— Да ведь ты, Иван Иванович, больше моего японца-то знаешь — у Бойко-Павлова в партизанах ходил. Как сам думаешь: пойдет японец на нас или нет?
Они поговорили, спустились вниз и перешли в высокий литейный цех. Здесь было темновато, сверкающий блеск жидкого металла затмевал свечение электричества. В зале овалом двигался конвейер — бесконечная цепь связанных между собой тележек на рельсах. Терехов, приглядевшись, торопливо прошел к пульту управления, поручив Батурину провести гостей по цеху.
У входа шла подготовка кокилей — разъемных форм для отливки корпусов мин. Собранные кокили с заложенными внутри шишками передвигались по конвейеру к вагранке.
Рослый человек в синих очках пробил ломом глиняную лётку, и расплавленный металл, распространяя вокруг сияние, полился по желобу. Два заливщика сосредоточенно держали ковш, наполнявшийся металлом. Они слили первый ковш, а со вторым побежали к очередному кокилю и стали наполнять его. Из хвостовой части с фырканьем вылетело газовое пламя. Потом они наполнили второй кокиль, остаток огненной жидкости выплеснули на землю и вернулись на смену второй паре заливщиков.
— Берите поменьше металла — слив велик! — крикнул им Батурин.
Гости шли за конвейером. Рабочие снимали верхнюю часть кокиля. Обнажался малинового цвета корпус. Один из рабочих размеренным движением выбивал его из кокиля в ручную тележку. На тележке раскаленные корпуса подвозили к вибратору и устанавливали в зажимочный станок. Металлический стерженек вибратора дробно стучал по корпусу, пока из него не высыпалась масса шишки, уже сыгравшей свою роль. Корпус мины, полый внутри, был вчерне готов.
Они приближались к пульту управления, где стоял Терехов.
— Предупредить всех рабочих, — отдавал он распоряжение начальнику цеха. — Я убыстряю ход конвейера. — Он заметил Залкинда и кивнул ему. — Я им доказываю, что конвейер нужно пустить быстрее. Мне возражают: будет брак от того, что люди не поспеют. Однако и сейчас есть много браку — от того, что вагранки перехлестывают. Так лучше уж сразу усваивать такое движение конвейера, при котором вагранки не будут обгонять. И люди сразу привыкнут к быстрому темпу, потом не придется переучивать.
Залкинд подтолкнул Алексея, обращая его внимание на Терехова. На лицо молодого директора падал блеск сверкающего металла, оно было красиво энергией и решительностью. Ускорив ход конвейера, он быстро двинулся навстречу движению, приглядываясь к работе на операциях и перебрасываясь короткими репликами с рабочими.
У выхода из литейного задержались. Батурин попрощался с гостями, ему надо было вернуться к вагранкам. Залкинд, задержав его руку в своей, сказал:
— Будете писать сыновьям — передайте от меня поклон. Я их в партию принимал. А здоровье свое, Иван Иванович, берегите. Директор прав: нам много здоровья нужно, воевать долго придется.
У стола старшего бракера Терехов остановил гостей. Худенькая курносая женщина, с трудом держа в руках тяжелый корпус мины, спорила с крупным парнем в красноармейской форме.
— Твои придирки приносят убыток и сбивают нам выработку, где ты тут высмотрел раковины? Я тебя знаю, ты просто хочешь, чтобы мы седьмого ноября не выполнили план!
Напрягаясь, она подносила металлический корпус к лицу старшего бракера. Тот спокойно отводил его в сторону и увещевал:
— Я не меньше тебя хочу, чтобы завод перевыполнил план. Я против брака. Присмотрись получше, сама увидишь раковины. Пойми — минами стрелять придется, не гвозди забивать!
— Муж и жена. Она — контролер, он — бракер от военпреда. Отличное сочетание! — посмеивался Терехов. — Спорят каждую минуту и все просят разъединить их на работе.
Контролерша увидела директора и, кинув на землю тяжелый корпус, подбежала к нему.
— Товарищ директор! Иван Корнилович! Когда же это кончится? Он у меня все нервы повыдергал. Переведите меня отсюда прочь, видеть его больше не могу!
— Не согласен, мне невыгодно переводить тебя. Лучше разводись с ним, другого мужа ищи, — шутливо посоветовал Терехов.
Под конец гости оказались в сборочном цехе. Здесь мины приобретали окончательный вид и упаковывались в ящики — по две штуки в каждом. Мальчишка лет десяти озабоченно выводил краской на крышках ящиков надпись: «Удар по Гитлеру!»
Гости выходили из сборочной, когда радиомузыка, едва слышная в шуме работы, внезапно оборвалась и диктор сильным голосом торжественно объявил, что включает Красную площадь. Терехов распорядился приостановить работу там, где это было возможно. В наступившей тишине пронеслись звуки мерного шага колонн по мостовой, грохот и лязг танков, раскаты далеких возгласов.
Ковшов посмотрел на часы: пять вечера. Значит, в Москве — десять утра. Ровно в десять — как всегда! И эти неожиданно произнесенные про себя слова «как всегда» потрясли его. Волоколамск, Можайск, Наро-Фоминск — мрачные сводки последних дней — и вдруг, как всегда в десять, на Красной площади парад. И Сталин с трибуны мавзолея говорит с народом.
«Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?..»
По щекам Алексея безудержно катились горячие слезы радости.
...На корпуса заводского района надвигалась ночь. Машина с Залкиндом и Ковшовым, нащупывая яркими лучами фар путь впереди, мчалась во мраке. Залкинд возбужденно говорил:
— Как интересно жить, Алеша, — дух захватывает! Наши дети и внуки будут нам завидовать. Отлично сказал Горький, лучше не скажешь: «Превосходная должность — быть человеком на земле!»
В городе Залкинд остановил машину возле домика с аккуратным палисадом. Высокие сугробы залегли здесь до самых окон.
— Выходи, Алеша, пообедать надо, — предложил Залкинд.
Инженер заколебался: его давно уже мучил голод и вместе с тем беспокоила оставленная работа. Залкинд взял его за руку и потянул из машины.
— Подчиняйся старшим товарищам, сколько раз повторять тебе эту святую заповедь!
Михаила Борисовича ждали дома жена — маленькая женщина с черными живыми глазами, и дочь — пятилетняя девочка с курчавыми темными волосами и круглым личиком.
— Раздевайтесь, дядя, раздевайтесь, — приглашала девочка вслед за матерью.
— Мы торопимся, Полина Яковлевна, — сказал хозяин, и она захлопотала.
Алексей, не удержавшись, вслух порадовался теплоте, уюту и чистоте семейного дома, в котором он, одинокий и почти бездомный, нашел ласковый приют хоть на час. Мягко ступая пушистыми меховыми унтами, заменившими фетровые бурки, Залкинд помогал жене накрывать на стол. Мира — так звали девочку — знакомила Алексея со своим кукольным хозяйством. Михаил Борисович заметил, как повеселело, словно отогрелось, лицо инженера...
В двух комнатах вдоль стен, от пола до потолка, стояли на полках книги. Алексея потянуло к ним. С грустью он подумал, что уже давно не рылся в книгах, мало читает.
— Собирал долго, книжечку за книжечкой. Благо, последние годы живу на одном месте, — говорил Залкинд.
Больше всего было литературы о Дальнем Востоке — от переводных книг спесивых японских генералов об экспансии на Урал до новых книг по сельскому хозяйству на вечной мерзлоте. Алексей перелистывал книгу за книгой. Многие из них он видел впервые. Он дал себе слово перечитать всю залкиндовскую библиотеку и для начала отобрал книжки Арсеньева.
На отдельной полке, сбоку от письменного стола, лежала небольшая стопка скромно изданных книг дальневосточных писателей и комплект местного журнала. Дарственные надписи на заглавных листах свидетельствовали о дружбе хозяина с авторами.
— Они бывают у меня, и я дразню их тем, что все эти книжечки держу в одной руке, — рассказывал хозяин. — У меня ревность какая-то появилась: расстраиваюсь, когда вижу хорошую книгу, сочиненную писателем-недальневосточником. Самые лучшие и верные книги о нашем крае должны создаваться у нас. Кто же, как не мы, должен сказать самое авторитетное слово о Дальнем Востоке? Возьми, перелистай эти книжки на досуге.
С некоторым сокрушением парторг говорил:
— Литераторы — те, что не уехали на фронт, — занимаются описанием боевых эпизодов, которых никогда не видели. Наш край ныне — глубокий тыл, и они о нем забыли. Именно о тыле и надо им писать, о том, как Дальний Восток участвует в войне.
— Дальний Восток участвует в войне? — поддразнивая хозяина, сказал Алексей. В ответ Залкинд погрозил ему пальцем.
За обедом Алексей нахваливал все, чем его угощали.
— Почему плохо ешь? — громко спрашивал Залкинд у дочери. — Не нравится рыба? Слышишь, дядя Алексей хвалит. А уж он, будь покойна, в закусках разбирается — москвич!
— Она, оказывается, ревела тут целое утро. Пошла гулять и чуть не отморозила ноги, — сказала Полина Яковлевна. — Приходится оставлять ее одну, — я учительница, русский язык и литературу преподаю в школе. И других хлопот много.
— Ревела? — с шутливым негодованием переспрашивал Залкинд. — Жаль, меня не было, я бы запретил. Что это за мода такая — реветь? Ленька — тот никогда не ревел.
— Больно-то как было! — пожаловалась девочка. — Если бы поменьше было больно, я бы не плакала.
— Мало ли что больно. А ты назло этой боли сдержись, улыбайся.
Семью Залкинда связывала, по-видимому, хорошая, ровная, проверенная дружба. Здесь жили бодро, с юмором, с презрением к мелочным неудобствам и нетерпимостью ко всяким проявлениям слабости. Внимание друг к другу было естественным и обычным, а не разыгранным специально для гостей, как это иногда случается в семьях.
Залкинд вопросительно посмотрел на жену, она поняла его:
— Нет, ни писем, ни телеграмм...
— И в горком ничего не поступало...
— От кого ждете? — спросил Алексей.
— От моих братьев. У меня их трое, и все на фронте, давно не пишут. От ее родителей и сестер тоже. Они жили в Мариуполе, с первых дней войны никаких известий. От сына, Леньки — закончил осенью морскую школу во Владивостоке и сразу ушел в плавание, в Америку, — перечислял Залкинд. — Есть у меня и вторая дочь, дядя Алеша, — улыбнулся он. — Тоже не пишет, зато каждый день звонит. Она в Рубежанске, учится в медицинском институте.
— В городе говорят, что японцы потопили наш торговый пароход возле Курил. Это правда? — спросила Полина Яковлевна. Тень тревоги прошла по ее лицу.
— Да, правда, — сказал Михаил Борисович и посмотрел жене в глаза.
— Сейчас приготовлю кофе, — поднялась она.
— Сиди, я сам.
Он стал варить кофе на электрической плитке. Вкусный запах распространился по всему дому.
— Ах, какая болячка — японцы! — говорил Залкинд. — Болячка, которая не дает нам покою уже столько лет. — Он повернулся к Алексею. — У меня с ними свои счеты. Двадцать лет назад привелось комиссарить в партизанском отряде. По жестокости и зверствам японцы не уступят немцам. В случае их нападения женщин и детей пришлось бы вывозить в тайгу. Но они не нападут. Старик Батурин верно сказал: они ждут падения Москвы. И не дождутся...
Залкинд ушел за чашками.
— В двадцать первом году японцы буквально растерзали на глазах Михаила Борисовича его близкого товарища, — тихо сказала Полина Яковлевна. — Ленька — сын этого товарища. Мы его усыновили, когда ему не было и трех лет.
Возвратившись в управление, Алексей нетерпеливо погрузился в заботы. Тополев уже ушел, оставив на столе Ковшова написанные круглым четким почерком заключения по смете и рационализаторским предложениям. В смету старик считал нужным внести изменения, удешевляющие стоимость деревянных построек. Из предложений с трассы Тополев поддерживал два: способ простого и быстрого изготовления стружки для покрытия кровель и приспособление для погрузки труб на автомашины. Алексей вызвал инженера бриза и приказал ему доработать одобренные Тополевым технические усовершенствования и разослать на участки.
В кабинет нерешительно заглянул Петя Гудкин. Он давно уже с нетерпением ждал начальника отдела. Алексей проверял расчет и чертеж, а Петька с беспокойством смотрел на него. К удивлению техника, Ковшов не сделал замечаний и даже похвалил исправленную работу. Об утреннем инциденте он и не упомянул. Алексей, сам тепло обласканный в доме Залкинда, привлек к себе юного техника:
— Молодец, сынок. Иди теперь гуляй, в клубе сегодня спектакль и танцы.
Растерявшийся Петька не нашел слов для ответа, схватил чертеж и ринулся к двери, свалив по дороге стул.
Алексей пошел к проектировщикам. Вместе они стали обсуждать еще не проработанные места в проекте. Наибольшие опасения вызывала нерешенная задача — как рыть траншеи в проливе. Инженеры заинтересовались, когда Алексей передал им, что Грубский официально опротестовал основные установки нового проекта.
— Нас каждый день могут вызвать в Рубежанск. Надо торопиться, нельзя ни минуты медлить, — озабоченно сказал Алексей.
При нем инженеры не высказали своего отношения к действиям Грубского, но как только Алексей ушел на узел связи, чтобы переговорить со вторым участком, в проектировочной разгорелся спор. Большинство работников отдела добросовестно и много трудились над новым проектом, но не все до конца уверовали в идеи Беридзе. По-прежнему некоторым инженерам казались сомнительными предложения о переносе трассы на левый берег Адуна и зимней укладке трубопровода в проливе. Категорически осуждал новый проект лишь один Фурсов — хорошо одетый человек с красивым холеным лицом и седой головой.
— Петр Ефимович Грубский взял на себя благородную миссию, и я восхищаюсь его смелостью, — напыщенно высказывался Фурсов. — Многие из нас согласны с ним в душе, но не решаются оказать поддержки.
— Не говорите от имени многих! — резко возразил Кобзев, поднимая лохматую голову от чертежа. — В том-то и беда, что Грубского не за что поддерживать. Разве можно сейчас защищать старый проект, когда он отброшен в сторону самой жизнью?
— Вы же сами, Анатолий Сергеевич, отрицали идеи этого горячего кавказца, — напомнил Фурсов.
— Отрицал на первых порах, теперь не отрицаю. Мне дорога судьба строительства. Она зависит от проекта, и я готов вложить в него все, чем располагаю.
— И вы за левый берег? Вы, кому хорошо известно, почему Грубский в свое время отказался от него?
— Пора нам, проектировщикам, перестать говорить о левом и правом береге, — твердо сказал Кобзев. — Решение по существу принято, и правый берег надо забыть. Жизнь покажет, прав ли Беридзе. Узнав ближе этого человека, я поверил в него и убежден: скоро он даст нам новые и окончательные доказательства справедливости своего решения.
— Блажен, кто верует, — язвительно усмехнулся Фурсов и поправил шарф на шее. — Я в Беридзе не верю.
Кобзев вскочил, бросил линейку и циркуль — острие циркуля вонзилось в чертеж.
— В первые дни работы с Беридзе и Ковшовым были еще извинительны некоторые наши колебания. Сейчас их простить нельзя. — Обычно мягкий Кобзев говорил напористо и жестко. — На днях в этой комнате Ковшов сказал: «Мы все здесь соавторы нового проекта. Нам многое еще в нем неясно, но мы его все-таки сделаем». Я не возразил Ковшову, был с ним согласен. Видимо, и остальные не возразили потому, что с чистой душой, не кривя ею, работают над проектом. Наши сомнения — это сомнения людей, болеющих за стройку. А скажите, Фурсов, почему вы не возразили Ковшову? Ведь вы не считаете себя соавтором нового проекта. Вы сочувствуете Грубскому, автору старого проекта.
— Что вы вскипятились, Анатолий Сергеевич? — миролюбиво проговорил Фурсов. — Разве у меня не может быть своего мнения, которое я волен высказывать, когда хочу? Ради бога, не сердитесь, я совсем не желаю с вами ссориться.
— А я не намерен с вами больше мириться и буду просить главного инженера и начальника отдела освободить нас от вашего двурушнического участия в работе над проектом!
— Правильно! Он двадцать раз в день бегает к Грубскому. Пусть совсем к нему уходит! — подал голос Петька. Сидя за своим столом, техник с негодованием слушал Фурсова и был доволен тем, что Кобзев дал ему отповедь.