— Черт побери! Вы излагаете мои доказательства в пользу левого берега! — взволнованно пошевелился Беридзе.— Неужели этот рыбак сам обмозговал такую идею?
— Ага, зацепило! — засмеялась довольная Таня. — Не беспокойтесь, он не отобьет у вас славы. Честно говоря, я дополнила мысль Карпова предложениями других товарищей.— Таня громко чихнула: она все-таки простудилась. — Вы говорили о высокой точке зрения и о маленьких интересах одного участка. Как видите, попытка поинтересоваться общей судьбой строительства была.
— Карпов — где он сейчас, на участке? — спросил Залкинд.
— Он ушел со строительства, вернулся в свою Нижнюю Сазанку. Я встретилась с ним в Ольгохте, рассказывала ему о наших переменах. Он послушал, повздыхал. Видно, не верит в перемены. Сейчас ему не до нас, он опять председательствует в рыбачьем колхозе, у него плохо с планом. Целый час толковал мне о хитростях подледного лова.
— Был какой-нибудь ответ на предложение? — спросил Батманов.
— Получили, как же. Старик Тополев ответил: «Прежде чем критиковать проект, научитесь его выполнять». Не суйтесь, словом, в большие дела, покуда вам поручены малые.
— Надо разыскать записки. Найдите обязательно и покажите мне, — сказал Батманов главному инженеру. — Старик дождется, что я пошлю его в колхоз к Карпову ловить рыбу.
Выйдя из машины, Таня почувствовала крайнюю усталость. Трудно было даже переступать ногами. На приглашение Беридзе зайти вместе с ним к Тополеву она, протянув руку, попросила:
— Дайте же мне, наконец, ключ.
— Какой ключ?
— Ключ от квартиры, где деньги лежат. Я не могу войти в квартиру Родионовой и целый день гоняюсь за вами, то есть за ключом.
Георгий Давыдович торопливо начал шарить по карманам. И вспомнил: ключ остался в кармане пальто, в кабинете. Тане пришлось сопровождать Беридзе в управление. Она поднималась по ступенькам и ворчала. Возле одного из кабинетов она остановилась:
— Здесь, по-моему, сидит Тополев. Зайдемте. Кстати, я поздороваюсь с ним. Он хороший дед и мой приятель, учтите это и не обижайте его.
Глава десятая
Гостеприимный дом
Тополев одиноко сидел в пустой и мрачноватой комнате. С некоторых пор это стало у него обыкновением. Перемены на строительстве не внесли ничего нового в распорядок его жизни. Попытка Грубского припугнуть старика новым руководством оказалась безуспешной.
— Не страшен серый волк, — ответил ему Кузьма Кузьмич. — Мне шестьдесят лет с хвостом, я свое дело перевыполнил. Меня каждое начальство обязано уважать, если оно не глупое, это начальство.
Войдя в комнату, Таня и Беридзе заметили, как старик резко качнул головой и вздрогнул от скрипа двери. Георгий Давыдович прикрыл рукой улыбку. Ковшов передавал ему ходившие по управлению анекдоты о Тополеве, будто бы старый инженер, сидя, спал в кабинете с телефонной трубкой или пером в руке.
Редактор стенной газеты поместил в номере, посвященном вопросам дисциплины, карикатуру на старика. Характерные черты внешности Тополева — высокий рост, сутуловатость, усы — послужили благодарным материалом для художника. Инженер был изображен спящим на столе в кабинете. В порядке «дружбы» Грубский успел показать карикатуру Тополеву прежде, нежели ее по совету Залкинда сняли. Кузьма Кузьмич сначала не понял смысла рисунка, а когда понял — багрово покраснел, тяжело вздохнул и, сгорбившись, уединился в кабинете.
При появлении главного инженера Тополев, большой, костлявый, поднялся из-за стола, вытирая красным платком серо-зеленые усы. Он обеими руками пожал руку Тане, по лицу его словно прошел луч света, оно стало почти приветливым.
Беридзе попросил Тополева разыскать докладные записки девятого участка с предложениями об изменениях в проекте. Кузьма Кузьмич с минуту припоминал, шевеля усами, потом подошел к шкафу и принялся перебирать папки. Записки были подшиты в толстом деле переписки с участками.
Георгий Давыдович немедленно углубился в чтение. Поглядывая на инженера, старик и девушка шептались.
— Вы не захотели ехать с Сидоренко? — спрашивала Таня. — Одно время, помнится, у вас были с ним стычки.
— Я пальцем не шевельнул, чтобы уехать, и не сказал ни слова, чтобы остаться. Меня теперь не замечают: устарел. Никто не приглашал меня уехать, и я не помню, чтобы кто-нибудь уговаривал меня не уезжать. Мне все безразлично, голубушка. Заинтересован в бесшумной жизни. Недавно я прочитал у Джека Лондона замечательную строчку: «Освободившись от желаний, надежд и страхов мы не знаем». Хорошо, когда ты никому не нужен. Поверь мне, Татьяночка.
— Не убеждайте, Кузьма Кузьмич, не поверю. Я бы не захотела жить, если бы убедилась, что совсем не нужна людям, никому не нужна. — Ее даже передернуло. — Дикая, тоскливая идея!.. Наговариваете вы на себя, не верю я вам, дед. Вы сейчас просто не в духе. Расскажите лучше про Володю. Где он, что пишет о себе?
— Не пишет он о себе. Он пишет об артиллерии и своем генерале: «Русская артиллерия лучшая в мире. Наш генерал — молодец, не чета тебе, старому деду. Он тебя помнит, раза два вспоминал, просил кланяться». Письмо из-под Минска. Я понял по намеку: «Глушим фрицев в тех местах, где ты, дед, строил завод».
— Заключение по запискам — ваше? — спросил Беридзе, приподняв толстое дело.
— Мое, — ответил Кузьма Кузьмич.
Георгий Давыдович продолжал чтение. У него была привычка — все время занимать чем-нибудь свои руки. Знакомясь с записками и заключением Тополева, он играл бородой, закручивая кудрявые завитки волос на карандаш. Таня засмеялась.
— Ты что? — спросил Кузьма Кузьмич.
— Новый главный инженер — славный дядька.
— Ты ошибаешься. Не по нутру мне он, да и другие; бестактные люди, любители пошуметь. Все охаяли, учат, как жить, как работать. А умеют ли сами? Главный инженер — новая метла в виде бороды.
— Мне не сто лет, и у меня нет привычки мудрецов — обязательно подвергать все сомнению. Вот поживете и убедитесь: Беридзе — отличный дядька. Советую поскорее увидеть его в настоящем свете. Он, наверное, сказал вам несколько правильных и неприятных слов, а вам, Кузьма Кузьмич, нравятся исключительно те люди, которые говорят приятные слова. Например, ваш Грубский. Не понимаю, как можно дружить с таким человеком.
Главный инженер отложил бумаги и подошел к ним.
— Вы написали большое продуманное заключение, — обратился он к Тополеву. — Идею Карпова вы явно одобрили. Вы, я бы сказал, даже развили ее. — Беридзе выжидающе помолчал.
— Мысли, изложенные в записках, показались мне правильными и своевременными, — подтвердил Тополев.
— Почему же вы проявили столь казенное к ним отношение? Вы отвергли их грубоватой бумажкой в три строки. Неужели только из-за того, что кто-то другой подверг критике ваш проект, вы отмахнулись от умного и ценного предложения?
Старик стоял, опустив тяжелые большие руки с выпуклыми синими жилами. Лицо его побагровело, он шумно дышал.
— Никак не пойму, зачем же вы трудились над своим пространным заключением? Получается непонятно: вы за, и вы же против. — Беридзе пожал плечами.
Таня заметила: взгляд главного инженера, обращенный на Тополева, мягчел. Против воли Беридзе чувствовал симпатию к этому суровому и трудному старику. Он не сумел заставить себя отнестись к нему, как к Грубскому, хотя держались они вместе. Беридзе не мог не уважать Тополева за прошлую деятельность, широко известную среди строителей.
— Досадно, — проговорил Беридзе, — досадно наталкиваться на такое. По-моему, вы и сами чувствуете несправедливость вашей отписки девятому участку.
— Можно мне ответить за Кузьму Кузьмича? — не утерпела Таня. — Кузьма Кузьмич — старый интеллигент. В своем поведении он зачастую руководствуется неправильными принципами лояльности.
— Татьяна Петровна! — сердито прохрипел Тополев, подняв густые брови.
— Теперь уж молчите, если не сумели сами оправдаться! — запальчиво сказала Таня. — Автор дрянной бумажки не Тополев, а Грубский. Стиль-то его!.. Могу по догадке восстановить все события. Кузьма Кузьмич, преисполненный хороших намерений, принес Грубскому свое заключение. Тот высмеял Кузьму Кузьмича и продиктовал ему знаменитые три строчки. — Она обернулась к Тополеву. — Не хотите вы, Кузьма Кузьмич, понять: Грубский, хотя шеф и друг ваш старинный, не тот человек, которого стоит слушаться.
Таня осеклась: ее поразил направленный на нее укоризненный взгляд старика.
— Бумажка тут, конечно, играет маленькую роль, — продолжала Таня без прежней горячности. — Строительство затормозилось независимо от нее. И если бы оно не затормозилось, вам не пришлось бы ехать сюда, на край света. Выходит, нет худа без добра.
Таня хотела шуткой облегчить положение, но старик отвернулся от нее и стоял нахмуренный и грозный...
Ключ, с таким трудом добытый, не понадобился — Серафима, тетка Родионовой, жившая с Ольгой, оказалась дома. Огромная, будто составленная из надутых воздухом шаров, она целиком заполняла кухню, едва поворачивалась от стола к плите и обратно. Шлепнув себя по бедрам, Серафима устремилась навстречу Тане и прижала ее к своей массивной груди.
— Здравствуй, красавица, любимица, Танечка, золотко, — причитала толстуха.
Объятия гостеприимной Серафимы и тепло от бушевавшей огнем печки, которая здесь, видно, никогда не угасала, согрели девушку. Она быстро стащила с себя лыжный костюм и, энергично растерев плечи и ноги, завернулась в знакомый синий бархатный халат Ольги. Растянувшись на диванчике, девушка с благодарностью, почти с умилением подумала о подруге.
Ничего в комнате не изменилось: повсюду шитье, салфетки, коврики. В рукоделии Ольга удивляла даже Серафиму быстротой работы и замысловатостью рисунка. Прибавились новые вышивки — нанайские нарядные орнаменты; они занимали центральное место над аккуратной кроватью хозяйки. На прежнем месте была полочка с медицинскими книгами, тумбочка с патефоном и пластинками, туалетный столик — подарок больничного столяра, грубое зеркало и перед ним на кружевной полосе крошечные слоны с поднятыми хоботами, склянки с одеколоном и духами, большая расческа. На столе — книжки и тетрадки Константина. Они перекочевали из его комнаты сюда. Над столом, в расшитом мешочке — письма, записки, рецепты, газетные вырезки, а выше, надо всем — неизменный портрет Константина: голова с залысинами, большие роговые очки и застывшая на тонких губах ирония.
— Все такой же Константин Андреевич. Холодный философ, психолог, — неодобрительно сказала Таня.
— Все такой же, все такой же — сукин сын, — подхватила Серафима. Она стояла на пороге, заполнив собою весь дверной проем.
— Что у них происходит? Из писем Ольги я ничего не могла понять. Молчит она, когда дело доходит до Константина.
— И не говори! Я сама ее не пойму. Не греет он ее, не светит ей. Живет сиротой, замужняя вроде — и без мужа. Или не понимает, кто он есть? Или понимает, да не может от темной любви отделаться? Объясни ты мне, сделай милость!
— Привыкла она к нему, так я предполагаю. Все-таки прожили вместе три года. Ты думаешь, она страдает?
— Без глаз я, что ли?
Толстуха сунула руки под передник и опять начала сыпать скороговоркой:
— Как они жили в Рубежанске — не знаю. Но уехала она оттуда неспроста. Мне говорили, профессор в ней души не чаял, лучшая у него была помощница. Как называлась должность-то ее?..
— Ассистент?..
— Ну да, лучшая, словом, была у него. И вдруг бросила науку и уехала. Конечно, здесь она главным врачом в больнице и все ее уважают — не хочу сказать, что по работе она пострадала. Однако понимаю глупой своей головой: не могла Ольга с Константином жить. Сдается мне, что изменял он ей. Вот ведь пёс какой!.. Стали жить врозь, и надо бы ей забыть его. Так нет... Мучается. Потом он переехал сюда — не надо бы пускать, а она пустила. Пожили немного вместе. Ты была ведь у них, видела.
— Два раза всего и была. Не могу я его видеть! — Таня брезгливо поморщилась.
— Уехал обратно в Рубежанск, слава богу. То ли скучно ему стало здесь, то ли размолвились. Только уехал, и опять пошла канитель. Письма шлет: «Скучаю, обнимаю, целую». И между прочим: «Пришли костюм — поизносился», «достань отрез на брюки — у вас на стройке можно достать», «переведи денег, разбогатею — отдам». Другая бы плюнула на все это, она — нет! Старалась, из кожи лезла, свое кое-что продала тайком от меня — и все, что просил, посылала.
— Он, кажется, недавно снова приезжал сюда? — спросила Таня сонным голосом, задремывая под болтовню Серафимы.
— Приезжал... В середине лета, в августе. Мне тошно, а Ольга растерялась. Объяснила мне — в командировку прибыл. Но я тоже не слепая и вижу — человек вроде насовсем располагается. Но что-то у них тут произошло. Скандал какой-то. Меня целый день дома не было. Когда пришла, Ольга в своей комнате закрылась, а Константин чемодан увязывает. Она и попрощаться к нему не вышла. Он приоткрыл дверь и ей с порога: «Выгнала? Пожалеешь»...
— Молодец! — встряхиваясь, сказала Таня.
— Молодец-то молодец, а вижу — опять страдает. Уж и не пойму — жалеет его, что ли... А в прошлом месяце, двадцатого числа, последнее письмо прислал. Вот оно торчит в розовом конверте. Новость сообщил, как бревном по ногам: «Уезжаю добровольно на фронт. Хочу пролить кровь за Родину!»
Таня удивилась. Она даже привстала. Вот уж чего она никак не ожидала!
— Может быть, пыль пустил в глаза?
— Нет, как будто и взаправду уехал.
— Чудно, очень чудно! — Таня недоверчиво косилась на розовый конверт, торчавший из расшитого мешочка.
— Теперь рассуди дальше. Ушел на фронт — и пусть себе. Быть может, поумнеет. Но ей опять все не так. Мучается...
Серафима удалилась на кухню — посмотреть что-то на плите — и поспешно вернулась. Речь ее снова побежала ровным ручейком:
— О чем думает, о чем мечтает? Разве хорошего не найдет? Рогов — не пара ей? Видный мужчина, сильный, добрый, сердечный. Любит ее давно, еще с Рубежанска. И как любит — захоти она, так Александр Иванович луну для нес достанет с неба. Директором рыбного завода когда работал, разные копчености присылал, я не знала, куда их и девать, кладовую всю забила. Он уж мне жаловался: «В Рубежанске я на нее и смотреть себе не позволял: муж у нее был. Потом воспрянул: свободна она. Ничего, однако, не изменилось». Спрашивает меня: «Чем я ей не подошел?» Что ему скажешь? Хорош ведь человек. И сдается мне, что Александр Иванович нравится Ольге-то. Однако пойми ее: не подпускает она Рогова. Он из-за нее как сумасшедший подчас...
Таня вспомнила о письме Рогова для Ольги. Ей не хотелось самой подниматься, она попросила Серафиму достать конверт из мешка. Копаясь в мешке, хозяйка продолжала бубнить:
— Предположим, в Рогове она почему-нибудь сомневается. Другой тебе случай. Главный инженер живет у нас, славный, самостоятельный человек. Добрый, ласковый. И одинокий. Чем не хорош? Почему не нравится? Что она за человек?
Таня представила себе Беридзе и Ольгу вместе, это ей не понравилось, и она сказала с недовольством:
— Не подходит Беридзе для Ольги.
— Не подходит для нее? Для кого же подходит?
— Ни для кого. Ты не кидайся от одного к другому.
— А ты все одна, Танечка? Все принца ждешь? — оживленно спросила Серафима, — Я посмотрю — Женька умнее вас, двух дур. Обходится без страданий-переживаний, всегда ей весело.
— Не туда смотришь, тетка, — с досадой сказала Таня.— Рассуждала, как умная женщина, и сбилась. Не хватает тебя на серьезный разговор.
Серафима с гордостью поведала Тане о заведенном ею хозяйстве: чушки, куры с петухом, три гуся; бочка с огурцами, бочка с капустой; несколько мешков картошки в погребке. Тане пришлось подняться и взглянуть на все эти богатства.
Они заглянули в комнату, которую теперь занимал Беридзе. Несколько мелочей изменили это несимпатичное Тане былое жилье Константина. Смешанный запах табака и одеколона («много курит и ухаживает за бородой, брызгает на нее духами», — объясняла дотошная Серафима); свежие технические журналы с бумажными закладками («приходит поздно и читает, читает до рассвета»); раскрытый том Маяковского, несколько трубок, охотничье ружье на стене и под ним фотоаппарат на ремне («Ольгу приглашал сниматься — отказалась, меня снял, смеется — едва мол уместилась на карточке»); фотография симпатичной седенькой старушки («мать его, она в Грузии живет, в том месте, где родился Сталин; нежно очень о матери отзывается, деньги ей посылает и письма»); искусно сделанные макеты мостов, модель какого-то цилиндрического сооружения, кипа фотографий дальневосточной тайги и Адуна («рассказывал нам — всю страну обходил, на многих стройках работал, смеется — строить буду, пока белых мест на нашей земле не останется, тогда сам себе построю памятник и лягу под него»),