он не предпринимал, чтобы прельстить молодого мурзу! Дошло даже до того, что тайком, через неприметное оконце, показал ему Любашу, когда она мылась. Грех, конечно, но зато потом едва удалось оттащить татарчонка от щелки. Он рвался к оконцу и восхищенно закатывал глаза:
— Якши, чок якши! Ай, какая!
— Твоя будет, — гудел ему в ухо Никита Авдеевич, — твоя! Детишков нарожаете, а государь деревеньку даст за службу, право слово, даст!
Не жалея времени, дьяк каждую свободную минуту отдавал почетному пленнику, справедливо полагая, что для него молодость наследника Алтын-карги — просто неоценимый подарок. Чего мальчишка видел в свои неполных семнадцать лет? Только орду! И отец Василий помогал, а когда Рифата стали приглашать к столу, где он смог хоть немного общаться с племянницей Бухвостова, дьяк понял, что его труды должны увенчаться успехом. Надобно только терпение и упорство.
И вот, наконец, наступил этот день. С утра Рифата вымыли в бане, и одели как московского дворянина. Молодой мурза то без удержу веселился, то вдруг впадал в уныние, но Никита Авдеевич все время был рядом, не оставлял его одного, стараясь укрепить в принятом решении — сменить магометанскую веру на православие.
Скоро начали съезжаться гости: все больше родственники хозяев дома. Каждый из них заранее припас для крестника дорогой подарок, и теперь они, особенно те, кто редко бывал в доме Бухвостовых, с любопытством разглядывали Рифата. Вопреки ожиданиям, он вовсе не был скуластым и косоглазым — ничем не отличался от других молодых людей, разве что иногда задумывался, подбирая в разговоре подходящее русское слово.
Отворили ворота, и шумный поезд направился к храму. Там уже ждали другие приглашенные. По просьбе Никиты Авдеевича поглазеть на его крестничка и потом отведать угощения приехали даже некоторые из старых бояр.
— Смотри, какой тебе почет, — шепнул Бухвостов, высаживая Рифата из возка.
Отец Василий, в парадном облачении по торжественному случаю, встретил их на паперти и повел в храм. Крестным отцом был сам Никита Авдеевич, а крестной матерью согласилась стать жена его давнего приятеля — Трефила Лукьяновича Полянина. Пока шла служба, дьяк незаметно осматривался, отыскивая в толпе того, кто придет поглядеть на его пленника. Наконец заметил скромно стоявшего поодаль рябого мужичка с татарскими чертами лица — тот, явно не зная, куда девать руки, сиял бритой головой и мял шапку. Хасан? Ну да, рябой Хасан!
Бухвостов облегченно вздохнул и перекрестился: слава тебе, Господи! Теперь в орде будут точно знать, что наследник Алтын-карги не только жив и здоров, но и стал христианином
Тем временем Рифат бодро ответил на вопросы священника, прочел «Отче наш» и «Верую». Начался обряд крещения. Татарин отрекся от магометанства и от лукавого и был назван Петром в честь одного из первых апостолов.
Пожалуй, больше всех радовался крестный отец: он просто сиял, поглаживая большой рукой бороду, и ласково улыбался крестнику. Еще бы не радоваться — теперь дорога в орду Петру-Рифату навсегда отрезана. Одно омрачало торжество: до сей поры Макар Яровитов не давал о себе знать. И еще томила неизвестность с польскими делами. А как Царьград, где сейчас Демьян? При воспоминании о нем у дьяка почему-то болезненно сжималось сердце. Но прочь дурные мысли! Сегодня у Никиты Авдеевича большой праздник, который он честно заслужил неустанными трудами.
Из храма поехали в усадьбу Бухвостовых, где уже были накрыты столы. Молодой мурза улыбался и принимал подарки: ловчего сокола и дорогое, шитое шелками седло; чеканный серебряный пояс и булатную саблю, которую крестный отец тут же отобрал под благовидным предлогом; шитый золотом кафтан и соболью шапку, очень дорогое по тем временам рукописное Евангелие и икону Казанской Божьей матери в серебряном окладе с каменьями. Один из бояр вручил ему золотую чарку и торжественно сообщил, что ею жалует сам великий государь в знак своей милости и надеясь на верную службу. Петр-Рифат опустился на колени и почтительно принял царский дар. Щеки его пылали, как у девушки, узнавшей о приезде сватов.
Крестный отец подарил ему золотисто-рыжего тонконогого жеребца, а его жена поднесла красивую уздечку, удивительно подходившую к седлу. Но больше всего, пожалуй, молодого человека порадовал подарок Любаши: незамысловатая клетка с простой лесной певчей птичкой. Или это был не просто подарок, а намек, что ее сердце тоже попало в плен?
За столом, справляя крестины, пили романею и водку с бадьяном, а еще подавали душистый квас, настоянный на изюме, и легкое виноградное вино, привезенное в подарок хозяину из далеких стран. Никита Авдеевич был рад отдохнуть душой от забот и хоть ненадолго сбросить с себя тяжкий груз постоянных невеселых размышлений. Поэтому он только отмахнулся, когда заметил в щели приоткрытой двери бледное лицо Антипы, делавшего ему непонятные знаки.
Однако настырный горбун не уходил. Он открыл дверь пошире и начал манить хозяина, закатывая глаза и проводя ребром ладони поперек горла, чтобы показать, насколько важное у него дело. Едва сдержав готовое прорваться раздражение — даже в такой день нет покоя, — Бухвостов поднялся и потихоньку вышел
— Ну, чего тебе?
— Беда, хозяин. — Горбун привстал на цыпочки, чтобы дотянуться до уха рослого Никиты Авдеевича. — Данилка отходит.
— Как это? — непонимающе уставился на него дьяк.
Экую ересь несет Антипка! Небось, хлебнул лишнего в людской, вот и мелет невесть что. Но тут до слегка затуманенного романеей и водочкой с бадьяном Бухвостова внезапно дошел весь страшный смысл сказанного шутом. Он сграбастал его большой рукой за грудки и поднял, легко оторвав от пола тщедушное тело.
— Что?!
— Помирает он. — Антипа засучил ногами, и дьяк отпустил его, а сам бессильно привалился к стене.
— С утра ничего был, а сейчас согнулся весь и посинел, — зачастил шут, поправляя перекинутый через плечо ремень, на котором висела большая деревянная сабля. — Уже едва дышит.
— Пошли!
Дьяк торопливо спустился по лестнице, выскочил в заднюю дверь, пересек двор и протиснулся в открытую караульным стрельцом калитку. Одышливо отдуваясь, взбежал на крыльцо потайного дома и застучал каблуками по коридору. Вот и дверь комнаты, в которой устроили Демидова. Около нее с виноватым видом переминался с ноги на ногу стороживший пленника Иван Попов.
Не слушая его оправданий, Никита Авдеевич шагнул через порог и сразу понял: все! Данила лежал на широкой лавке, лицом к стене, как-то неестественно подвернув руки Низкорослый и крепкий, он сейчас казался тощим и странно вытянувшимся в длину. С завернутой за спину руки ржаво стекала цепь, которой он был прикован к вбитой в бревна скобе.
Бухвостов подошел, тронул Данилу за плечо, перевернул на спину, и увидел его покрытое темными пятнами лицо. Зубы покойника были жутко оскалены: Демидов словно хотел напоследок цапнуть ненавистного дьяка Посольского приказа, да не успел. Его остановившиеся, уже успевшие остекленеть глаза смотрели куда-то мимо Никиты Авдеевича, в такую даль, что заглянуть в нее не хватит духу ни у кого из живых. Бухвостов закрыл ему веки и сердито пробурчал:
— Раззявы! Сумели взять, а вот…
— Господи, да кто ж его знал-то? — чуть не плача, простонал Иван. — Похлебки дали, он несколько ложек съел и за живот схватился. Я к нему: что да как? Антипку кликнул, а пока он за вами бегал, Данилка в одночасье и преставился.
— Похлебка где? — резко обернулся дьяк.
— Вона стоит, — показал стрелец.
Никита Авдеевич осторожно взял деревянную миску, поболтал в остывшем вареве ложкой, немного зачерпнул и понюхал, с опаской втягивая ноздрями ароматный дух укропа и чеснока.
— Тащи кошку! — велел он горбуну.
Тот кинулся на улицу и вскоре вернулся, держа жалобно мяукавшую мурку. Зажал ее между колен и силой заставил открыть пасть. Дьяк влил в нее ложкой похлебку. Кошка фыркнула, но Антипа быстро сжал ей морду, заставив проглотить насильно поднесенное угощение.
— Дверь прикрой, чтоб не убежала, — бросил он Попову. — Жалко, конечно, Божья тварь.
— Людей не жалеют, — проворчал дьяк, внимательно наблюдая за кошкой.
Сначала она кругами ходила по комнате, стараясь держаться подальше от лавки с покойником, потом забеспокоилась, выгнула спину дугой, подняла хвост, заурчала, стала кататься по полу и внезапно затихла. Желтоватые глаза ее подернулись мутной пленкой, лапы судорожно дернулись…
— Кто тут был? — свистящим шепотом спросил Бухвостов. — Кто похлебку варил, кто ее принес, кто дал? Чего молчите, онемели?
— Дак ведь… — запинаясь, проговорил Попов. — Все как обычно было, как заведено. И чужих никого. А похлебку я ему дал. Вот какое дело.
Никита Авдеевич почти не слышал его. Хотелось завыть от отчаяния и биться головой об стенку, чтобы вытряхнуть из черепа сводившие с ума мысли. Обошли, обошли его злыдни, со всех сторон обложили, будто волка травят, и куда ни кинься, всюду погибель! Из-под носа у него человечков воруют и навек заставляют умолкнуть, а теперь и в собственном доме завелся помощничек старухи с косой. Да что в доме — в святая святых! А он и не углядел, старый дуралей! Кому теперь верить, на кого положиться?
— Веди сюда Петруху-татарчонка! — глухо приказал Бухвостов.
— Чего? — не понял стрелец.
— Антипа! — зло гаркнул дьяк. — Тащи татарина сюда, живо!
Горбун бросился выполнять приказание Когда хозяин в таком гневе, лучше не медлить и не перечить, какими бы дурными и странными ни казались его распоряжения. И зачем ему сейчас Рифат?
— Цепь-то можете снять, — не оборачиваясь, сказал Никита Авдеевич. — Никуда он теперича не убежит.
В коридоре раздались торопливые шаги, и в комнату вошел молодой мурза. Увидев лежавшего на лавке покойника, он слегка вздрогнул. Игравшая у него на губах улыбка исчезла.
— Видишь? — вздохнул дьяк.
Крестник молчал, не зная, что ответить. Минуту назад он сидел в пронизанной солнечными лучами горнице за веселым столом, принимал подарки и поздравления, украдкой поглядывая на Любашу, и вдруг…
— Отравили его. — Никита Авдеевич хмуро кивнул на тело Демидова. — В похлебку зелье сыпанули.
— Зачем? — наконец разлепил губы Рифат.
— А чтобы молчал, — горько усмехнулся дьяк и вдруг схватил молодого человека за плечо. Жарко задышал в самое ухо, щекоча бородой: — Тебе только, Петруха, верю! Как самому себе. Враг в доме! Глаз не смыкай, не пей, не ешь, а найди!
Крестник слегка отстранился и пытливо поглядел в глаза Бухвостову: не шутит ли? Но во взгляде дьяка читалось столько горечи и надежды, что молодой человек понял — его крестный отец серьезен, как никогда.
— Найду, — поклонился Рифат…
* * *
Когда Паршин переходил площадь, направляясь к дому, раньше принадлежавшему работорговцу Сеиду, а теперь ставшему канцелярией, его окликнул оборванец, сидевший на корточках у стены. Федор замедлил шаг. Бродяга был загорелым до черноты, в драной шапке, давно потерявшей форму и цвет. Сквозь прорехи б татарского покроя халате просвечивало жилистое смуглое тела. До глаз заросший бородой, он с ног до головы был покрыт пылью.
— Погоди, есаул, — повторил оборванец, и Паршин остановился, но на всякий случай положил руку на эфес сабли. Наметанным глазом он уже заметил, что под дырявым халатом бродяги спрятан кинжал.
Бродяга бросил быстрый взгляд по сторонам и поманил Федора грязным пальцем:
— Поди ближе.
Есаул был не робкого десятка, однако и поберечься не мешало: кто его знает, что за человек? Да еще с кинжалом за пазухой. Прыгнет на тебя и всадит кинжал в грудь. Поэтому он не двинулся с места.
— Не узнаешь? — усмехнулся оборванец.
Федор пристально всмотрелся в его лицо. Нет, обожженная солнцем, заскорузлая от грязи и покрытая пылью рожа бродяги ему не знакома. Шапчонка надвинута низко, но все равно видно, что голова нищего была обрита на татарский манер. И креста на груди у него нет. А ведь обычно любой побирушка носит на шее хоть деревянный, пусть самодельный крестик. Иначе как же просить подаяния, гнусаво выводя: «Подайте, Христа ради!» Впрочем, с чего он взял, что этот человек побирается? Может, он нарочно вырядился нищим? Ан нет: вон ногти черные и обломанные, ноги босые и побитые, щеки ввалились. Так не вырядишься.
— Не признал?
Бродяга вскочил — по-молодому пружинисто, и Паршин рванул из ножен клинок, но тут же со стуком бросил его обратно. По фигуре, по посадке головы, развороту плеч и озорному блеску в лукавых глазах он узнал!
— Макар?!
— Тс-с-с! — Яровитов оглянулся по сторонам. — Пошли к тебе. Там никого?
— Давай за мной!
Час был ранний, на улицах Азова еще не шумела казацкая вольница. Федор отпер дверь, пропустил гостя и снова запер ее, уже изнутри. Провел Макара в дальние комнаты, на всякий случай завесил тряпкой окно и обнял гонца:
— Живой! А я уж и не чаял!
— Поесть бы?.. — смущенно попросил Яровитов.
— Щас, милый, щас. — Есаул засуетился и вскоре поставил перед таким долгожданным гостем сковороду с жареной рыбой, положил ломоть хлеба и налил в кружку свежей воды. — Ешь, ешь. И рассказывай! Достал до Алтын-карги? Отчего ты пеший? И в таком виде? Где пропадал?
— Достал, — с набитым ртом невнятно ответил Макар. Заметно было, что он оголодал. Разрывая грязными руками жирную рыбу, жадно запихивал большие куски в рот, откусив от ломтя хлеб, глотал, почти не прожевав, чтобы поскорее наполнить истосковавшийся по пище желудок. Запивал водой из кружки и снова тянулся к рыбе.
Федор терпеливо ждал, пока он насытится. Видать, несладко пришлось гонцу Никиты Авдеевича в Крымской орде. Так несладко, что даже без сапог обратно пришкандыбал.
Наконец Яровитов насытился и блаженно полуприкрыл глаза, словно его клонило в дрему.
— Рассказывай, рассказывай! — попросил Паршин. — Или спать хочешь?
— Потом посплю. — Макар растер щеки ладонями, поглядел на свои черные пальцы и невесело улыбнулся. — В баню сводишь?
— Какой разговор! Все будет: и баня, и чистая рубаха, и кафтан с портами… Что приключилось-то?
— Так, закрутило маленько шалым ветром… С Алтын-каргой я вот так же, как с тобой, сидел и разговаривал.
— Договорились? — не вытерпел есаул. Как тут утерпеть, если важные вести можешь узнать прямо сейчас, раньше самого Никиты Авдеевича! Пока гонец доскачет до Москвы, пока довезет грамотку, а Макар — вот он, рядом, рукой можно пощупать. И живой, чертяка, живой!
— Поглядеть еще надо, — уклончиво ответил Яровитов. — Мурза мужчина суровый, недоверчивый, бывает, гневается сильно. Но, по-моему, своему слову он верен. Я к нему под видом нищего пришел, а потом он меня от чужих глаз в горах прятал. Там у него дом-крепость есть. Башня такая, на утесе стоит. Обратно отправил честь по чести: пристроил к старому мукавиму, то есть караван-баши. С ним я должен был до моря добраться, а там на лодке сюда.